пересекавший висок, и спросил, не жалуется ли Егоров на память, не
досаждают ли ему головные боли. Получив отрицательный ответ, нахмурился, с
сомнением пожал плечами и что-то записал в карточке, Зыбин вышел из
кабинета и тут его осенило: ведь это же спасение! Спасение раз и навсегда!
Что взять с человека больного, раненого в голову? Позабыл, как зовут
друга? Ну, что же, бывает... И при следующем медосмотре Зыбин повел себя
по разработанному заранее плану: бывают, знаете ли, прямо-таки провалы в
памяти. И в то же время на способности не жалуется - пожалуйста, готов
решить трудную задачу или по истории партии ответить...
В карточке появилась запись: "Явления частичной амнезии. Последствия
черепного ранения и контузии". Теперь Егоров-Зыбин был застрахован. Да он
к тому времени почти полностью перевоплотился. Не мешало чужое имя.
Привык. Отбросил прошлое. Отбросил ли? От Зыбина не осталось ничего, кроме
тайной ненависти ко всему, что окружало его теперь. Зыбин видел и понимал,
как наливалось зрелой силой Советское государство, видел и чувствовал, что
чужие и враждебные ему идеи, мысли, дела стали кровным делом миллионов
людей. Он был как будто таким же, как они, и в то же время, отщепенцем,
врагом. Со временем он даже привык к тому двойному существованию: на людях
- один, наедине с собой - другой. Но где-то, в тайниках души, теплилась
надежда - вдруг настанут перемены, вдруг то, что кажется сегодня
монолитно-прочным, завтра пошатнется, даст трещину...
Близилось завершение учебы. Надо было думать, куда попросить
назначение. В родные края возвращаться не следовало. Ему предложили
остаться в Москве, давали отличную работу. Он отказался, "Поеду в
глубинку, там люди нужнее...". Оценили: "Правильно решает Егоров,
по-партийному!"
На новом месте, под Орлом, Зыбин быстро стал человеком уважаемым и
известным. И не только по должности. Был он скромен, семьи не имел, жил в
маленькой, скупо обставленной квартирке. Для товарищей находилось, когда
требовалось, теплое и верное слово. Многих охотно ссужал деньгами. Смущало
людей только одно: никто и никогда не видел Зыбина смеющимся. Он и
улыбался редко, скупо. Казалось, что точит его тайное горе или болезнь.
Ему хотелось жечь и уничтожать колхозы, взрывать и ломать машины,
мучить и убивать людей. А он толково руководил строительством, добивался
новых, лучших машин и получал их, заботился, чтобы и горожане, и
колхозники жили привольнее, зажиточнее, веселее. И скрыто живший в Егорове
человек ничего не мог поделать, петому что постоянно пребывал в страхе -
стоит ему только показаться хоть на миг, как все увидят и закричат: "Вот
он, хватайте его!"
Страх этот приобрел вполне реальные очертания в начале 1940 года.
Выступая однажды на собрании, он увидел невдалеке знакомое лицо. Знакомое
не по нынешним, а по прошлым временам. Лицо это мелькнуло в толпе и
скрылось. Потом снова появилось. Зыбин кое-как закончил доклад и в
изнеможении опустился на стул в президиуме. Он сидел на виду у всех, а ему
хотелось Забиться в темный угол, уйти От людей. Наконец пытка кончилась.
Дома он тщательно запер дверь, нашел початую бутылку водки, налил полный
стакан... Кто же был тот, знакомый? Где встречались? И вспомнил:
следственная тюрьма, сосед по нарам, ожидавший суда за поджог. Как его
звали? Рыбья какая-то фамилия... Окунев, Уклейкин, Осетров?.. Да,
Снетков!.. Что же теперь делать? Бежать? Куда? Да и не успеет... Этот,
наверное, уже сидит в райотделе НКВД... Выслуживается, замаливает старые
грехи...
Выдвинул ящик стола. Положил на зеленое сукно старый наган, тот самый,
егоровский. Воронение местами стерлось, тускло мерцала сталь. В барабане
едва виднелись кончики пуль, утопленных в гильзы.
- Шесть им, седьмую - себе... А может, обойдется? Может, я ошибся - у
страха глаза велики - бывает же такое. Нет, надо подождать и посмотреть,
что будет. Это, - он погладил прохладный металл ствола, - всегда успеется.
Раньше, позже - туда дорога есть, а обратно нету...
Он взял нетронутый стакан, вылил водку в ведро под рукомойником, сунул
наган под подушку и лег. Страхи отступали, постепенно подобрался и сморил
сон.
Старого знакомца он встретил нескоро, почти через год, на улице. Тот
стоял у забегаловки-чайной, имевшей в народе насмешливое прозвище "Голубой
Дунай". У Зыбина что-то напряглось и похолодело внутри, но он продолжал
идти ровным упругим шагом и глядел прямо в глаза Снеткову. Нехороши были
эти глаза. Зыбин прошел мимо и не выдержал, оглянулся. Снетковская улыбка
была еще хуже глаз - наглая, жалкая и трусливо-жестокая. Зыбин сжал в
кармане рукоять нагана - теперь он не расставался с оружием. "Вот сейчас
всадит пулю в кривой, желтозубый рот - все..." Но не выстрелил - шагнул к
Снеткову. Тот попятился, забормотал невнятно: "Вот и свиделись,
Гришенька... а я все сомневался - ты ли это... в начальство вышел,
поможешь старому другу, помнишь ведь, как бедовали вместе, баланду
тюремную из одной миски..."
- Ошибся, приятель. Я никакой не Гришенька, а Егоров Алексей Иванович,
запомни!
Зыбин говорил тихо, ровным, лишенным оттенков голосом. Но страшен был
этот голос, и Снетков сразу сник, улыбка сползла с его лица, он растерянно
заморгал и отступил еще на шаг.
- Я ни с кем еще тюремную баланду не хлебал - тоже запомни. И для тебя
же лучше будет, если ты никогда больше не обознаешься, понял? А чтобы
соблазна не было - катись отсюда подальше! Чем дальше, тем лучше...
- Так не на что... Я бы и рад, да обнищал до последнего края...
- На, и чтоб я тебя больше не видел!..
Зыбин выхватил из бокового кармана пачку денег. Снетков боязливо
протянул руку, и деньги мгновенно исчезли.
- Я письмишко, если позволите, пришлю... Адресок свой...
- Не надейся! Пошел, ну?..
Снетков, оглядываясь, сутулясь, заковылял к вокзалу.
В начале июня 1941 года пришло письмо. От Снеткова. Он был недалеко, в
соседнем районе. Писал вежливо, без упоминаний о прошлом. Сообщал, что
нездоров и нуждается в помощи. Что было делать? Послать деньги - значило
окончательно попасть в лапы Снеткова. Не ответить - придет другое, третье
письмо, и рано или поздно тайное станет явным. Зыбин начал готовиться к
отъезду. Следовало добыть надежные документы на другое имя. Егоров должен
был исчезнуть, как десять лет назад исчез Зыбин.
Но он медлил. Медлил, хотя и понимал, что опасность растет с каждым
днем. А после 22 июня, когда с фронтов стали поступать грозные сообщения,
когда фашисты заняли Минск и двинулись к Смоленску, отпала (так считал
Зыбин) необходимость бегства. Он стал вынашивать иные планы...
4
...Красное кирпичное двухэтажное здание в переулке близ Большой
Пироговской улицы. Местонахождение клиники Егоров определил без труда по
дороге - он был коренным москвичом, да и жил недалеко, в Денежном переулке
[ныне - улица Веснина, позади высотного здания МИД СССР].
...Длинный коридор. Слева - двери в палаты, ванную, туалет. Справа
окна, выходившие в сад. Окна без решеток, но стекле в них очень толстые,
слегка выпуклые. Из окон видны оголенные кусты и деревья, жухлая,
порыжевшая трава, посыпанные песком дорожки. Песок впитывает воду, а во
впадинах между дорожками лужи, и из них торчат где коричневые, где еще
зеленые стебли травы. Вдалеке видна кирпичная стена - высокая, метра в три
или больше. Все это Егоров увидел, когда шел в сопровождении двух
здоровенных санитаров в "наблюдаловку" - палату для наблюдения, куда его
поместили. Ему было неловко идти в одном белье. Ни пижамы, ни халата не
дали.
В наблюдаловку - предпоследнюю по коридору палату - Алексея ввели через
большую двустворчатую дверь. Дверь (он узнал это позже) была распахнута
всегда. Напротив нее в стене светилось широкое - в размах рук - но
невысокое застекленное окно. Оно было здесь специально прорезано, чтобы
дежурный врач или медицинская сестра могли видеть, что происходит в
"наблюдаловке", находясь в своем кабинете. А у дверей постоянно сидели два
санитара. Таким образом, за больными неотступно - днем и ночью - следили
три или четыре пары глаз.
Шли дни. Егоров освоился и многое узнал, потому что санитары охотно
вступали в беседы, не прекращая, однако, наблюдения за больными. Егоров
узнал, что в "наблюдаловке" были обитатели постоянные и временные.
Постоянные - безнадежно больные. Временными были люди, подававшие надежду
либо на полное излечение, либо на значительное улучшение состояния. Их
спустя некоторое время переводили в другие палаты, а затем выписывали.
Егоров был "временным". Ему сказал это огромный, могучий и каменно
спокойный санитар Слава. Слава учился в медицинском институте, а в клинике
служил ради практики и заработка. Он, видимо, сказал врачу что-то хорошее
о Егорове, потому что Алексею выдали халат и разрешили выходить без
сопровождения на прогулки в сад.
Сад окружала высокая кирпичная стена, преодолеть которую было, конечно,
невозможно. Это Егоров понимал. Но все же решил использовать прогулки для
своего освобождения. Егоров написал письмо в партком железнодорожных
мастерских и, прикрепив ниткой камушек, перебросил его через стену. Он
знал, что отправляемые обычным путем письма просматриваются врачами, и его
послание наверняка не дойдет по адресу. Алексей ждал ответа, считая, что
кто-нибудь поднимет брошенное письмо и пошлет в мастерские. Но ответа не
было. Он тем же способом переправил второе письмо, потом третье. Никто не
явился в клинику. Егоров не знал, что санитары, внимательно наблюдавшие за
больными и в саду, видели его проделки, и письма были подшиты в историю
болезни. Они служили для врачей подтверждением устойчивости недуга
Егорова. И все могло кончиться плохо, если бы не произошли два события.
Первым была вечерняя беседа с санитаром Славой, а вторым - приход нового
заведующего отделением психиатрической клиники...
- Мне здесь очень плохо, Слава. Все эти психи заняты только собой и
даже не замечают, что сидят в сумасшедшем доме. А я здоров. И все
отлично-хорошо вижу и понимаю. Но врачи не верят, что я здоров. И ты не
веришь...
- Я верю... Скажу больше: верю, что с тобой приключилось все, о чем ты
рассказываешь.
- Но почему...
- Погоди, не перебивай. Никакой "влаги жизни", конечно, не было. Это
тебе показалось. Просто произошло случайное совпадение - необыкновенно
быстрое исцеление связалось в твоем сознании с какой-то необычной по цвету
водой. Исцеления, похожие на чудеса, мне приходилось видеть самому. Дело в
том, что медицина пока еще не знает, какие скрытые силы, способные
победить болезнь, есть в человеческом организме. И не знает условий, при
которых эти силы начинают действовать. Точнее - мало знает. Вот и у тебя,
видимо, произошло такое высвобождение этих тайных сил. А ты придумал
сказку о чудесной воде и стал с этого момента душевнобольным для всех
окружающих тебя людей. Ведь один из важнейших признаков психического
заболевании - если не самый важный - это неправильное поведение. В этом
все дело.
- Разве я себя неправильно веду?
- Сейчас лучше. А прежде - совсем неправильно. Пытался убедить врачей в
существовании волшебной воды, а когда тебе на верили - буйствовал. Так был
поставлен диагноз: навязчивая идея, Мой тебе совет - постарайся забыть об
этой "влаге жизни". Убеди себя в том, что ее не было. И тогда все станет
на свои места, Ведь ты - я это точно знаю - во всех отношениях здоровый
человек, рассуждаешь логично. За исключением сказки, в которую ты свято
поверил. Сделай над собой усилие, вычеркни эту сказку из памяти, и тогда
тебя выпишут из клиники. Ты вернешься в свои мастерские, вернешься в
большой мир...
Слава убедил Егорова в том, что необходимо "правильное поведение", и
Егоров решил больше никому ни слова не говорите о "влаге жизни" и после
выхода из клиники. Но - искать. Найти и доставить в лабораторию, к ученым.
И только после проверки и установления необычайных свойств воды сообщить,
где находится источник.
Стояли сильные морозы, и прогулки прекратились. Егоров из-за
вынужденного безделья пристрастился к чтению. Прежде для книг почтя не
находилось времени. Теперь Алексей-читал все подряд, находя в этом
неизведанное прежде наслаждение. Многое из прочитанного было непонятно, и
тогда Егоров обращался к Славе за разъяснениями.
- Выпишешься - иди учиться. У тебя появилась большая потребность
узнавать непознанное, и ее надо удовлетворить, - сказал однажды Егорову
студент-санитар.
- Куда мне! Четыре класса церковно-приходского - весь мой университет.
Да потом и жить как-то надо, на хлеб зарабатывать.
- Ничего, пойдешь на рабфак. Подтянешь поясок - подумаешь, дело
большое! Или в вечернюю школу, без отрыва от станка. Тоже неплохо. Я вот
учусь и сестренке помогаю, а ты чем хуже? Да и помогать тебе, по твоим же
словам, некому...
Алексей и этот разговор крепко запомнил. Он и необходимость учебы
примеривал к своей основной цели: конечно, чтобы найти голубую воду, а тем
более понять причину ее чудесных свойств, следовало многое знать. Может
быть, удастся разобраться самому, если окончить рабфак и какие-нибудь
курсы.
Егоров продолжал читать с нарастающей жадностью.
Новый заведующий отделением Евгений Алексеевич Дьяконов, несмотря на
молодость, пользовался глубоким уважением коллег. Внешность заведующего
могла и неробкого привести в трепет: огромный рост, могучие волосатые
ручищи (рукава халата были всегда засучены), коротко остриженная
черноволосая голова на толстенной, как у борца, шее, необъятные плечи. Но
маленькие глубоко посаженные медвежьи глазки светились умом и добротой.
Дьяконов был не только врачом, но и ученым, и педагогом - доцентом кафедры
психиатрии в Первом медицинском институте.
Первая беседа с Дьяконовым и первый осмотр проходили, как обычно. Те же
вопросы, те же распоряжения; высунь язык, закрой глаза, руки - вперед. Но
дней через десять, в кабинете заведующего отделением состоялся такой
разговор:
- Вы, дорогой мой, находитесь здесь по ошибке. Вы же совершенно
здоровы, да?
- Здоров...
- Так идите и работайте... или, еще лучше, учитесь. Тут мой коллега
утверждает, что у вас отличные способности и редкое трудолюбие...
("Это, конечно, Слава", - подумал Егоров).
...а я успел заметить, что вы обладаете превосходной памятью. Так что
данные у вас есть для того, чтобы стать если не светилом науки, то
образованным и полезным - очень полезным - государству человеком. Верно?
Стране нужны хорошие специалисты.
("Ну и дела, - усмехнулся про себя Алексей, - из психов прямым ходом в
профессора...").
- Как вы считаете, к кому можно и нужно обратиться в ваших мастерских,
чтобы вам помогли устроиться на первых порах?
Егоров назвал несколько фамилий. Дьяконов записал их в блокнот.
- Если у вас нет вопросов и пожеланий, то на этом закончим. Думаю, что
на следующей неделе вы покинете клинику и уверен - навсегда...
Выписавшись из клиники, Егоров вновь занял свою комнату в Денежном
переулке и свое место в железнодорожных мастерских. Но с восстановлением в
партии вышла осечка. На собрании постановили: объявить Егорову выговор за
утерю партбилета и ослабление бдительности, ходатайствовать о выдаче
нового партийного билета. Но в райкоме это постановление не утвердили,
напрямик заявив Алексею, что документы его пропали при весьма странных и
сомнительных обстоятельствах.
Алексей решил: с партийным билетом или без него он все равно останется
коммунистом. А пройдет время, поймают бандита, живущего по чужим
документам (в этом Егоров не сомневался), и тогда все разъяснится.
Следовательно, и вопрос о восстановлении решится сам собой - надо лишь
набраться терпения и выждать...
А как быть с голубой водой? Надо поехать туда, в Прикамье, побывать в
памятном овраге, набрать "влаги жизни" и передать ее ученым. Сейчас для
такой поездки было лишь одно препятствие: Алексей не мог получить на
работе отпуск.
Почти все свободное время Егорова уходило теперь на чтение. Поначалу он
читал так же бессистемно, как и в больнице. Но потом, поднакопив некоторые
знания, стал требовать в библиотеке книги, которые, по его мнению, могли
содержать сведения о главном. Главным же для Алексея оставалась тайна
голубой воды. Но ни в одной из книг он не нашел даже намека на
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг