- Хорошо. Наверно, это хорошо, - так просто и тепло сказал Андрей, что
мне захотелось взять его с собой. - Это там, над морем?
Нет, он словно свалился с Луны! Тысячи людей только и ждали этого дня,
а он - "над морем?"... Но мне не хотелось говорить ему насчет Луны, я
опять кивнул:
- Да, над морем.
Тут в дверях засияло большое красное ухо, и нас прервал Кадыркин. Это
маленький курчавый математик с выдающимися ушами. Я ничуть не
преувеличиваю - про него все так и говорят: "Сначала появляются уши, потом
появляется Кадыркин". Он крикнул с порога:
- Прозоров, хватит жевать! Есть проблема.
Я чуть не подавился салатом. Кадыркин так и крикнул: "Проблема".
Андрей сразу встал и превратился в прежнего Андрея, словно застегнулся
на все пуговицы.
- Какая сегодня лекция? - спросил он меня, готовя дипломатичное
отступление.
- Не помню... Кажется, светящиеся мосты. Это которые между галактиками.
- А-а, лошадки в одной упряжке бегут с разными скоростями!
- Школьная загадка, - вздохнул я. - Проходили: скука.
- Ну вот что, - Андрей нахмурился, сердясь неизвестно на кого, -
сегодня никаких лекций, никакой работы.
- У меня задание для Сима.
- Я скажу Симу, чтоб он не открывал тебе дверь. Ты должен отдыхать.
Тут уж я взвился: откуда этому теоретику знать, что делать спортсмену
перед стартом!
- Андрей, - сказал я угрожающе, - я тебя нокаутирую одним пальцем.
- Тебе и так достанется. Счастливо.
Он спокойно повернулся и ушел к Кадыркину. Честное слово, будь я трижды
гением, я бы не носил так торжественно на плечах свою хоть трижды
выдающуюся голову! Мало я погонял его по лестницам...
Я не изменил своего обычного режима перед гонками. Во-первых, не
пропустил лекцию: забрался в зимний сад и под какими-то колючими кустами
включил телевизор. И сразу же окунулся в пространство, населенное
галактиками, и с легкостью спящего понесся навстречу далеким мирам,
представшим предо мною - ничтожной песчинкой мироздания - в виде изящных
устричных раковин и клубка скрученных в кольца змей, ярких блестящих шаров
и едва различимых пятен темного тумана. Где-то вдали от меня они жили
своей жизнью, как грозовые облака в глубинах неба, взрывались и угасали,
крутились и разлетались в разные стороны. Я слышал знакомый голос
профессора, вглядывался в мелькавшие формулы, а сам думал, как эта лекция
запоздала. Она безнадежно устарела бы даже для древних египтян, имей они
телевизоры. То, что я видел, было тысячи и миллионы лет назад, и кто
знает, какие они теперь - эти спиральные и эллиптические, разложенные по
научным полочкам, расклассифицированные, как домашние животные, галактики.
Ведь только нашу Галактику свет пробегает из конца в конец за сто тысяч
лет. Сто тысяч! А жизнь, как мы говорим, очень коротка. И кто может, не
отрываясь, следить за звездами миллионы лет, чтобы доложить человечеству
механику внутренних движений в этих чертовски далеких, убегающих
призраках? Проследить хотя бы за молодыми звездами. Всего десяток
миллионов лет. Для звезд это детский возраст.
"Рассмотрим галактики, на которые впервые обратил внимание американский
астроном Цвикки", - продолжал между тем профессор, и я позавидовал его
смелости: он отлично знает, что современные телескопы достают на три
тысячи мегапарсек (почти десять миллиардов лет полета света!), и это его
нисколько не смущает. Лезет в давно остывшую звездную кашу, пытается в ней
разобраться и еще заботится о новых видах наблюдения за Вселенной.
Молодец! Будь я всемогущим, не раздумывая, подарил бы этому храброму
человеку бессмертие и машину времени. Чтоб он все-таки разобрался и поучал
таких недорослей, как я.
Мне очень хотелось быть сегодня всемогущим. Потом, после лекции, когда
я делал гимнастику, крутился на центрифуге и, вытянувшись во весь рост,
заложив руки за голову, отдыхал в зале невесомости, я щедро раздавал людям
бессмертие и сверхсветовые скорости, цивилизации других планет и невидимые
пружины, вращающие галактики. Я занимался и делами помельче: зажигал
искусственные солнца, смещал земную ось, бурил насквозь весь шарик, строил
роботов с гибким мышлением человека - словом, воплощал все то, что уже
описано в фантастических книжках. И в то же время - до чего человек умеет
ловко совмещать высокое, торжественное со своими практическими заботами! -
ловил шумы с улицы, представлял, как прибывает в город публика, как
притащили грузовые вертолеты каркасы трибун и устанавливают их на берегу,
как развешивают судьи огромные золотые шары, мимо которых мы, гонщики,
пронесемся много раз. И уже круглые площадки с подвижными хоботками
телекамер повисли, наверно, над морем. И уже прилетел на судейской машине
комментатор с бархатистым, убаюкивающим голосом.
Подходя к ангару, я и вправду услышал знакомый баритон, льющийся из
динамиков. Комментатор Байкалов прежде всего сообщил болельщикам, что час
назад он вел репортаж о подводном заплыве в Красном море и теперь рад
подняться под облака. Облаков, правда, не было, синоптики убрали с нашего
пути все помехи и - я знал это - в заключение готовились зажечь полярное
сияние. На телеэкране, висевшем на стене прямо над моей машиной, мелькали
кадры города, взбудораженного праздником. Камеры, подчиняясь
полководческим жестам Байкалова, выхватывали из всеобщей суматохи
разгоряченные лица, яркие флаги, парящие машины. Посадочные площадки были
уже плотно уставлены транспортом, и пассажирские гравипланы выбирали
свободные крыши. Блеснули на солнце акульи тела двух ракет, и комментатор,
несомненно, заметил их со своей высоты; несколько минут он держал ракеты в
резерве, а когда они стали у леса, взял у пассажиров интервью.
Честно говоря, на нас неприятно действовали эти картинки. Гонщики
старались не смотреть на экраны, громко разговаривали, чересчур много
шутили, а когда Байкалов перешел к биографиям, все полезли осматривать
машины.
И вдруг в ангаре стало тихо. В голубом квадрате ворот стоял высокий
человек в белом свитере - Гриша Сингаевский. Он пришел самым последним и
сразу догадался, что надо просто выключить эту болтливую технику.
"Ура Сингаевскому!" - крикнул кто-то, и мы радостно завопили, как
вырвавшиеся на перемену школьники.
Его все любили - неторопливого, скуластого синоптика с твердым взглядом
блестящих глаз. Вот кто был настоящим воздушником! Я думаю, если бы ему
однажды запретили полеты, он бы просто не знал, как жить. В воздухе он
никогда не стремился удивить публику эффектными фигурами высшего пилотажа,
летал быстро и просто, но так, что даже малейшие повороты машины всегда
были заметны; перед зрителями постепенно возникал четкий, красивый рисунок
полета. Надо самому быть гравилетчиком, чтобы понять, какая смелость,
какое презрение к опасности были в этих почти незаметных, но всегда
неожиданных поворотах желтого гравилета.
Сингаевский только взглянул на простодушно-прямое крыло моего гравилета
и сразу догадался:
- Ну что? Хочешь меня обогнать? Попробуй поищи ее! - и хлопнул по
плечу.
Другие тоже приглядывались, но ничего не говорили. А он прямо сказал:
"Попробуй поищи".
- Что ж, поищу, - ответил я, чувствуя, как горячая волна волнения
охватывает меня.
- Желаю.
- И тебе.
Мы поднялись с ровного травяного поля тремя группами - группа белых,
желтых, красных - и пошли не к морю, где гудела толпа тысяч в сто, а над
городом. Это был не парадный строй; скорее, мы казались беспечными
туристами или, скажем, разноцветными бумерангами, брошенными ленивой
рукой. Но такое впечатление было обманчиво, как обманчив вид спокойного
мускула, в котором постепенно напрягаются нервы. Ничто в воздухе не
двигалось, кроме нас, и это опустевшее вдруг пространство пугало своей
голубой торжественностью. Мы крались над самыми крышами, приглядываясь
друг к другу, примериваясь крылом к волне гравитонов. Самое важное было
нащупать, поймать сильную волну. Уже задрожали стрелки приборов и
шевельнулись, чуть приподнялись чуткие перья на крыле машины, но я знал,
что еще рано ловить эту самую волну.
Я смотрел сверху на крыши, парки, улицы Светлого и чему-то радовался и
удивлялся, словно здесь не родился и не жил никогда. Паруса домов,
наполненные ветром и солнцем, тихо скользили в зеленой пене. Взметнулись
вверх, стремясь оторваться от земли, стреловидные здания институтов. Их
легкие конструкции и стеклянная прозрачность напоминали о полюбившейся
людям свободе невесомости, и потому неуклюжим, просто каким-то
чужестранцем выглядел в этой балетно-изящной толпе наш огромный Институт
Солнца. Да, пожалуй, он был воплощением странной фантазии архитектора:
круглый, с каменными колоннами и этажами садов, украшенный факелами
протуберанцев, нечто среднее между синхрофазотроном, готическим собором и
седьмым архидревним чудом света - висячими садами Семирамиды. И все-таки я
любил его таким странным - за чудаческую привлекательность, за спокойствие
и силу великана, знавшего про Солнце больше, чем все мудрецы на свете.
А перья тихонько пели, но все равно это была не та волна. Я делал едва
заметные глазу скачки - поднимался и опускался, рыскал по сторонам. Многие
гонщики тоже искали волну, стараясь не выдать своего напряжения. Уже
неумолимо приближались полукруг стадиона и синее полотно моря, вдали
засверкали золотые точки - стартовые шары, а мы, герои дня, шли к ним
совсем не парадным строем, а беспорядочной толпой. Что ж, в конце концов,
каждый музыкант перед началом концерта раскладывает ноты и настраивает
свой инструмент. Звучит эта разноголосица в оркестровой яме не очень-то
приятно для слуха. Зато потом взмахнет дирижер, замрет зал, каждый
инструмент будет петь свое, и в их едином порыве родится мелодия.
Однако если уж прибегать к сравнениям, то я думаю, вряд ли музыканты
перед выступлением так кляли свою судьбу, как наши ребята, приближаясь к
золотым воротам гонок. Я видел это по мелким рывкам машин и представлял,
как ворчат гонщики на всю Вселенную. В самом деле: с тех пор, как физики
заметили гравитационные волны и Земля ощетинилась усами уловителей, самым
удобным транспортом стал гравиплан. На все маршруты подается
гравитационное излучение, садись себе в гравиплан и кати по этой дороге
хоть с закрытыми глазами. И все уже привыкли, что гравитацию нельзя
выключить, как простую лампочку, она везде вокруг нас, и редко кто над ней
задумывается, а еще реже вспоминает, кто открыл эту силу притяжения сэр
Исаак Ньютон; только школьники с удивленно-квадратными глазами вдруг
узнают, что их носит под облаками та же сила, что вращает планеты и
звезды, искривляет пространство, замедляет время и свершает еще множество
простых чудес... Да, с научной точки зрения все было просто и ясно:
планеты кружили вокруг звезд, гравипланы летели своими путями. А мы должны
были ловить волну. Что поделаешь - спорт!
А перья вдруг запели: "Март, я колдунья"... Мне сразу стало легче, я
решил больше не смотреть на дрожащую стрелку. Поднял голову - прямо перед
носом шар. Тормознул, встал на линию, замер с включенным двигателем. Мне
теперь все равно, откуда начинать. Пусть Сингаевский висит сверху. Пусть
другие перескакивают с места на место. Пусть выбирают позицию. Я не
двинусь. Я все равно ее поймаю - свою волну.
- Готов! - ответил я, как и все, главному судье и инстинктивно подался
в кресле вперед. Я видел теперь только цепочку шаров и голубое спокойное
пространство.
Ребята пошли легко, красиво, плавно набирая скорость. Я чуть-чуть
задержался, когда фыркнула стартовая ракета, а через мгновение висел уже в
хвосте у группы, причем резал дорожку наискосок - вверх и налево: искал ее
- одну-единственную, мою волну. Хоть перевернись ты, Галактика, хоть
взорвись насмех другим, а я сумею ее найти, обгоню ветер, поймаю солнечный
луч, глотну горячего солнца.
Так я резал дорожку наискосок, и меня пронзала дрожь нетерпения: глаза
устремились вперед, словно могли увидеть волну, и весь я летел впереди
машины. Но нельзя, никак нельзя было пускать двигатель на полную мощность:
рано. И постепенно дух спокойствия возвращался ко мне; сначала остыла
голова, потом улеглись зудевшие руки. Может быть, некоторые нетерпеливые
гонщики и торопились, а основная группа шла на большой скорости, но еще не
в темпе финишного рывка. Ничего: у самого последнего гонщика еще есть
преимущества. Во-первых, поворот - вот он. Ставлю машину на крыло, плавно
делаю вираж и обхожу белый гравилет - ни треска, ни толчков, ни снижения
скорости. Итак, дорогой мой коллега, ты, надеюсь, понял преимущества
прямого крыла: выигранные метры на поворотах - это раз. А второе - когда
будет хорошая волна...
Глаза автоматически ловили и считали шары: десять, двадцать,
тридцать... а я все еще плелся в хвосте. Двадцать седьмым или двадцать
восьмым. Сингаевский парил впереди. Казалось, желтый гравилет движется сам
по себе. Так иногда смотришь на летящую птицу, любуешься ею и не знаешь,
откуда в таком крохотном комке плоти берется столько энергии, чувства
красоты и ритма. Она как будто знает, что ты на нее смотришь, и нарочно
старается показать, что она само совершенство, часть природы. А на самом
деле - просто летит. И Сингаевскому наплевать, что зрители видят на
экранах его лицо. Сдвинул угрюмо брови, катает за щеками желваки, не
слушает никаких судей - только машину.
И тут я увидел, как ощетинились перья на крыле. Ясно и без приборов:
волна! Сразу весь подобрался, послал машину вперед. Она рванулась будто с
места и с каким-то чудовищным свистом начала рассекать воздух. Я даже
через стекло почувствовал его упругость, вцепился в руль; мне показалось,
что гравилет может опрокинуться. Впрочем, уже не существовало ни меня, ни
гравилета: мы были нечто одно, постепенно пожиравшее пространство. Все
затихло, исчезло во мне с этого момента, остались жить глаза и уши. Я лишь
следил, чтоб не столкнуться с шаром или обгоняемой машиной, - считать их и
определять свое место, конечно, было невозможно - слушал, как угрожающе
звенят накаленные перья: "Ка-рич-ка, Ка-рич-ка", - угрожающе, но еще не
настолько опасно, чтоб снижать скорость. Моя красная лошадка могла бежать
и резвее - в этом я не сомневался. Если рассыплется, что ж, упаду в зону
невесомости, там подберут...
А желтый гравилет все впереди. Молодчина Сингаевский! Но и мой сейчас
превратится в красную молнию, в красный свет - тогда уж потягаемся.
Бешеная все-таки скорость!
Кажется, последнее, о чем я вспомнил, был воздушный цирк. После нас
должны были выступать воздушные гимнасты, а потом гравибол с цветным
мячом.
Но ничего этого не было. Вы уже знаете про облако: как оно появилось,
как скрылся в нем желтый гравилет, как я, счастливо улыбаясь, пытался
остановить машину, а вместо того стал вращаться вокруг облака. Сейчас, по
прошествии времени, я говорю "облако", а тогда - я уже упоминал об этом -
никто из гонщиков не знал, что за странное препятствие возникало перед
ними. Только зрители, телевизионщики да некоторые судьи могли издали
определить, что это облако серебристого цвета и почти идеально круглой
формы. Телевизионщики сумели даже снять на пленку, как оно стремительно
ушло в верх кадра, все остальные подумали, что облако исчезло,
растворилось в воздухе, вдруг стало невидимкой.
Помню, как Гриша Сингаевский спокойно говорил в микрофон: "Неожиданное
препятствие... Стремительно притягивает... Ничего не могу..." Это были
семь его последних слов.
Помню неприятное чувство, какое-то посасывание под ложечкой, когда я
сам неумолимо приближался к слепящему пеклу, не в силах оторвать от него
глаз. Я ничего не говорил, только улыбался, все еще борясь с рулем. Потом
- резкий удар, темнота, словно кто-то набросил на голову покрывало.
Мой гравилет отбросило от шара, и он рассыпался.
В то же мгновение шар исчез.
Меня подобрали, как я и предвидел, в зоне невесомости.
2
Женщина с синими волосами смотрела мне прямо в глаза. Мучительно искал
я в ней сходства с Каричкой, но черты лица менялись, по плечам струились
волны мягких волос, и в загадочно зеленых глазах ничего не отражалось.
Лишь проснувшись, я вспомнил, что это Марсианка. Не знаю, почему я ее так
называл; может быть, потому, что она впервые приснилась мне много лет
назад, после отлета моего отца и моей матери на Марс.
Я всегда смеюсь над снами. Но сейчас сам будто свалился с Марса: тупо
разглядывал белые стены, утыканный звездами квадрат окна, длинную кровать,
на которой лежал. Довольно долго я ничего не мог понять, как вдруг -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг