пленных. В штабную квартиру заводили гайдамаков по одному; коротко
расспрашивал; выслушав, нетерпеливо отметал хамов взмахом перчатки.
Первый взмах Ипполит встретил без понимания, замялся. Пришлось сказать
внятно, без экивоков. Младший Муравьев побледнел: "Ты шутишь, Мишель?"
Посмотрев в глаза командующего, понял: не до шуток. Вскинулся, выбежал.
Пришлось звать адъютанта, тот - Щепиллу; тезка выслушал без истерик,
послал к Туган-бею за джигитами.
Те не замедлили явиться. Всю ночь без отдыха вытаскивали мужиков из
толпы, вели к генералу, после - выволакивали обратно и здесь же, у
крыльца, надсадно хэкая, рубили - с оттяжкой, почитай наполы.
Ничего интересного не дал допрос: хамы как на подбор были истинными
хамами: косноязычны, перепуганы, готовы на все, чтобы только жизнь свою
жалкую сохранить; редкие от двери сразу же в ноги не кидались. Но и
прекратить все, приказать не вести более - не сумел; впервые так остро
ощутил себя хозяином жизней человеческих - не в бою! совсем иначе! - да и
ненависть жгла, стоило лишь припомнить безнадежное крестное знамение
катеринославского батюшки.
Уж посветлело в окне, и татары по второму разу поменялись, когда,
крепко ударив в дверь, вернулся Ипполит. Бледный дожелта, с враз
осунувшимся лицом. Не сдерживаясь, не присев, выкрикнул:
- Мишель! Богом молю, Богом... что ж делаешь? Выйди погляди: в капусту
люди нарублены! ты же здесь, как некий Писистрат!.. как Ирод!.. Батый с
татарвой своею!
Сорвался на сип петушиный, поперхнулся, смолк.
- Сядь!
Бестужев сдержался. Не вспылил, не указал на дверь. Это же Ипполит,
Ипполитушка, мечтатель хрустальный... ищет, милый дружок, красоты в
войне...
- Сядь, говорю! Заладил, загомонил: Писистрат! Батый! Ирод! Суворова,
чай, в Ироды не произведешь - а не он ли Емелькиных воров вниз по Волге на
релях [реля - перекладина (устар.)] пускал?
- Опомнись, Мишель! Мужик, тут рубанный, не виновен, что таков есть...
не мы ль ему вольность сулили? не мы ли за него, за мужика, кровь пролить
встали?
- Кровь?!
Бестужев не выдержал-таки, вскочил, метнулся было к Ипполиту; вновь
сел, заметив в дверях скуластую рожу.
- Да, за него! Но не в том беда, что глуп мужик; в том беда, друг ты
мой, что не видит он воли своей, не знает пути... Думай: ежели лошадь
лечить взялись, а она, дура, коновала лягает - чем ее взять? Бить должно,
пока не смирится! - не так?
Уловил в юных глазах смятение; наклонился, уперев кулаки в стол, ловя
бешеным взглядом взгляд Ипполита, не отпуская, не давая отвести зрачки.
- Сие - гверилья! Гве-ри-лья!! И - только так. Вспомни: кто Риегу
супостату предал? не мужик ли, хоть и гишпанский?.. кто карбонариев живьем
в Неаполе варил? - не мужик ли? С кем воюем? Скопище! Сущее стадо! Ваньку
Сухинова не забыл, чай? Он ли мужичкам своим разлюбезным отцом не был?
Кто, как не он, брата твоего на коленях молил оружье им раздать? Мужик за
землю свою горою встанет! - так не он ли, не Сухинов говорил? И где ж ныне
Ванька?
Будто громом ударило Ипполита; зрачки поползли вверх, под веки -
вот-вот чувств лишится. Ништо! Так его, пусть привыкает; пора уж и
взрослеть!
- Белую Церковь помнишь ли? Иль напомнить?! Изволь: в огонь швыряли, в
огонь... слышишь?! - кто по-господски одет - в огонь; у кого руки чисты -
в огонь! Всех, Ипполит... кого ж миловать?
- Не надо... не надо, Мишель... - уже со слезами.
- Надо! - как гвоздь вбил.
И отлегло. Шумно выдохнув, упал в кресло; указал на другое, ближнее.
- Сядь, мон шер. Понимаю, тяжко. А мне, мне - скажи! - легко ли? Знаешь
ли, как иначе? Подскажи!
Всхлипнул младший Муравьев; не по-взрослому откровенные, крупные слезы
мелькнули искорками на щеках, отразив огонь свечи. Странно: не полегчало
на душе; сломал мальчишку, а себя вроде не убедил. Поднялся, прошел к
двери, махнул вскинувшемуся было татарину: погоди!
Огонек метнулся в шандале, тронутый сквозняком. Бестужев судорожно
скинул ментик, отшвырнул не глядя; дернул ворот сорочки, с треском
разорвав тонкий батист. Провел ладонью по щекам. Господи, как же зарос...
Лишь сейчас, впервые за трое суток, вспомнил о туалете. Куаферов нет,
зато Прошка с бритвою наготове. Распорядиться ли? Позже, позже...
Всхлипы стихли; Ипполит расправил плечи, прерывисто вздохнул. Широко
раскрытые голубые глаза вдруг сузились, блеснули одичало, словно у зверя
затравленного.
- Ваше превос... Мишель, друг мой... не могу спорить, не умею; Мишель!
- не нужно, молю... хочешь? - изволь! - на колени встану...
- Ах, Ипполит! - с невыразимой тоской уронил Бестужев, явственно
отказывая в дальнейшем разговоре. Но тем лишь раззадорил юнца: ярче
выступили на первобритом лице ямочки, и пушистые ресницы взметнулись,
приоткрыв горькие упрекающие глаза.
- До конца с тобою пойду, Мишель, и чашу заедино выпью до дна, стойно
Бруту! И потому - вновь молю: не нужно...
Генерал внезапно обмяк, став словно бы на полвека старше себя самого;
ссутулившись, тяжело осел в кресле, потер подбородок, скорбно качнул
головой.
- Ах, Ипполит... - повторил горестно. - Что ж тебе ответить могу?
Искренность ценю. Однако же прошу немедля отбыть в Винницу, к Сергей
Иванычу... Не смогу с тобою рядом воевать.
И стало вдруг тихо. Так тихо, что и шаги часового за окном слышны; да
что там! - и потрескивание пламени свечного.
- С фронта гоните? - беспомощно.
- Отнюдь. Но и на фронте вам, поручик, с такими мыслями не место...
- Позвольте откланяться?
- Извольте, поручик Муравьев!
Когда дверь, тихо скрипнув, притворилась, выпустив Ипполита, Бестужев
скривился, как от зубной боли; сжал кулаки. Что ж, так! никак иначе... а
все же сунувшемуся минуту спустя татарину вновь отмахнул рукой: погоди!
Под утро наконец захотелось есть, резко, налетом - вспомнило тело, что
вот уж четвертый день и пятую ночь кряду обходилось разве лишь сухариком
да глотком из фляги навскидку. Радостный адъютант захлопотал, забегал;
лично, ординарцам не доверяя, внес на подносе хохлацкие разносолы:
холодная свинина с хреном и укропом моченым, сало, приправленное чесноком,
да полдесятка огурчиков малосольных, в рассольной слизи и мелких
соблазнительных пупырышках. И - хотелось вроде бы! - а не пошло; совсем
немного подъел, скорей даже перехватил, чтобы забить нудьгу в нутре. Запил
глотком мадеры. Велел ввести для допроса гайдамаку, невольно сбереженного
вспышкою Ипполитовой от сабли татарина. Заране почти решил: подарю жизнь.
Однако никак не ждал, что будут у хлопа такие глаза - добрые, синие-синие,
почти укрытые сивыми бровями. И борода с изрядной сединой, нечесаная,
однако и не диковидная. С лукавинкой глядит, словно бы, смертей
наглядевшись, забыл о страхе.
Пока стучали по коридору сапоги татарские, пока шуршало за дверью,
накинул ментик. Запустив ладонь под ворот, потер без жалости грудь слева:
часто в последнее время покалывало, словно в сердце оседала вся боль, вся
усталость телесная. Что ж, иного и ждать не стоит; одного хочется: если
все же победа суждена, так дождаться... хоть одним глазком увидеть, а
после можно и на погост, пускай без салютов; впрочем, пустое!..
Вот он, гайдамака, в дверях. Смотрит без боязни.
- Спал ли?
Спросил и сам упрекнул себя: зачем? - невольной издевкой прозвучал
вопрос. Пленный, однако, словно и не заметил.
- Ни. Як спаты, колы загыбель пидийшла? Ось, бачу, и вы, паночку, очи
нэ зимкнулы...
Как понять? - дерзость ли, простодушие ли?
- Смело говоришь, казак. Присаживайся. Да говори что знаешь...
- Алэ ж про що? - словно бы ожидал приглашения пленный; опустился
скоренько в кресло, давеча Ипполитово, умостился, словно навечно, как
только хохлы и умеют: руки на коленях, плечи - к спинке, голова чуть
внаклон. - Що видаю, скрывать! нэ стану... навищо? [навищо - зачем, к
чему? (укр.)]
Ночью, взятый в стычке, не успел гайдамака сорвать шевроны; они и
выдали. Первой Мужицкой бригады второго Риегиного полка урядник. Захвачен,
как доложили, трудно - дрался, словно черт, положил двоих ахтырцев едва ль
не намертво. Считай первый "сухиновец" среди пленных под Катеринославом;
это его и отставило в конец очереди, это и спасло в конце концов от
татарской сабли.
- Скрывать не станешь? Похвально. Ну, говори. Хотя б про гетьмана
вашего!
- Устым-то Якымыч? А що? Добрый гетьман, дило знае, вийско в руках
дэржыть, бо и сам колышний жовнир [бывший солдат (укр.)]... уся спына
канчуками поризана... а вояка гарный [хороший (укр.)], це усим видомо...
- Так он беглый, Кармалюка?
- По-вашему, паночку, по-москальски казаты, так биглый... алэ ж хто
його пытав: чи хоче вин у вийско, чи ни? Узялы. А вин нияк не миг спокий
маты [быть спокойным, сидеть смирно (укр.)], колы Вкраина стогне...
- Хорошо. Хватит об этом! - Бестужев, словно бы равным сочтя мужика,
прервал его мягко, без гнева. - А сам-то ты... как звать-величать?
- Панасом... Хоменкины мы.
- Что ж, Афанасий Фомич, славное имя. А верно ли донесли, что из
сухиновских ты?
С подвохом спросил, словно бы не заметил шевронов. Ждал: отпираться
станет мужик; не может ведь не знать, что изменников из Первой без
проволочки рубают. И - ошибся. Кивнул пленный, словно бы и с гордостью
даже.
- Точно так, паночку. Першой Мужыцькой Риегиного полку уряднык.
- Под Брацлавом был?
За последнюю соломинку ухватился Михаил Петрович. Миловать? Блажь! Вот
сейчас скажет мужик: "Нет", - и груз с плеч, можно татарина звать. Но
гайдамака усмехнулся только вопросу.
- Пид Брацлавом? А як же ж... поранэнный був двичи, та и нагороду
одержав вид самого Сухинова, вид Ивана Иваныча...
Сунул руку за пазуху, вытянул нечто. Молнией ослепило Бестужева: крест!
Ваньки, друга дорогого, крест нательный - в мужичьих руках. Ужель и впрямь
награда? Иль - граблено?! Нет, - образумил себя. - Немыслимо. Мужик
нательный крест не снимет; все пограбит, а против Бога не пойдет. Нельзя
не поверить: награда!
- Что ж, солдат! - расчетливо-спокойно встал, подался вперед, впился
глазами - с недоумением яростным. - Где ж присяга твоя, солдат? Где ж был,
когда полковника убивали?
- Там и був, - просто ответил пленный. - Усэ бачив. Алэ сам нэ брав
участи, хочь вирьте, хочь ни... И ще скажу: дуже жаль мени Иван Иваныча...
Мохнатые брови гайдамаки надломились, лицо стало детски незащищенным,
словно на что-то никак решиться не мог... и - заговорил, как в омут с
обрыва:
- Розумию, що спытаты маете, пане! Як то выйшло, що полковника вбылы та
усиею брыгадою до гетьмана перэйшлы. Так?
- Продолжай... - бесстрастно поощрил Бестужев.
- Та зрозумийте, добродию: нэ трэба нам панив; ниякых нэ трэба, ни
злых, ни добрых, ни гиркых, ни солодкых. Вид ляхив видбылыся, поля
роздилылы... навищо ж сынив вам у рекруты здаваты? навищо ж фуражирны
поставкы робыты? До горла вже дистала панська влада... уж нэ сирчайте,
паночку...
- И все же, - уж не допрашивая, а словно размышляя, словно с равным
советуясь, возразил Бестужев, - все же, Афанасий Фомич! ужель не ясно, что
инсуррекция [восстание, мятеж] ваша пуста? лишь кровью Новороссию помажет
гетьман... как в Белой Церкви вышло...
Помолчал, чувствуя нарастающую ломоту в виске: скверный признак, не
сорваться бы; интересен оказался разговор, против ожидания, хотя бы тем,
что сей хам способность проявил к связной речи; да и не скрывает того, что
на душе.
- И еще об одном спрошу, Афанасий Фомич: ладно, деревенщина темная, но
вы! но вам подобные! Разве не толковал полковник Сухинов, что временны
жертвы сии? до поры... известно ль вам, что не за свой интерес войско
встало, но за вас же?
Дрогнуло лицо гайдамака; в тоне ли, во взгляде ли генерала
безошибочным, вековым крестьянским чутьем уловил нечто сулящее надежду;
синие глазки прищурились: торопливо примеривался мужичина, как верно
ответить, на чем объехать смертушку. Однако, по всему видно, и себя ронять
не желал; униженьем - смекал верно! - жизнь не выкупить, достоинство же и
спасет, пожалуй.
- Важки пытання [трудные вопросы], пане, дуже важки, алэ видповим,
[отвечу], як сам розумию. Що кров льется, то так, алэ ж на то и вийна...
злобы дуже богато накопылося. Пид Брацлавом - чуялы? - ляхы узятых в полон
на палю [на кол] садылы, доки мы з Иван Иванычем нэ пидийшлы; а Била
Церква ж була вже писля Брацлава... Цэ вже, як бы мовыты, помста [месть]
панам.
Не утерпел, перебил. Однако мужик не стушевался, продолжал твердо,
словно бы даже с некоей дерзостью в голосе.
- Боны - нас, мы - их, зараз вы - знову нас, потим гетьман повэрнеться,
тай вам тим же боком видплатыть. Вийна! а що до воли, так, напрыклад
[например]: навищо нам така воля, колы знову паны звирху? Ни, паночку
ласкавый! Колы вжэ так, то нэ трэба ниякых панив, розумиете? Гетьман писля
Билой Церквы брыгаду нашу тим до себе и пэрэзвав, що очи видкрыв циею
думкою... А Иван Иваныча Перша Мужыцька усиею громадою молыла: пишлы разом
з намы! бо поважалы мы його, дужэ вэлыке шанування [приязнь] до нього
малы... Сам видмовывся [отказался].
При крепнущем свете утра, стекающем в комнату сквозь вчера вымытое
стекло, видно стало, что хитроватые глазки гайдамака очень спокойны и даже
- откуда? - исполнены некоего непонятного генералу достоинства.
- И остання думка моя: тому и гетьман зъявывся, що - хочь рубаты мэнэ
накажыте! - ризни у нас стежки. Ризни! Дидусь мий у Колиивщини [Колиивщина
(1768 г.) - крупное крестьянское восстание на Правобережной Украине против
польской шляхты; подавлено панами с помощью царских войск] брав участь,
пры Зализняке ходыв, так вин аж до смертонькы розповидав, як генэралы
москальськи поперше хлопа на пана пиднялы, а потим тих же хлопив ляхам
зрадылы. Нэмае виры...
- Афанасий Фомич... А ну как разобьют нас... так придет же с севера
царский генерал, опять вас покрепачит?
Нарочно употребил малоросское словечко; понимал: это вот "покрепачит"
особо достанет мужика, проймет до самого нутра. Они ж как дети, дальше
двух шагов не видят. Спросил, с интересом следя за лицом гайдамака. Но там
- все та же тихая усмешка.
- А нэхай прыйде... зустринэмо. Краще, ниж вас, зустринэмо...
Умолк. Медленно пожевал серовато-бескровные губы, проглядывающие сквозь
вислые полуседые усы. Опустил глаза, словно бы изучая огромные свои руки,
потрескавшиеся от холода, заскорузлые, изборожденные вздувшимися узлами
вен.
- Гарно зустринэмо.
Ясно стало: окончен допрос. Не о чем более спрашивать.
В комнате повисло нехорошее тяжеловатое молчание; мужик все так же не
отрывал глаз от пола, генерал смотрел сквозь него, размышляя. Наконец
решился. Подошел к двери, распахнул. Готовно сунулись двое: татарин и
ординарец; ордынец чуть впереди, дрожит, словно застоявшаяся лошадь,
ноздри вздернуты в крутом изломе, в руке - сабля.
Не глядя на гололобого, Бестужев распорядился:
- Прапорщик, распорядитесь сего пленного в целости доставить на
окраину, к балкам, и отпустить, вреда не причиняя...
Словно бы объясняясь - перед кем? - пояснил:
- Помилован за чрезвычайно ценные сведения, важность для грядущей
баталии представляющие...
Повернулся к вставшему, напряженно мнущему шапчонку мужику.
- Прощай, Афанасий Фомич. Хорошего от тебя не услышал, разумного тоже.
За правду, однако, благодарю. В другой раз только не попадись.
Сказал - словно перечеркнул; не глядя уже, не видя истового поклона,
поймал, сверху вниз взглянув, волчий зрак татарина. Подумал секундно:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг