сколько их там еще? Махнул рукой.
- Хватит. Только вот... слышь, Махметка? - не здесь уж...
С утра началось. Конная партия гайдамаков, числом до восьми десятков,
сквозь балки прошла к предместным оврагам и начала было сечь караулы;
смельчаков отогнали кременчугцы беглой пальбою, татары пошли вдогон и
порубили с дюжину да еще пяток стрелами добыли. Впрочем, Щепилло, хоть и
послал вестового с рапортом, особого значения вражьему экзерсису не
придал; черкнул в несколько строк, будто о пустяке.
Бестужев же, прочитав, вскинулся:
- Иные посты предупредили?
- Не могу знать, ваше превосходительство! - бледнея от тона
генеральского, признался вестовой.
- Ладно! - Михаил Петрович уже зашнуровывал бурку. - Подпоручик,
поднять конвой!
Все утро, почти до полудня, промотался по аванпостам. День выдался
мерзкий, вроде позавчерашнего, разве что без ветра. Шинели солдатские
потемнели от влаги, на глазах исходили паром, кисло пованивали. И себя
тоже, хоть и говорится, что свое не чуешь, нюхом ощущал генерал. Морщился
брезгливо, стараясь не думать о животном [здесь: о естественном, телесном
(устар.)]. Разнося впрок взводных, внутренне бранил Щепиллу. Страха Мишель
не ведает, всем известно, но осторожность-то забывать не след! Ясно ведь:
не просто так щупали посты хамы! Теперь лишь, после беседы ночной,
отчетливо выявилось Бестужеву - кто противустоит ему, таясь до времени в
буераках, какая сила; а ведь всерьез не принимал: скопище и скопище...
стадо. Ныне в голове крутилось твердо сказанное: "Зустринэмо". Вот оно,
наистрашнейшее; и нельзя не одолеть, ибо - пока что все же скопище! Но
ежели не устоять, ежели разжует Кармалюка Мишку Бестужева, тогда - армией
сие скопище обернется...
Тревожные размышления оборвала внезапная пальба. На юге, у тракта за
балками, где утром пробирались гайдамаки. Сперва одиночные выстрелы, затем
- неожиданно! - залп и другой; истошный визг татарина донесся через
полгорода.
- У Щепиллы! - сорванным голосом выкрикнул Горбачевский, хотя и не
следовало: все и без того уж поняли - где.
Ну вот! - подумалось легко, несколько даже радостно. Начинается. Знал
наверняка, что не случайная перестрелка затеялась; по спокойной легкости в
теле знал!.. предчувствия никогда еще не обманывали.
Не выдержал гетьман, двинулся; а не мог ведь подтянуть все силы за
неполные двое суток; значит - лишь часть на город бросил. Неразумно. Хотя
- мужик, что спрашивать? нет военного навыка, это не в Подолии с загонами
поместья крушить...
Впрочем, тут же оборвал Бестужев злорадную мысль, мужик сей изрядно
учиться умеет; еще с месяц назад бежал беспорядочно при встрече с
регулярным отрядом, ныне же немалою армиею поди его останови. Одно ясней
ясного: тут вот, в Катеринославе, все и решится. Не разойтись подобру,
малой кровью; солдатиков для рейда в степь - мало, следует штурма
дождаться и перемолоть гайдамаков. Однако же и у Кармалюки наверняка таков
же расчет: сил не щадя навалиться - и вырезать войско бестужевское; тогда
он хозяином останется.
Что же выходит? Оба на гибель решились! - а выжить лишь одному выпадет.
И об этом тоже мыслилось неторопливо, словно бы со стороны. Не позволял
себе сомнений. Сгинет Кармалюка! А ежели... ну так что ж: мертвые сраму не
имут.
- Коня.
Уселся в седле поплотнее, тронулся с места хлынцой [шагом], на ходу
переводя Абрека на крупную рысь; застоявшийся вороной птицей рванул, вмиг
одолел пригорок. Балки предместные отсюда как на ладони. Да и весь
фурштадт [предместье] тоже.
Вот оно! - по открытому пространству, над вырытыми с вечера окопами
щепиллиного полка, мечется разноцветное, фигурки крошечные, одна к другой
то прилипнет, то отвалится; серое марево ползет по канавам, растекается в
кривоватых, облезлых по-зимнему садиках. Словно бы отчетливо видны - не
лица, нет! - но высокие шапки из овчины, вислые усы, вилы, склоненные к
атаке... впрочем, вздор! - ни лиц, ни шапок отсель не различить.
Обернулся на лютый конский топот. Белым пятном с углями глаз бросилось
лицо Мишки - треуголку потерял, всклокочен, на лбу кровавый след: то ли
царапнуло вскользь, то ли пот отирал... руки-то по локоть в кровище.
- Ваше превосходительство!
Молодец, Щепилло! Хоть и в горячке, а - никаких "Мишелей"; началась
работа, вольности побоку. Удерживает своего сивого, тянет повод!..
- Всею силой налегли хамы... Кременчугцы третью атаку отбили, силы
исходят... вестовой мой! посылал... где?.. сикурсу!
Кольнуло понимание: вот отчего примчался, своих оставив. Знает,
неоткуда резерва взять, сам решил требовать. Так... и верно ведь, устали
кременчугцы, сколько ж их там?.. всего ничего. Следует сикурс подать.
Обернулся. Вот они, конвойцы, весь мой сикурс, полный резерв. Ровно
стоят. И знамя трехцветное над ними - знамя Республики Российской: на
белом, синем и красном - скрещенные вилы и ружье, осененные фригийским
колпаком. Высокий символ! - братство народа и армии в битве за волю.
Что ж, пришел час! Прыгнул вниз, в грязь, присел на полусогнутых,
выпрямился пружинисто, глядя в спокойные лица усатых ветеранов; один к
одному, наперечет - черниговцы, многие еще и Бонапартия помнят...
- Молодцы! Ребятушки! Сыны мои! - выкрикивал почти визгливо, надрывая
горло, забыв о том, что каждый из "сынов" в отцы годится по возрасту. -
Волю нашу, волю ныне спасти должно от черни сущеглупой!.. Ибо не ведают
мужики, что творят... себе погибель готовят и нам! - да не в том беда!
Свободу святую на вилы поднять хотят!
Подошел вплотную почти.
- Братцы! Не вы ли Россию грудью заслонили под Смоленском! под Красным!
при Бородине! Малоярославце! - вы, никто иной! Не с вами ли рядом брали мы
Киев и Винницу, Фастов и Одессу, Брацлав и Тульчин? Ныне нам выпало заразу
истребить в самом сердце земли нашей, чтоб завтра смогли строить новую
Россию, по правде Русской, по совести! Архиереи да князья мужикам головы
задурили, вилы хотят воткнуть в сердце конституции. Позволим ли?
Слаженным рыком в ответ:
- Урра!
И понеслось. Улицы, стрельба, короткие стычки - уж до центра, мало не к
собору выплеснулись гайдамаки. В потоптанных садиках, уж без пули-дуры,
грудь к груди резались: штык на вилы, тесак против свяченого ножа. Лишь на
краю балки опомнился генерал; взглянув на руки, ужаснулся: по локоть
кровью вымазаны, как давеча щепиллины, на лезвии сабли клок волос висит
вместе с обрывком кожи, и сапоги в чем-то буром, липком, на глину не
похожем. Вокруг - распаренные солдатские лица: конвойные, кременчугцы, еще
какие-то - сквозь пот в глазах и не различить. Возник на мгновенье и
сгинул Ипполит: без накидки, в одном мундире, разорванном на плече; взгляд
шальной, скалится в восторге! - еще бы, первый серьезный бой... А ведь
должен был отбыть; не пожелал, выходит... ну и ладно.
Шум вокруг стихал. Страшным ударом, себя не щадя, отбросили гайдамаков;
преследования не трубили - самим бы прийти в себя, опомниться. Ай да
Кармалюка; теперь лишь становилось ясно, как ловко сыграл гетьман! -
равномерно силы подтянул да бросил со всех сторон, так что и не снять
ниоткуда помощь было; хорошо хоть, что сбили со щепиллиной позиции, не
дали прорвать оборону...
А все же не дотерпел вор! - судя по всему, Первая Мужицкая в бой пока
не шла; то ли бережет ее гетьман, то ли готовит для последнего удара...
Визг раздался нежданно. Из-за крайней хатки выскочили трое татар, у
каждого на аркане - по гайдамаку. Заметив урус-пашу [урус-паша - русский
генерал (тюркск.)], замерли, однако тотчас поняли: с интересом глядит
большой командир, едва ль не с одобрением. Приободрились, споро
пососкакивали наземь, опрокинули избитых хлопов, заголили зады...
Слева, почти рядом с Бестужевым, вдруг перегнулся пополам пожилой
унтер, изверг из нутра сизое месиво. Михаил Петрович посторонился
машинально, пытаясь пересилить себя и прервать, прекратить страшное
зрелище; но - не получалось! притягивало...
Рука в руку управились татары; казалось - миг! - а вот уж сидят
гайдамаки на низких, из плетня выдернутых кольях, почти касаясь ногами
земли...
- Взять их! - выдавилось наконец судорожно.
Не то чтобы хлопов жаль стало. Но свой же приказ на глазах нарушен! -
ведь запретил янычарствовать. Рубить - да! без этого нельзя... но такое...
- Взять!
Поздно. Кинулись было конвойцы, ан татар уж и след стынет: гикая,
прыгнули в седла и умчались - небось к своим, там отсидятся; не выдаст
гололобых Туган-бей.
- Пристрелить! - указал на вопящих.
Три выстрела хлопнули. И - сразу! - еще один, за спиной. Рывком
обернулся. Сердце дернулось, стукнуло колоколом, ноги подкосились, словно
ватные. Ипполит...
Затылком в грязи, вверх глядя, лежал меньшой Муравьев; в откинутой руке
- пистолет, вместо виска - кровавая дыра. Бестужев нагнулся, кусая губы,
едва ль на колени не встал, и вдруг почувствовал: отпустило. Вот была
только что скорбь! и не стало. Сами по себе выговорили губы:
- Дур-рак.
Перехватил изумленный взгляд Горбачевского; оскалился - не усмехнулся:
- Озаботьтесь, подполковник, включить поручика Муравьева-второго [в
случае, когда в армейских формулярах числились родственники, к фамилиям
добавлялись номера соответственно чину] в список выбывших по болезни...
До самого вечера вспыхивала в предместьях рукопашная; спешно отойдя,
скопище оставило клочья свои в балках да двориках, словно зубы змеиные. То
и дело: крики, брань непотребная, вопли. Обходилось без стрельбы. И лишь с
сумерками утихло.
Собравшись штабом, подвели итог. Теперь лишь, после сопоставления
рапортов, стало ясно, что удумал Кармалюка. Отчаян до безумия был маневр,
но отнюдь не бесталанен: удайся он, и не вырваться бы Восьмой дивизии на
простор, сбилась бы на погибель свою в центре, скучилась бы в стадо.
Недаром же не было поджогов в фурштадте. Не хочет вор жечь то, что уже
своим считает...
Наступая волною, гиканьем и боем смертным выгоняли гайдамаки обывателей
из мазанок; те, от солдат худа не видевшие, как сознали, что гайдамаки
вернулись, так и побежали, себя не помня, - сами, пешком и на подводах, со
скарбом, со скотиной, с детишками на закорках. В том и был гетьманский
умысел! На плечах обезумевших беглецов прорвали гайдамаки егерские заслоны
на севере, прошлись по редутам, едва не отбив пушки; слава Богу, не
растерялись алексапольцы, успели, дали залп и второй - почти вплотную,
понаделали окрошки... А там уж пошли в дело гусары ахтырские, да и татары
на сей раз себя показали. И то сказать, знают басурмане: кому-кому, а им
пощады не видать, коли город падет.
Вот так и отбились. Выстояли.
Диспозиция гетьманская сломалась. К темноте ближе, сметив что к чему и
сознав, что вот-вот отрежет конница вошедшие в Катеринослав толпы, велел
Кармалюка скопищу отходить в степь, не заботясь о раненых. Прозевал вор
миг, когда мог разметать конницу, бросив на нее страшные повозки свои с
косами; совсем чуть промедлил, а тут и мгла поползла; не стало момента.
Горечью отозвались потери. Хоть и оставил гетьман в пригородной грязи
да на улицах до трех тысяч своих, так для него это что зуб потерять; толпа
за ним немереная, а Первую Мужицкую так и сберег, не посылал на убой. А
солдатики на счету; как ни старались ротные, а всех не убережешь. Не беря
даже в расчет легко раненных, сочли невозвратное: только убитых сотни три,
покалеченных крепко - вдвое против того. Еще и татары.
Узнав о потерях, Бестужев долго молчал. Проглядел списки, недобро
щурясь. Когда же из фурштадта принесли на шинели Горбачевского, беззвучно
выругавшись, подозвал поближе Туган-бея, шепнул нечто. Круглое лицо
татарина расплылось в ухмылке, подчерненной, однако, вырвавшимся из
узеньких щелок-глаз испугом. Посмотрел на генерала, притворяясь смущенным:
бельмим, мол, моя твоя не понимай. И осекся, обожженный жутким взглядом
Бестужева.
Переваливаясь, вышел. Из-за двери, с крыльца, донесся визгливый крик:
бей вопил по-татарски ертоулам. Начиная догадываться, штабные смятенно
переглядывались; спросить, впрочем, не осмелился ни один. Лишь Щепилло
открыл было рот, но, передумав, прикурил от свечи и принялся тянуть дым,
вдыхая глубоко-глубоко.
Разошлись около десяти. Тут же сунул голову ординарец, спросил насчет
ужина. Бестужев качнул головою: не пойдет кусок в горло после этакого.
Впрочем, о приказе, отданном Тугану, не сожалел; так и надо, только так,
по-татарски; гайдамаки не лучше Орды, хуже даже... Робеспьеры сермяжные.
Пойдут снова приступом, пусть поглядят сначала на плетни вокруг города.
Может, задумаются...
Вспомнил Ипполита - легко, без скорби, без грусти даже. И не удержал в
мыслях; исчез Ипполит, не привязываясь. Прикинул, помня о насущном: что б
сам предпринял на месте гетьмана? Ответил, не размышляя: а единое лишь и
есть решение - остановить отход вблизи окраин, перегруппировать толпу, да
и - с Богом! - швырнуть ее на ночной штурм по всем направлениям, а Первую
Мужицкую, единым кулаком, направить в стык кременчугцев и алексапольцев,
где обрывы глаже...
Крикнул в дверь: "Щепиллу ко мне!" Почти тут же и явился Мишка, словно
рядом дожидался; так, впрочем, и было - знал привычки командующего,
понимал: поразмыслив, позовет для совета. Ранее втроем обсуждали, да вот
нет теперь Ваньки...
Выслушал. Осторожно засомневался.
- Помилуй, Мишель!.. какая ж атака?.. какой штурм среди ночи? Не всякая
и в Европе армия на ночной приступ пойдет, без пушек тем более; а здесь -
кто?.. да и Первая Мужицкая все ж не гвардия Наполеонова...
Бестужев кивнул.
- Верно, душа моя! - не гвардия. Однако рассуди: сей мятеж уж не
якобинством, но пугачевщиной обернулся; прикажешь ли ждать монстра?!
помеси Емельки с Бонапартием? Право же, не Гишпания мы; Россия! И так еще
помысли: город его людям знаком несравнимо с нами; сие первое. Далее:
ведаешь ли, сколько их с ножами в фурштадте затаилось, непойманных? Это -
второе. А вот тебе третье: татарва ночью не вояки, всем ведомо, гусар же у
нас - понюшка, не более. Никак рейда не сделать. Прав я иль нет? - ответь!
Отпив глоток холодного кофию (когда внесли? право, и не заметил; давно,
видать, коль и остыть успел); заключил:
- Быть может, и не решится, рассвета ждать станет. А только береженого
и Бог бережет. Распорядись, тезка, известить по ротам: готовыми быть к
ночной баталии. Костры разжечь погуще. Татар оттянуть на плац, к собору;
уместятся. И чтоб баловать не смели! предупреди моим именем. Ахтырцев туда
же; в тесноте да не в обиде. И прикрыть плац понадежнее.
- Что ж, - согласился Щепилло. - Вреда от сих мер не вижу.
- А пользу? - прищурился Бестужев.
- Пользу, Мишель, ночь покажет.
Повторный штурм Кармалюк начал за два часа до рассвета...
2. ЮСТИЦИЯ
После лютых сентябрьских непогод, после слякотно-унылого октября
противу всех ожиданий пахнуло над Днепром летнее тепло, словно бы,
расщедрившись, отдал листопад [ноябрь (укр.)] застуженной земле все
бережливо припрятанное впрок братьями-месяцами. Празднично стало вокруг,
светло и несуетно; деревья замерли, боясь колыхнуться, удерживая на
полуоголенных ветвях остатки золота, уцелевшего едва ль не чудом под
шквальными порывами давешних бореев [бореи - северные ветры (устар.)].
Бойко зашагал Паскевич на юг, бодро, будто по плацу, - да и застыл у
Киева, споткнувшись: солнце, подсушив грязь, позволило инсургентам
изготовиться к долгим боям наинадежнейше, не хуже, нежели под незабвенным
Бородином. Не щадя себя, метался меж деташементами [деташемент - пехотный
отряд на позициях] губернатор, лично следя, как глубятся траншеи, как
вырастают уклоны редутов, как разворачиваются жерлами к северу орудия.
Вовремя и сикурс подошел; здешний поселянин не чета таврическому; вдосталь
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг