Не знаю, так ли было это. Музыка смолкла, и мы тихо ушли, не сказав
Каричке, что подслушивали ее игру.
- Иногда я смотрю, она ходит по саду, - рассказывает Рыж. - Ходит,
ходит, ну - ничего не делает. Но я хитрый, наблюдаю. Ходит она, ходит,
шмеля поймает, послушает, а он гудит в кулаке и не кусает. А потом,
знаешь, запрется и сочиняет. Это точно - сочиняет. А меня хоть на веревке
води, я ничего не придумаю.
Мы поднялись на крышу. Ночь была ясная. Самая чистая, самая точная
звездная карта висела у нас над головой. Рыж знал ее хорошо. Он называл
звезды, большие, и маленькие, и даже те, которые я не видел. Может, он
фантазировал? Я заглянул в его лицо. Нет, он не обманывал: щурил глаза,
вглядывался, искал и находил.
Он смотрел на черно-белую, самую точную карту неба и видел цветные
звезды - голубые, как лед, белые, как электрическая лампочка, оранжевые,
как апельсины, красные, как глаз маяка. Так рано утром луч солнца
пробегает по серой земле и возвращает миру все краски жизни.
- Рыж, а какая Земля с Марса?
Он мгновенно перенесся на Марс, расставил пошире ноги на ржавом песке,
задрал голову.
- Зеленая звездочка. По блеску - как Юпитер с Земли.
- А что тебе, Рыж, больше всего нравится там? - Я боднул ночное небо.
- Там? - Он задумался. - Солнце, когда затмение...
- Крылатое Солнце!
Я увидел его: черный круг Луны и размашистые золотые крылья.
- Так говорили жрецы, - сказал Рыж.
- В самом деле, откуда строители египетских пирамид могли знать про
электроны? Ты прав, Рыж. Скажем так: солнечная электронная корона. Ты не
возражаешь против короны?
- Нет.
- А против чего ты возражаешь?
- Что двадцать первый век уже кончился, как говорят некоторые.
- А ты как думаешь?
- Еще посмотрим!
Рыж, мой Рыж, доктор техники. Ты прав, мы уже не вернемся в темный
мирок свечи, как не вернемся в прошлое. Даже если вокруг сомкнется
пространство, никогда не станем первобытными людьми. Не забудем
электричество и плазму, древних греков и создателя единой теории поля.
Даже грязный атомный гриб не забудем. Не разучимся говорить на едином
языке людей Земли, не разучимся управлять облаками. Мы всегда будем знать
стихи, формулы, музыку. И весь этот мир, вся история Земли - в тебе, Рыж,
живут в любой твоей клетке, зовут жить дальше. Я вижу это по твоим сияющим
глазам, Рыж.
А как узнать, что будет со мной?
Раньше гадали по звездам. Но ведь это предрассудок: звезды молчат.
6
Мы не влетели в окно, а вошли в парадную дверь больницы и поднялись в
комнату Карички.
По дороге Рыж обличал себя:
- Мы рассуждали ошибочно. Ну, когда мама спрашивает: куда я иду, а я
говорю: никуда. Ведь я просто не знаю своей цели - и все.
- Правильно, Рыж. Это теорема кибернетики: если мы обрабатываем
определенную информацию и обладаем знаниями о цели, то число действий
сокращается до квадратного корня от всех операций.
- А утром, когда ты позвал, я знал цель. - Рыж порозовел от признания.
Я обнял его за плечи.
- Рыж, - сказал я серьезно, - я помню всегда: ты выручишь в трудную
минуту.
- Чего ж тут трудного?
- Понимаешь, я боялся, что Каричка серьезно больна, и потому спешил.
Нет, не те слова! Как невозможно иногда сказать точно! Даже Рыжу,
верному, понимающему Рыжу, не смог бы я объяснить, что боялся увидеть
равнодушное лицо. Как тогда, в Студгородке, когда смертельно бледный принц
датский посмотрел на меня в упор и отвернулся. Что было тогда с Каричкой?
Захватила ее всю острая боль Гамлета? Или сковал леденящий свет
грязно-белого пятна, подкравшегося в темноте?
...Я вспомнил, как на Совете все вдруг умолкли, посерьезнели, едва
стала говорить Мария Тауш. Она провела на лунной станции много лет, узнала
полное одиночество - вдали от всех, когда метеором убило ее мужа. Можно
только молчать, когда видишь такое лицо, красивое и почти прозрачное, а
потом улететь на Марс, найти там жесткую губку с колючками - цветок по
марсианским понятиям, - назвать этот цветок "маритауш". Так было. Но лучше
б не было. Трудно смотреть в такие глаза.
Мы торжественно вошли в дверь, и я уже не боялся увидеть равнодушное
лицо. Каричка причесывалась у окна.
- Я сейчас, - сказала она.
У ее ног стоял глиняный кувшин с цветами. Таких цветов я никогда не
видел: каждую ветку венчал пушистый белый шар, слепленный из тысяч
колокольчиков; горшок словно кипел, выдувая молочную шапку пены.
- Что это? - спросили мы с Рыжем одновременно.
- Это? - Каричка равнодушно пожала плечом. - Это сирень...
Но глаза ее хитро блеснули. Она расхохоталась.
- Я сама ахнула, когда увидела, - созналась Каричка. - Это принес
Ипатий Нилович. Который прогнал вас.
- Белый халат? - удивился я, а Рыж только свистнул.
- Ага. У него на крыше сад.
- Эх, Рыж, не догадались мы подняться выше!
- Хватит вам летать, - серьезно сказала Каричка. - Только падаете да
разбиваетесь.
- У меня нет ни одного синяка!
- Точно, я видел, - подтвердил Рыж.
А она вдруг села и вздохнула:
- Я плохая колдунья, Март.
Глаза ее стали печальными. И я принялся убеждать, что все шло хорошо и
я обязательно пришел бы первым, если б не это проклятое облако. Рыж тоже
разгорячился, уселся верхом на стуле и, перебивая нас, показывал, как я
летел. Он был сразу и гравилетом, и мною, и Сингаевским, и облаком, и
самим собою - болельщиком и моим спасителем. Я впервые слышал, как в
суматохе вскочил он в санитарный гравилет и даже держал конец сетки, когда
спасатели вылавливали меня из невесомости.
Я и Рыж веселились, а Каричка сидела молча на постели, уперев
подбородок в поднятые колени. Тогда, пошептавшись, мы объявили Каричке,
что сейчас изобразим, как мы откроем секрет облака.
Я объявил:
- На ковре знаменитые клоуны - Студент и Ежик.
Это наша обычная забава. Я, конечно, всезнающий Студент, а Рыж - тот
наивный Ежик, который слушается моих глупых советов. Ковер у нас под
ногами, парик Ежику не нужен, он и так светится; я быстро мажу щеки
каким-то белым порошком, замеченным на тумбочке, и сворачиваю из салфетки
колпак.
Каричка садится поудобнее. Можно начинать.
Ежик шумно сопит и деловито лезет под кровать.
- Что ты ищешь, Ежик? - спрашиваю я.
- Палку.
- Ты хочешь сыграть нам ноктюрн? Прекрасная мысль!
- Нет, я играю ноктюрн на синхрофазотроне, - говорит Ежик из-под
кровати. - Я хочу драться.
- Прекрасная мысль! Но с кем?
- С облаком, - решительно заявляет Ежик, становясь рядом со мной и
показывая, как свирепо он будет драться.
- Это глупо, - говорю я. - С облаком драться нельзя.
- А почему-у?
"Почему-у" - любимое словечко моего рыжего партнера. От его грустного и
наивного "почему-у" зрители всегда смеются.
- Потому что это не вата! - отвечаю я тоном Акселя, выдвинув нижнюю
челюсть.
- Серьезно?
- Вот что: тебе нужна ложка.
- Почему-у ложка? - хлопает ресницами Ежик.
Я говорю, что вся современная физика не может объяснить строение
облака, но я-то знаю, почему оно белое и что скрыто у него внутри.
Ежик вытаращил глаза: он готов мчаться за ложкой.
- Там - в середине - мороженое!
- Мороженое?! - просиял Ежик. - Но зачем?
- Чтоб его есть!
Каричка хохочет, а мы дурачимся, и я очень рад, что в ее глазах
завертелись золотые ободки. Потом Рыж выскакивает за дверь и долго не
возвращается.
- Твои уже знают? - спросила Каричка.
- Наверно. Вот получил сегодня. - Я вынул телеграмму, прочитал: -
"Атмосфера создана. Свободное дыхание. Если согласен прилететь -
сообщи..."
Далее следовали родительские наставления, тревожные расспросы, поцелуи,
которые я оглашать не стал.
- Свободное дыхание... Хорошо сказано!
- Ну и что?
- Март, как тебе не стыдно... - Она не договорила. Поняла. Строго
посмотрела мне в глаза. - Не поедешь, да?
- Да.
Она знала, как долго ждал я эту телеграмму, и, кажется, расстроилась за
меня, даже покачала головой.
- Не могу, Каричка. После этого - не могу. Ты хочешь, чтоб Аксель
назвал меня дезертиром?
- Когда вы едете?
- Завтра.
- А куда?
- Не знаю.
- Только не падай больше. Говорят, я свалилась всего-навсего с помоста,
а вот лежу здесь. Кажется, на репетиции. Не помню.
- Ну, это чепуха. Завтра выйдешь.
Я сказал это беспечно, а сам весь налился внезапной злостью. Был готов
вскочить и поймать облако хоть голыми руками. Только тогда открою ей
правду.
В дверях замаячил белый халат. Он ничего не говорил, но выразительно
покашливал. Рыж кривлялся за его спиной.
- Март, - Каричка поманила меня пальцем, - я буду колдуньей, - сказала
она на ухо. - Не такой растяпой, а настоящей... Я подарю тебе песню.
Я ушел счастливый и полный решимости расправиться со всеми бедами.
Не помню уж, что привело меня с Рыжем в космопорт. Было свободное
время. Аксель по телефону буркнул: "Отдыхай перед дорогой", - и, кроме
того, я размечтался о Марсе, а Рыж, видя, что я иду погруженный в свои
мысли, деликатно молчал и плелся следом. Надо же, думал я, сколько лет
люди сажали там кусты, и травы, и мхи, выводили стойкие, цепкие растения,
которые находят под песком лед, и заводы-автоматы прилежно, год за годом
выпускали в воздух кислород, и росла, поднималась живительная атмосфера; и
вот, когда планета стала воздушной, теплой, почти домашней - я не могу
туда лететь! Завтра или через месяц марсиане сорвут с городов прозрачные
купола и, вздохнув полной грудью, в первую минуту, может, и не поверят в
свою свободу. Что не надо больше бить тревогу, когда шальной метеор
расколет купол. Что можно выходить за черту города без скафандра. Что нет
больше разреженной атмосферы, и удушья, и сонливого беспамятства.
Будет праздник. Прилетят гости с Земли, и с Луны, и с космических
станций. И хозяева закатят им пир на весь Марс. Я вижу, как с бокалом в
руке, красивый, громадный, стоит мой отец, как смущенно и гордо смотрит на
него мать, и глаза ее сверкают каплями синего света. Пусть лучше опоздает
моя телеграмма, лишь бы было так, лишь бы не расстроил их мой отказ лететь
на Марс.
Долго мы с Рыжем сочиняли послание. Я не привык кривить душой, не мог
придумать дипломатичные слова. Когда не видишь людей целую вечность, а
только переписываешься с ними, то, кроме "целую, обнимаю, крепко жму
руку", ничего больше не изобретешь. Причем, под словом "видишь" я
подразумеваю живое общение, а не телесеансы раз в месяц, когда тебе дана
минута, и ты не знаешь, что сказать. Ты стоишь, и мямлишь, и хлопаешь
ресницами, а потом ждешь целых пять минут, пока твои слова и твоя
физиономия несутся через пустой космос туда, к Марсу, и вот наконец после
треска и вспышек на экране - расплывчатое мамино лицо; не успеешь как
следует его рассмотреть - и все, прошла мамина минута; и ты думаешь:
хорошо, что они не в соседней галактике, а то пришлось бы ждать ответ сто,
или пятьсот, или тысячу лет... Вот почему я просто поздравил родителей с
победой над грозным Марсом и заодно вкратце сообщил свои планы.
Сунув записку в окошечко радиостанции, мы вошли в прохладную щель с
длинным козырьком (на него садятся гравипланы и вертолеты) и сразу же
почувствовали себя космическими бродягами.
Нет ничего живописнее на свете, чем космопорт, если не считать,
конечно, гонок гравилетов. Просторный, как площадь, ровно освещенный
вестибюль заполнен толпой; яркие платья, возбужденные лица пассажиров,
блестящие глаза и пылающие щеки детей; прощальная песня в кругу друзей,
которая, будто грустный ветерок, проносится по залу; мелькание указателей,
безмолвные приказы световых табло, скольжение бесчисленных эскалаторов -
все это еще не космопорт. Когда вы, поблуждав в лабиринте механических
лестниц и даже поскучав от их однообразного бега, внезапно ступите на
платформу и увидите длинные, уходящие в самое небо металлические трубы, вы
поймете, кто есть главный чудо-зверь нашего века.
Толстая металлическая дверь мягко захлопнулась за последним пассажиром.
Ракета заперта в клетке. Секунды молчания, и от ее рева дрогнула земля. Вы
ничего не видите, но по стихающему быстро вою догадываетесь, с какой
адской скоростью мчится она в стартовой трубе. Блеснула в солнечном небе
яркая звезда. Блеснула и пропала. Все.
Не раз улетали мы с Рыжем в тот день на Огненную землю, во Владивосток,
на Луну, в Антарктиду, на космические станции с разными номерами.
Выбирались на платформу, топтались у дверей, заводили разговоры с
экипажем, а потом уходили вместе с провожавшими. Мы втянулись в эту игру,
скакали с лестницы на лестницу и то ехали вместе, то разъезжались. Потом я
потерял Рыжа и блуждал по эскалаторам, пока тяжелая крепкая рука не
схватила меня за плечо.
- Март, ты?
Олег Спириков, загорелый до черноты, тряс мою руку, щуря близорукие
глаза. Добряк и силач - таким он был всегда, мой старший товарищ по
интернату, ныне лунный физик.
- Улетаю, - сказал он. - Было Красное море. Положенный отпуск. Эх, все
позади!
Наверно, одновременно вспомнили мы нашу последнюю встречу здесь же, в
порту, потому что он неожиданно предложил:
- Март, хочешь к нам?
Год назад, когда я, расстроенный своей бесцельной возней со сводками,
бродил по космопорту, на этом месте вот какой был разговор.
- Кем работаешь? - спросил он.
- Никем. Перебираю бумажки.
- Как так?
- Да. Нажимаю пальцем на кнопки. Перебираю бумаги. Обыкновенный
чиновник.
- Я думал, - сказал Олег, растерянно моргая, - что это делают машины.
- Не только машины, но и студенты. - И я, чуть не плача от приступа
глупой жалости к себе, взмолился: - Олег, возьми меня на Луну.
Он был расстроен не меньше меня.
- Хорошо, - сказал он, подумав. - Будет место, сообщу...
А сейчас я только улыбнулся и помотал головой.
- Спасибо, Олег. Есть дело.
- Слышал, - сказал он. - То самое?
Я кивнул.
- Жаль. Вместе б слазили на Лейбница.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг