кололи штыками и стреляли в упор, и после боя у нас не оказалось ни одного
пленного. Мы не задерживались, зажгли склады и ушли с горящего села.
Этот бой стоил нам броневика, в котором сгорели трое юнкеров и
поручик Петренко - командир одного из взводов первой роты. Потери понес
наш конный взвод, моя рота потеряла троих, но это было только начало.
Несколько следующих дней мы спали урывками, почти все время атакуя
или отбивая атаки. Нас спасла скорость и знание местности - проводники
уводили отряд из-под удара ведомыми только им тропинками. Через два дня у
последнего нашего броневика полетело рулевое управление, и его пришлось
бросить. Потом сломалось несколько повозок, и, в конце концов, мне
пришлось сесть на Лютика. Мы не выходили из боев, питались, в лучшем
случае, раз в сутки и чувствовали себя охотниками и дичью одновременно.
Ожесточение росло - в плен мы никого не брали, а сдавшихся отводили к
ближайшей стенке.
Рисковали мы все же недаром. Вспоров красный тыл, мы отвлекли на себы
свежие резервы, необходимые большевикам на Днепре. Сжигая склады и обозы,
взрывая мосты на мелких излучинах Днепра отряд, постепенно по огромной
дуге обходя Бериславль, приближался к Тягинке, где ожидали повстанцы. Нам
надо было дойти. За эти дни рейда в наши руки попали важные документы, и
стало известно, что группа Эйдемана, куда входят 15-я, 52-я и Латышская
красные дивизии, готовит удар в направлении Каховки. Эти сведения стоили
целого нашего отряда, но, кроме всего, нам очень хотелось вернуться
живыми.
Уже на подходе к Тягинке, - очевидно, это были числа 22 июля, - нас
со всех сторон атаковали свежие конные части. Отряд нырнул в плавни, и
началась погоня. Нас спасали проводники, творившие буквально чудеса, и
отчаяние - в плен сдаваться не имело смысла.
В эти страшные дни все в отряде держались хорошо. Даже бывшие
краснопузые, понимавшие, что чека их не помилует, дрались не хуже наших
ветеранов. Штабс-капитан Дьяков твердо вел отряд, успевая принимать
правильное решение за мгновение до того, как его примет противник.
Несколько раз мне приходилось заменять его, и я могу подтвердить, что
командовать в таком рейде - это похлеще, чем идти в штыковую на пулеметы.
Наши прапорщики выглядели молодцами. Немно умудрялся сохранять
хорошее настроение даже после двух бессонных ночей. Мишрис как-то сразу
повзрослел и уже не спрашивал о Гаагской конвенции, когда приходилось
ставить к стенке очередную команду краснопузых. Шашкой он, правда, больше
не орудовал, но в штыковой был первым, напоминая мне покойного поручика
Голуба. Не знаю, что сказала бы Ольга, поджидавшая нас в Дмитриевке,
увидев прапорщика теперь. К счастью, ей не пришлось увидеть то, что видели
мы.
Хуже всего приходилось бедному Лютику. Я старался как можно чаще идти
пешком, чтоб не сбивать ему спину, но эти дни без отдыха и почти без сна
сваливали с ног даже бывалых офицеров, не говоря уж о таких юных
аристократах, как мой буланый. Впрочем, он не жаловался.
Мы вновь описали дугу и подошли к Тягинке с юго-запада. На пути
попался небольшой хутор, где засел какой-то особенно упорный
большевистский отряд. Кончились патроны, и мы, как когда-то в 18-м, все
чаще бросались в штыки. Хутор отстреливался отчаянно, и две наши атаки
были отбиты, а прапорщик Немно получил пулю в предплечье. В конце концов,
штабс-капитан Дьяков, рота которого потеряла за эти дни больше трети
своего состава, отозвал меня в сторону и тихо, чтоб не слышали
подчиненные, спросил, смогу ли я взять этот проклятый хутор. Он, вероятно,
ожидал от меня какой-то свежей идеи, но придумывать было нечего, - обойти
красных не представлялось воэможным, отступить - тоже. Я заявил, что хутор
возьму, выстроил роту и приказал наступать. Поворачивать назад я запретил.
Поручик Успенский должен был принять командование после меня, ежели
краснопузые не промахнутся.
Все это очень напоминало Екатеринодар, когда Сергей Леонидович Марков
водил нас на штурм красных позиций. Тогда мы шли в полный рост - впереди
подполковник Сорокин со своим неизменным стеком, а мы за ним, возглавляя
взводы, мы с поручиком Дидковским и хромающим подпоручиком Михайлюком.
Теперь все повторилось, и вместо подпоручика Михайлюка хромал прапорщик
Мишрис - его нога еще не зажила.
Мы пошли вперед, не обращая внимания на огонь краснопузых. К нашему
счастью, у них что-то случилось с пулеметом, - то ли ленту заело, то ли
попросту кончились патроны. Они все же успели уложить наповал четверых,
прежде чем мы ворвались в хутор и взяли их на штыки. Десяток уцелевших
попытался забаррикадироваться в одной из хат, но поручик Успенский, у
которого пулями сбило фуражку и отстрелило погон, помянул вест большой
Петровский загиб, швырнул последнюю ручную бомбу в окошко и ворвался в
полную дыма хату с "гочкисом" наперевес. Мы вбежали следом и штыками
добили находившихся там красных. Двое краснопузых умудрились каким-то
чудом выжить, и мы выволокли их из хаты и прислонили к ближайшему плетню.
Несколько юнкеров взяли винтовки наизготовку, прапорщик Мишрис собирался
скомандовать "огонь", но вдруг поручик Успенский дернул меня за рукав и
ткнул рукой в сторону плетня.
Я вначале ничего не понял, но на всякий случай предложил Мишрису
подождать. Наконец, кровавый туман перед глазами рассеялся, и мне стало
понятно, что имел в виду поручик.
Это были даже не курсанты. Это были обыкновенные мальчишки лет
пятнадцати. Всмотревшись, я убедился, что дело и того хуже - один из
мальчишек оказался вовсе не мальчишкой, а девчонкой. Очевидно, на хуторе
оборонялся какой-то отряд юных коммунистов, коих господа Ульянов-Бланк и
Бронштейн с большой охотой посылают на убой. Эти мальчишки дрались лучше
взрослых и вполне заслужили право на расстрел. Но расстреливать мы их не
могли. Мы не убиваем детей.
Подъехал на своей серой в яблоках кобыле штабс-капитан Дьяков, понял,
в чем дело, и побледнел. У него трое детей, старшему - двенадцать, и
штабс-капитан прилагал героические усилия, чтоб не пустить его на фронт.
Надо было спешить, оставить юных большевиков на свободе мы не могли, чтобы
они не навели преследователей на след, а потому штабс-капитан распорядился
бросить их в одну из повозок нашего походного лазарета, связав по рукам и
ногам.
Мальчишка держался твердо, титулуя нас "белой сволочью", а девчонка
не проронила ни слова. Я вспомнил нашу сестру милосердия, но Ольга была
все же постарше. В общем, связав юных героев, мы довольно невежливо
бросили их на повозку и поспешили к Тягинке, где несколько дней нас должны
были поджидать повстанцы.
Поручик Успенский советует мне на этом остановиться. На сегодня,
пожалуй, и вправду хватит. Руки ведут себя паршиво, да и голова кружится
сильнее, чем всегда. Этак можно и кондратий заработать, а это совершенно
ни к чему. Хотя бы потому, что на следующей неделе мне нужно обязательно
съездить в Истанбул. Приближается эвакуация, а мне необходимо поговорить с
Яковом Александровичем. И, если удастся, увидеться с Татьяной.
21 июня
Сегодня после полудня, ни о чем не подозревая, заглянул к Туркулу и
обнаружил там полдюжины "дроздов", разгневанных донельзя. "Дрозды"
буквально рычали, а в центре стоял Антон Васильевич и яростно тряс тощим
журнальчиком, насколько я успел разглядеть, берлинской "Жизнью". Я хотел
было удалиться от греха, но был схвачен, усажен, и мне был предъявлен
журнал с требованием немедленно прочесть и высказать свое мнение. Пришлось
заняться литературной критикой.
Гнев славных дроздовцев вызван небольшим очерком Романа Гуля,
посвященным Ледяному походу. Я, кажется, немного помню этого Гуля. Эдакий
малокровный интеллигент с вечным насморком. После Екатеринодара он был
потрясен душевно и дезертировал. И вот теперь господин Гуль объясняет, так
сказать, "урби эт орби", что гражданская война суть бессмыслица, и мы,
Белая Армия, совершенно напрасно взялись за оружие. Да, плетью обуха не
перешибешь, и нечего было ввергать страну в излишнее кровопролитие. Как
говорили мои малороссийские предки, "нэ трать, кумэ, сыли, йды на дно".
От таких откровений, конечно, зарычишь. Я лишь мог сказать в
оправдание интеллигента с вечным насморком, что он все же прошел с нами от
Ростова до Екатеринодара. Десятки тысяч других, и не интеллигентов даже,
не сделали и этого, а приторговывали в это самое время гуталином или
пропали зазря в чеке. Но писать такие вещи ему не стоило. По крайней мере,
покуда мы все еще живы.
Попадись этот Роман в руки "дроздам", ему пришлось бы туго, но
господин щелкопер пребывал в Берлине, и обличение состоялось заочно.
Особенно горячился Туркул, впрочем, и другие от мего почти не отставали. Я
слушал внимательно, хотя разговор шел на одну из наших вечных тем - об
итогах и смысле Белого дела.
Признаться, "малиновые погоны" приводили, в основном, аргументы
морального плана. Туркул заявил, что Белая Армия спасла честь России. Она
показала, что не все русские - скоты и холопы, и будущая Возрожденная
Россия будет обязана спасением праведникам Белого дела.
Наверное, Туркул был бы замечательным митинговым оратором. Этак
красиво мне не выговорить. Хотя я с ним вполне согласен. Лучше уж получить
пулю в лоб, чем заживо гнить в подвалах чеки. И нам, по крайней мере, есть
что ответить на Суде, когда нас спросят, что мы делали, когда Россия
погибала.
Все это так, но будь дело только в этом, Белое дело походило бы на
клуб благородных самоубийц. Как поется в паскудной большевистской песенке
на мотив нашей "Акации", "и как один умрем в борьбе за это". Туда им и
дорога, конечно, но мы все-таки армия, а не клуб самоубийц. Поэтому
следует посмотреть на проигранную войну с другой стороны. И прежде всего
понять, чего мы все же успели добиться.
Да, мы, Белая Армия, спасли честь страны. Мы все, офицеры и рядовые,
рабочие, интеллигенты, крестьяне, поповские сыны и цыгане с высшим
образованием. И этого у нас не отнять. И может, Туркул прав, когда-нибудь
нас вспомнят в воскресшей стране. Но уже сейчас мы можем гордиться не
только своей гибелью. Мы, белые, не смогли спасти свою Росиию. Зато спасли
всех остальных...
Да, нас не хотели принимать всерьез господа союзнички, жравшие свой
какао и заигрывавшие с большевичками. Но мы, потеряв Россию, все же не
выпустили Мировую Революцию за ее пределы. "Мировой пожар", задуманный
полоумным бухгалтером господином Карлом Марксом, так и не состоялся. И это
сделали мы, белые.
Пока этого никто не понял. Боюсь, прозрение придет лишь потом, когда
Совдепия оперится и вновь попытается штумовать Европу. Может, в подвалах
парижской или берлинской чеки господа либералы и консерваторы сообразят
напоследок, от чего мы отстояли мир. Правда, лучше бы это не случилось
никогда, - пусть уж не понимают по-прежнему.
Мое мнение пришлось "дроздам" по душе, и они перешли к другой, не
менее вечной теме - проклятиям по адресу господ союзничков. Тема эта была
неисчерпаема. Да, сволочи. Но чего, интересно, нам было ждать от правнуков
Бонапарта и внуков адмирала Нэпира? Или мы, действительно, поверили в
лозунги типа "все люди - братья" и "демократы всех стран, соединяйтесь!"?
Пусть господа союзнички давятся своим какао. Оно еще станет колом у них в
горле.
Итак, в ночь на 29 июля мы прорвались к переправе чуть южнее Тягинки.
Нас встретила сотня усатых "дядькив" с обрезами и дрекольем - отряд
повстанцев, стороживший паромы. Они поджидали уже неделю и были от этого
совсем не в восторге. Впрочем, ругаться не было времени - мы тут же начали
переправу. На первом пароме отправили подводы с ранеными. На одной из них
сидел печальный прапорщик Немно и, напевая нечто совершенно цыганское,
баюкал свою раненую руку, словно ребенка. К нему в подводу мы подкинули
связанную по рукам и ногам юную большевичку, напугав бедного прапорщика,
который сразу не разобрался, что все это должно значить. Впрочем,
прапорщик оставался истым джентльменом и, сообразив, в чем дело, принялся
подкладывать под голову красной валькирии свою шинель, рискуя потерять и
вторую руку, - валькирия вполне могла откусить ему палец.
Со вторым пленником церемонились меньше. Штабс-капитан Дьяков
поставил мальчишку перед собой, вынул револьвер и, приставив дуло прямо ко
лбу, предложил выбор: он может немедленно вступить добровольцем в наш
отряд на общих правах. В противном случае тут же получает девять граммов
между глаз.
Что и говорить, жестоко. Могу лишь предположить, что штабс-капитан
Дьяков никогда бы не выстрелил. Впрочем, это и не понадобилось -
штабс-капитан действовал наверняка. Мальчишка уже один раз пережил свою
смерть, когда стоял у плетня под дулами винтовок. И второй раз он умирать
не захочет.
Юный красноармеец побледнел, лоб его покрылся испариной, и я уже
хотел отвести револьвер Дьякова от лица мальчишки, но тот сглотнул слюну и
согласился. Его тут же развязали, вручили карабин, пока без патронов, и
уложили на другую повозку - отдыхать. Я предложил штабс-капитану не
возиться с девчонкой и оставить ее здесь. В самом деле, не сдавать же ее в
контрразведку. Штабс-капитан посмотрел на меня, затем на усатых "дядькив"
и покачал головой. Я понял его - оставлять девчонку повстанцам было
нельзя. Лучше уж сразу кинуть ее в Днепр.
Я оставался на правом берегу со взводом прапорщика Мишриса, прикрывая
отход отряда. Все шло спокойно, и мы собирались уже грузиться на паром,
как вдруг что-то грохнуло, и рядом взметнулся столб воды. Красная
артиллерия сумела-таки нащупать переправу.
Паром шел рывками, и фонтаны воды то и дело накрывали нас с головой.
Наверное, той ночью кто-то молился за нас, и ни один снаряд в паром не
попал, но эти минуты, минуты полного бессилия под прицельным огнем красных
пушек были для меня самыми страшными за весь рейд. Или под конец просто
сдали нервы.
На левом берегу, пошатываясь, мы поспешили подальше от страшной реки
и повалились прямо в прибрежный песок. Я лежал навзничь, глядя в ночное
небо, совершенно чистое и полное спокойно мерцающих звезд. Вставать не
хотелось. Я слышал, как меня окликали, как штабс-капитан Дьяков
расспрашивал поручика Успенского, не оставили ли меня на правом берегу, но
я все лежал и не знал, радоваться ли, что остался жив, или горевать, что
все начнется сначала.
Нашел меня Лютик. Мой буланый, переправленный одним из первых
паромов, подошел ко мне и тревожно заржал. Расстраивать Лютика не стоило,
и я, собравшись с силами, встал и угостил его кусочком сахара,
завалявшимся в кармане кителя. За этой трогательной сценой нас и застукал
штабс-капитан Дьяков, поспешивший выговорить мне за то, что я не
откликаюсь и заставляю себя искать. Но, поглядкев на меня внимательнее, он
посоветовал мне пойти полежать, но не на песке, а на повозке.
Я решил составить компанию прапорщику Немно, однако, подойдя к его
подводе, застыл на месте, разом забыв про усталость. Юная большевичка,
кровожадная красная валькирия, освобожденная от пут, заботливо
перевязывала прапорщика, называя товарищем и уговаривая потерпеть. Немно
жалобно стенал, что умирает за революцию.
Я досмотрел эту дивную сцену до конца и только после этого присел на
подводу и попросил у Немно закурить, обратившись к нему, как обычно, по
званию. При этих словах валькирия отпрыгнула в противоположный прапорщику
угол, а Немно поглядел на меня весьма укоризненно. По моему разумению,
искуситель выдал себя за пленного красного командира. Офицерские погоны
валькирия в темноте не разглядела, а может, просто не успела заметить,
зачарованная его речами. Бедный прапорщик попытался было возобновить
знакомство, но юная большевичка замолчала и за всю дорогу до Дмитриевки не
проронила ни слова.
Перед тем, как трогаться, я обошел колонну. Переправились мы без
потерь, но рота и так уменьшилась больше чем на четверть. Впрочем,
уцелевшие мысленно были уже далеко отсюда, в нашей Дмитриевке, казавшейся
после двух недель непрерывных боев почти что землей обетованной. Мрачен
был только прапорщик Мишрис. Оказывается, во время переправы он умудрился
потерять свой златоустовский клинок, и теперь, похоже, представлял себе,
как явится перед Ольгой с одними ножнами. Этого допустить было нельзя, и я
отстегнул свой и вручил его прапорщику. Тот принялся было отказываться, но
я прикрикнул на него, и Мишрис, не без удовольствия, пристегнул к поясу
холодную дамасскую сталь.
Эта шашака так и осталась у него. 15 ноября 20-го года, когда мы
прощались с Мишрисом в часовне на новом кладбище в Севастополе, я положил
ему в ноги этот старинный клинок с затейливой арабской вязью. "Совершенна
на войне сила его, и в схватках нападает он нападением льва"...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг