предусмотрел при строительстве дома! Неужели он уже давно понял, что со
мной происходит?.. Чуткий мой... Но я-то какова! Дура-дурой!..
У ближайшей стены в углу стоял стол, явно напичканный электроникой. На
столешнице его сверкал новенький монитор с клавиатурой. Но я смотрела не
туда. Я смотрела за стеклянную перегородку, точнее, стену, разделяющую
пространство помещения на узкий коридорчик, где мы сейчас стояли, и
собственно комнату. И там, за стеклянной стеной я, будто с вертолета,
видела наш лес - тот самый, в котором мы сейчас находимся, озеро в нем,
похожее на серебристую рыбешку в зеленой траве, вдалеке - игрушечные горы.
И наш домик! Только совсем игрушечный. Домик для маленькой куколки. Для
Дюймовочки и ее Эльфа. Только для меня Эльфа не ожидается.
- Что это? - прошептала я, похолодев от ужаса. Я понимала, что это мой
склеп.
- Это мир, где я надеюсь уберечь тебя... Где ты можешь дождаться
меня... Когда придет моя пора... уменьшиться.
Последнее меня обнадежило. В смысле Эльфа. Только это ведь как судьба
распорядится - где кому уменьшиться. И потом, почему-то не все уменьшаются.
Некоторые просто умирают. И никакая наука не может объяснить этого
феномена. По какому принципу осуществляется отбор? Говорят - по воле
Божьей. Только, не ведая субъекта этой воли, говорить так - означает
признаться в полной своей слепоте.
- Я бы рада дождаться тебя, - вздохнула я, - но для этого надо, чтобы
я вообще была, во-первых, и оставалась там, - ткнула я пальцем в стеклянную
стену, - во-вторых. Ведь никто не знает, что происходит с теми, кто
уменьшается. Нет никаких доказательств того, что не происходит распада на
атомы и элементарные частицы. А в разумные атомы и электроны, извини меня,
не верю. Во всяком случае, в разумные по-человечески. Если даже он и
существует, электронный разум, нам он недоступен.
- Но если я к тебе приду, - воскликнул мой оптимистичный, - у нас
будет одинаковый разум, и мы поймем друг друга.
- Если мое уменьшение остановится у какого-то предела, и я смогу тебя
подождать. Но согласись, всеми живущими, всеми нормальными людьми
уменьшение трактуется как исчезновение. И, что уж там прятаться за
терминологию, - как смерть. И не просто рационально трактуется, но и
эмоционально ощущается. Откуда это знание и это ощущение тех, кто не
уменьшался? Может, к нам поступает информация от НИХ, уменьшающихся, по
неизвестным психическим каналам?
- Если информация поступает, значит, должен существовать ее источник,
то есть психика, передающая информацию... Ты ухватываешь мою мысль?
- Вполне, - заверила я, - но не могу разделить ее оптимизма.
Во-первых, источником может быть наша собственная психика, защищающаяся от
ответственности за уменьшающихся, бессознательно стремящаяся к освобождению
от них, от кошмара постоянного незримого чьего-то присутствия... Во-вторых,
даже если это не так, мы получаем информацию об исчезновении... Так
сказать, последнее "прощай", исполненное тоски.
- Да, возможно, это последнее "прощай" прежнему миру. Громадному, не
очень приветливому, но, в общем-то родному, знакомому. А впереди
неизвестность. Неизвестность вовсе не означает небытие. А незримое
присутствие тех, кого мы любим - не кошмар, а спасение!
- Просто нам очень хочется в это верить.
- Ты сама упомянула о неизвестных нам психических каналах
информации... - не растерялся мой оптимистичный. - Так, может быть, в нас
эта вера оттого, что по этим самым каналам мы ощущаем реальное основание
для нее?
- Я думаю, что мы просто защищаемся от ужаса, - не могла я преодолеть
своего пессимизма. Может быть, потому не могла, что в моем положении
поверить и разочароваться было бы слишком жестоко. Тем более, что и утешить
будет некому. Так лучше сразу настроиться на худшее. Легче будет принимать
плохое.
- А я думаю, что это срабатывает инстинкт вечной жизни, спасающий нашу
психику от саморазрушения, потому что она понадобится нам во время исхода в
новое качество...
- Как же я смогу тебя дождаться, если перестану быть собой?! В новом,
как ты выразился, качестве...
- Но если твоя психика не разрушится, ты не забудешь меня!
- Не забуду, - согласилась я, ибо это было чистой правдой... Сейчас.
- А не забудешь, станешь ждать. И я приду.
- Очень красивая сказка, - невольно вздохнула я. Очень бы хотелось
поверить в нее.
- Твоим голосом вопиет громадное "но", - учуял мой чуткий. - Не надо
никаких "но".
- Тогда, может, на пару засунем головы в песок, аки страусы? -
усмехнулась я.
- Что ты имеешь в виду? -притворился он непонятливым.
- Я имею в виду, что, скорей всего, мы расстанемся навсегда... Из
этого и надо исходить...
Разрази меня гром, если я знала тогда, как исходить из этого, и куда
направляться.
- Тогда мою голову надо не в песок, - помрачнел мой ненаглядный. -А на
плаху. Я не хочу оставаться здесь... Без тебя... Без надежды увидеть тебя
снова...
- Так возникают мифы, а из мифов - религии. В нашей смертности - их
бессмертие... Я не хочу лишать тебя надежды. И сама не хочу ее терять, но
нельзя позволять иллюзиям подменять реальность... А реальность состоит в
том, что как бы мало времени нам не оставалось - оно наше. Не слишком ли
это жестоко - швырять его в пустоту?
- В пустоту, действительно, было бы жестоко, - обнял он меня за плечи.
- Только я предлагаю прямо противоположное - продлить время нашего общения
до максимально возможных пределов. Каковы они, насколько мне известно,
никто не знает...
- Кроме святых отцов, быть может, - вынуждена была согласиться я с
очевидностью.
- Не смею утверждать, ибо не посвящен, но предполагаю, что их
гипотетическая осведомленность в этом вопросе - блеф. Коснувшись проблемы,
я понял, сколь серьезного научного обеспечения она требует. Они же не
допускают науку в эту сферу.
- Официально. Твою науку. У них веками могла развиваться своя тайная
наука. Знание - власть. Особенно, если оно касается проблем жизни и смерти,
- предположила я.
- Возможно, - передернул плечами мой любознательный, - но нам от такой
науки ни жарко, ни холодно. Приходится худо-бедно развивать свою.
- Но этим ты нарушаешь официальный запрет! - предупредила я. - Мне-то
бояться уже нечего, а вот тебе...
- А мне без тебя и подавно! - распетушился мой самоотверженный. -
Скорее свидимся...
- Не знаю - не знаю, свидимся ли, если один уменьшится, а второй будет
сожжен, - попыталась я охладить его неуемный пыл. - Посягая на тайное
тайных, не надо становиться идиотом.
- Так уж и сожжен, - хмыкнул он, - не те времена... А идиотом как раз
надо быть. Разве разумный посягнет?! И я не посягнул бы... Однако хватит
философствовать. Послушай лучше, в чем конкретно состоит моя идея. Тебе
интересно?
- Интересно, - честно призналась я. Во-первых, мне всегда были
интересны его гениальные идеи, во-вторых, сейчас они касались
непосредственно моего катастрофического положения. Уж куда интересней!
- Тогда слушай и смотри!
* * *
С тех пор прошло не больше месяца. Я уже не достаю макушкой до его
пояса. Он стал привозить мне детскую одежду, но оставлял меня очень редко.
У меня появилась боязнь одиночества. С коллегами он общался, в основном, по
телефону. Работал в локальной компьютерной сети озонного проекта. Но,
понятное дело, к.п.д. его как руководителя проекта было не велико. Однако
его не смещали, видимо, надеялись, что в ближайшем будущем он
освободится... от меня.
Пожалуй, они правы.
Меня же работа над проектом совсем перестала занимать. Пустая
никчемная суета, иллюзия осмысленности кратковременного существования.
Ясно, что сия иллюзия необходима, чтобы не свихнуться. Но стоит ли
предаваться иллюзиям пред ликом Вечности? Для себя я решила - не стоит. При
этом я очень скоро стала задаваться вопросом: а есть ли у человека пред
ликом Вечности, вообще, что-либо, кроме его собственных иллюзий? И, прежде
всего, не есть ли иллюзия сама Вечность? Впрочем, проблемы Вечности
несоизмеримы с информацией, доступной искорке бытия, то бишь мне, посему я
быстро отвернулась от них, постановив считать Вечностью то время, которое
выходит за пределы моей жизни. А что же тогда моя жизнь? Это Вечность,
остановившаяся, чтобы удивленно рассмотреть саму себя.
Однако страсть к изящному и глубокомысленному словоплетению - одна из
самых неизлечимых болезней человеческих. Ведь мы почти искренне верим,
будто эти иллюзорные словесные кружева что-то значат, то есть выражают
глубинную суть нашей жизни. Но выражают они только нашу неспособность
видеть эту суть.
И Бог - тоже иллюзия. Во всяком случае, тот Бог, которого нам пытаются
навязать церковные функционеры и которого мы способны воспринять. Бог -
негуманоид, ибо Бог. И поэтому не может быть воспринят человеческим разумом
и чувствами. Впрочем, и Богу никогда не понять человека. У нас с ним
слишком разные критерии и параметры бытия. Просто нам эмоционально
необходимо олицетворить и гуманизировать безликую и бесчеловечную вечность,
чтобы не сойти с ума от вселенского одиночества - и мы порождаем Бога.
Говорят, что перед смертью человек становится ближе к Богу. Я -
наоборот. Слишком непозволительная роскошь - лгать себе в последние
мгновения жизни.
Сегодня мне приснился кошмар: на планете разразилась эпидемия
уменьшения. Люди заражались друг от друга и на глазах уменьшались, исчезали
поодиночке, семьями, городами, народами. Я вдруг увидела маму, которая изо
всех сил бежала ко мне и уменьшалась, шаги ее становились все меньше, и она
фактически не сдвигалась с места. Я бросилась к ней, но она исчезла.
Вселенский холод коснулся моей души, и я проснулась.
Тогда-то я и поняла окончательно, что Бога нет, а есть лишь этот
холод, который мы тщетно пытаемся согреть своими гаснущими искорками.
Если существует "жизнь после смерти", то почему же мы подсознательно
боимся ее? Не из-за детских же сказок об аде! Одно из двух: либо у нас как
у интеллектуально-духовных сущностей в перспективе нет ничего, кроме
небытия, либо в той гипотетической "послежизни" нет места тому, голосом
чего являются подсознание, то есть телесности, которая не желает исчезать.
Как бы там ни было, а кошмар напомнил мне, что переживают остающиеся,
самые близкие, которые присутствуют при исчезновении. Не из-за этой ли
эмоциональной непосильности дети стараются в такой момент оказаться
где-нибудь подальше? Как я, в свое время... Или как мой сын теперь. Можно
делать вид, что ничего не замечаешь, что занят важными делами, но в глубине
души всегда будешь знать, что притворяешься, ибо опасаешься за свою
психику.
Мой Гулливер терпеливо и ласково утешал меня, когда, проснувшись от
кошмара, я билась в истерике и бормотала: "мама...мама".
А я лишь сейчас поняла, каково ему. Только его кошмар растянулся
где-то на полгода...
Громадный, добрый, теплый, нежный, сильный - он заслонил меня от мира,
прикосновения которого к моей душе сейчас были бы слишком болезненными.
Чем меньше становилась я, тем нежнее был он.
Я вспомнила, что и в детстве обожала забираться в постель к родителям
и блаженствовать в тепле и силе их тел.
Неужели я впадаю в детство?!
Да нет, я все еще вижу в нем мужчину. Надо заметить, что секс у нас
становился все более изощренным и изобретательным - очень уж существенна
разница в наших габаритах. Но мы не можем, а скорее всего, не хотим
отказываться от него. Может быть, потому что это было бы первым серьезным
нашим поражением в борьбе с неумолимым роком, стремящимся разлучить нас.
Пусть мы обречены, но из того времени, что отпущено нам, не отдадим ни
мгновенья! Вероятно, мы выглядим утопающими, хватающимися за соломинку, но
хотела бы я посмотреть на того, кто, утопая, не стал бы за нее хвататься.
Конечно, и тот компьютеризированный, высокотехнологичный Эдем, который
мой Бог соорудил для меня в тайнике за своим кабинетом - та же "соломинка",
но могу ли я лишить его этой иллюзорной психической поддержки? Особенно,
после моего ночного кошмара. Да мне и самой любопытно поучаствовать в этом
научном эксперименте. Только бы столпы церкви не узнали о нем! Если узнают,
моему любознательному несдобровать.
"Соглядатайство промысла Божьего - святотатство! Вмешательство -
смертный грех!"
Почему они запрещают нам заглянуть за Дверь? Не потому ли, что ведают
творящееся за ней?.. Опасаются за нас или за себя? Или просто надувают
щеки, нагнетая таинственность?
В любом случае, я не из тех, кто перепоручает кому-нибудь принимать за
себя жизненно-важные решения, а значит, и право на соответствующую
информацию. Тем более, мой Гулливер. Он, вообще, вскипает, когда от него
что-то скрывают, - люди, святые отцы или Бог. Последнему он не может
простить режима суперсекретности, который оправдан только во
взаимоотношениях врагов...
- Малышка, пойдем погуляем, - прервал мои размышления добрый Гулливер.
Еще бы я отказалась!
- С тобой хоть... - начала я соглашаться и вдруг брякнула: - Я,
конечно, малышка. С этим трудно спорить. Но малышками зовут своих женщин
миллионы мужчин, гордых своим превосходством в массе и силе. Не стоит ли на
прощание придумать что-нибудь пооригинальней?
- А это идея! - воодушевился Гулливер. - Правда, мои литературные
таланты весьма убоги.
- Ну, на одно-то слово... - приободрила его я.
- На одно? - задумался он, вышагивая со мной по лесной тропинке. Я
держалась за его руку и еле поспевала за семимильными шагами своего
любимого Гулливера. Сейчас я в полной мере поняла детей, вынужденных
вприпрыжку бежать за своими мамами и папами, несущимися к только им ведомой
цели. Это хороший спортивный темп. На первом десятке лет... А я-то завершаю
последний.
- Лапонька, кисонька, солнышко, - выдавал терзаемый творческими муками
Гулливер.
- Тапочка, мисонька, донышко, - продолжила я ассоциативный ряд.
- Ты думаешь?.. - остановился мыслитель и глянул на меня сверху. -
Да, не слишком свежо... - и зашагал дальше, потянув меня за собой.
- Дюймовочка!.. Чертов Андерсен! Опередил! - выдал он метров через
пятьдесят.
- Метровочка, дециметровочка, сантиметровочка, миллиметровочка, -
продолжила я. - Очень удобно по мере уменьшения.
Он опять остановился, воззрившись на меня.
- Издеваешься, умница-разумница? А между прочим, ангстремочка моя
ненаглядная, в твоей идее есть нечто рациональное.
- Это не моя идея, а Андерсена. Сам помянул его, верста ты моя
коломенская.
- Придумал!.. - возопил вдруг Гулливер и воздел меня под облака.
- И что же ты придумал? - пропищала я сверху, зажатая в его ладонях.
- Микрошечка!.. Такая-такусенькая крошечка-микрошечка...
- От микрона что ли?
- И от крошечки... Микрошечка моя, - замурлыкав, прижал он меня к
груди и зашагал дальше, неся меня на руках, как маленького ребенка.
Наверное, я для него сейчас и есть ребенок, нуждающийся в его защите.
Это только внутри себя я - взрослая и даже не слишком молодая женщина.
Почти старуха, если одной ногой уже в мире ином...
- А знаешь, - призналась я, - пожалуй, мне нравится. Это нежней, чем
Ангстремочка, и не так уж уничтожительно-уменьшительно. Ты был несправедлив
к своему литературному таланту.
- Я прошу у него прощения, - зарделся довольный моей похвалой и собой
Гулливер.
Он посадил меня на плечи и, заржав, побежал по тропинке. Временами
ветки хлестали по моему телу и лицу, но это было здорово! Ведь боль кричала
о том, что я еще живу!
* * *
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг