крымские газеты пишут о каком-то союзе между ним и Бароном. Я
прокомментировал, что такие публикации нужны не ему, а публике, да и,
возможно, господам краснопузым. Он хмыкнул: махновцы в своей газете до
таких методов не опускаются. Затем внезапно вновь изменил тему и заговорил
о Якове Александровиче.
Упырь назвал Якова Александровича самым способным полководцем у
Барона и полюбопытствовал, правда ли, что наш командующий заявлял о своем
желании стать вторым Махно. Я ответил, что лично от него слышать не
приходилось, но, насколько мне известно, Яков Александрович,
действительно, считает его, Упыря, необыкновенно талантливым
военачальником, впервые понявшим, как надо воевать на нашей проклятой
гражданской войне.
Упырь покивал, похоже, весьма этим утешенный, м спросил, согласен ли
я с этим мнением.
Я сказал, что, если не учитывать личный момент, вполне с этим
согласен, особенно же высоко ценю изобретенную им тактику боя пулеметных
тачанок.
Упырь категоричкски возразил против авторства этой тактики,
сославшись на какие-то народные, чуть ли не запорожские боевые традиции, а
затем попросил объясниться про "личный момент".
Мне не хотелось отвечать, но вопрос был задан, и я, стараясь не
давать волю эмоциям, напомнил, что сделали махновцы с нашим госпиталем в
Екатеринославе.
Упырь вспыхнул, но сдержался и упомянул каких-то бандитов и
мародеров, которые были тогла же расстреляны. Тут уж я завелся и напомнил
его приказ не брать в плен офицеров. Напомнил о разграбленных поездах, об
"очистке" взятых городов, напомнил о Волновахе.
Упыря задергало. Он почему-то перешел на шепот и сказал, что не
белогвардейцам предъявлять ему претензии. И тут лицо его покраснело, и
дальше он почти криком перечислил одну за другой несколько совершенно
неизвестных мне фамилий. Наверное, это были его друзья или земляки, но
пояснять он ничего не пытался, лишь спрашивая "а этот?... а этот?". Он
упомянул о двух своих братьях, как я понял, младших. Об их гибели мне было
известно, но он назвал село Ходунцы, где убили одного из них, и вспомнил
бой под Ходунцами в октябре 19-го. Да, его брата уложили, похоже, мы,
сорокинцы.
Признаться, если бы Упырь упрекнул нас в том, о чем трубила все эти
годы красная РОСТА - в грабежах, погромах, расстрелах, - я бы ему не очень
поверил. Но этот перечень имен производил впечатление. Ему было из-за чего
воевать с нами. Впрочем, как и нам с ним. И убедить друг друга мы ни в чем
не смогли.
Поняли это мы одновременно. Упырь замолчал, постепенно успокаиваясь.
Лицо его вновь обрело прежнюю желтизну, он даже попытался улыбнуться, хотя
удыбка получилась больше похожей на оскал. Затем он вновь заговорил,
заговорил негромко, глядя куда-то в сторону.
Он начал с того, что мы, белые, не понимаем смысла этой войны. Что
надо быть сумасшедшим, чтобы сейчас призывать к возвращению царя.
Предупреждая мое возражение, он напомнил фразу о "Хозяине" Земли Русской
из манифеста Барона и предложил мне подумать о том, сколько новых штыков
эта фраза дала Рачьей и Собачьей, да и его собственной махновской армии.
Тут он был прав, и спорить не приходилось. Да я и не спорил.
Затем он заговорил о себе. Он заметил, что напрасно его считают
выдающимся полководцем. Он не полководец, не военный и, вообще, человек
малообразованный. Его образование - десять лет тюремной камеры. Зато он,
действительно, понимает эту войну, и сила его не в тачанках, а в поддержке
крестьян. Он не верит ни одной политической партии, потому что все эти
партии пытаются под любыми предлогами грабить деревню. И поэтому он
выдвигает идею вольной федерации свободных общин. Крестьяне понимают его,
поэтому он, Упырь, действительно непобедим. А мы, белые, с его точки
зрения, - ожившие мертвецы, пытающиеся вернуть то, что сгинуло навсегда.
Я слабо разбираюсь в идее федерации общин, но в одном правота Упыря
бесспорна: и мы, белые, и господа краснопузые привыкли видеть в пейзанах
только покорное пушечное мясо. И вот это мясо заговорило устами Упыря и
предъявляет счет и нам, и красным.
Я лишь заметил, что его тачанкам не удержаться против Рачьей и
Собачьей. Господа большевики прости задушат его свободную федерацию.
Затопчут. Зальют кровью. Они умеют воевать - сто к одному.
Упырь не возразил. Из его молчания я понял, что большевики заботят
его, действительно, больше, чем Барон. Но говорить со мной об этом он не
хотел.
Разговор пора было заканчивать, и я попросил показать мне перед
отъездом двух пленных полковников, чтобы я мог сослаться на виденное
своими глазами. Упырь кивнул и вдруг спросил, неужели такие, как я, верят
в победу Барона. Я задумался, не желая отвечать лозунгом, а затем ответил,
как мог. Воюю я не за Барона, а против господ большевиков, поскольку
считаю их победу гибелью для страны. И воевать буду до конца. Даже без
всяких шансов на победу.
Упырь встал, и я подумал, как мне поступить, если он подаст мне руку.
Пожать его руку я бы не смог. Понял ли он меня, или его обуревали такие же
чувства, но мы лишь кивнули друг другу.
За порогом меня ждали двое "хлопцев", которые без особых слов отвели
меня в какую-то хату, где накормили обедом и предложили самогона. От
самогона я отказался, а обедом брезговать не стал, тем более, что кормили
у Упыря не в пример Барону. Потом меня снова отвели в пустую хату с
единственным табуретом и предложили подождать. Я постелил "Голос махновца"
прямо на глиняный пол и решил подремать, но тут дверь отворилась, и
появился господин Зеньковский. На этот раз обошлось без интереса к моей
шпионской работе и запугиваний упырьским взглядом. Он лишь заявил, что
"штаб" и "батько" дали согласие на обмен и что нам надо спешить.
Он провел меня к какому-то погребу, где я мог лицезреть обоих
полковников. Вид у них был неважный: их раздели до белья, зато украсили
обильными кровоподтеками. Впрочем, они были живы, а это покуда главное.
Меня они встретили как ангела-избавителя, но я мог лишь посоветовать им
набраться терпения.
Зеньковский, похоже, действительно получил приказ торопиться,
поскольку прервал наш разговор и повел меня за околицу, поясняя, что
вместе со мной в Мелитополь вернется старший Матюшенко, который и
договорится обо всех деталях обмена. Мелитополь неблизко, придется ехать
туда верхом.
Последнее меня не особо устраивало, но возражать я не стал. За
околицей нас уже ждал Мыкола Матюшенко в компании пяти "хлопцев". Все они
были при конях, а еще один, буланый красавец, похоже, поджидал меня.
Я честно предупредил, что последний раз ездил верхом три года назад.
К тому же, согласно Уставу Петра Великого, пехотному офицеру не положено
ездить верхом в присутствии кавалеристов, дабы не позориться. И недаром в
армии пехотных верхом на лошади называют "собаками на заборе".
"Хлопцы" посмеялись, но уверили меня, что Лютик - так звали буланого
- конь хороший, только не надо сильно рвать удила. Ну, это я, положим,
знал и сам.
Обратный путь я помню плохо. Мы ехали весь вечер и почти всю ночь,
время от времени останавливаясь на короткий отдых. Ехать верхом с
непривычки было трудно, но постепенно я приспособился, тем боее, что Лютик
вел себя очень толейрантно. На одном из привалов Мыкола посоветовал
угостить коня сахаром - для пущей взаимной симпатии. Лютик слопал сахар
прямо с ладони и, как показалось, подмигнул мне. Впрочем, это уже запахло
цыганской мистикой в духе прапорщика Немно, тем более, стемнело.
Под уторо, проехав Веселое, "хлопцы" распрощались и повернули
обратно, мы же двинулись дальше. Но где-то через час я почувствовал, что
больше не могу: спина раскалывалась от боли, и ноги одеревенели, словно
протезы. Я предложил Мыколе передохнуть, на что тот согласился, да и кони
устали. Мне, однако, он не советовал особенно отдыхать, поскольку потом
будет еще хуже. Но, поспав полчаса прямо в траве, не обращая внимания на
сырость и выпавшую росу, я почувствовал себя значительно лучше и влез в
седло вполне бодро.
В Мелитополь мы въехали еще до полудня и тут же были задержаны
патрулем. К счастью, мой пропуск с подписью Барона спас нас от ареста, и
вскоре мы входили в кабинет Выграну.
Полковник выслушал мой короткий рассказ, внимательно посмотрел на
меня и велел идти в соседнюю комнату отсыпаться. Я так и сделал, и все
остальные детали Выграну уточнял уже с Матюшенко.
Обмен состоялся той же ночью и вновь напомнил мне главу из
приключенческого романа о разбойниках. Выехали мы затемно, долго блуждали
по проселкам и, наконец, оказались у какого-то перекрестка. Там стояло
несколько тачанок, а вдали темнели силуэты дву-трех десятков всадников. Мы
с Выграну вышли вперед, уточнили с бывшим там Зеньковским последние детали
и затем отпустили наших пленников. Люди Упыря, в свою очередь, вернули
полковников, по-прежнему в одном белье, на которое им накинули старые
шинели. Я попрощался с Матюшенко и хотел вернуть ему Лютика, но Мыкола
заявил, что "батько" дарит мне коня на память. Моих возражений он слушать
не стал и тут же уехал. Делать было нечего, и Лютика я решил оставить
себе, тем более, мне было известно, что воевать теперь придется в степи,
где конь не помешает.
Уже в Мелитополе я обнаружил привязанную к седлу сумку, в которой
лежала заботливо замотанная в тряпки бутыль самогона, Трудно сказать,
проездила она со мной все это время, или гвардейцы Упыря подсунули ее
напоследок. Самогон оказался все тот же, картофельный.
На полковников было тяжело смотреть. Перенесли они немало, и нервы
под конец уже не выдерживали. Один из них все порывался записать мою
фамилию, но бумаги ни у кого не оказалось, и он обещал обязательно ее
запомнить. Не исключено, что именно ему я обязан трехцветной ленточкой и
новыми погонами. Впрочем, тут Барон мог и сам распорядиться.
Их высокоблагородий мы отправили в госпиталь, чтоб они немного пришли
в себя, а потом вдвоем с Выграну распили самогон и всю ночь болтали о
какой-то довоенной ерунде. Ни об Упыре, ни вообще об этой проклятой войне
мы, помнится, не сказали ни слова.
Наутро Выграну предложил мен от имени Барона месячный отпуск. Это
было более чем соблазнительно, но я знал, что не смогу отдыхать, когда
отряд на фронте. Я отказался, и тогда Выграну, уже от своего имени,
предложил мне перейти под его начальство. Служить с Выграну было,
действительно, интересно, но мне хотелось довоевать с сорокинцами. Я
поблагодарил и распрощался с полковником. Больше мы не виделись - через
месяц Выграну погиб в бою с "зелеными" недалеко от Феодосии.
Отряд уже должен был находиться в Дмитриевке, недалеко от Каховки, и
я решил не ехать туда железной дорогой, а напрямую, через Калгу и
Торгаевку, пристроившись к какому-нибудь обозу. Так удобнее и из-за Лютика
- везти его железной дорогой хлопотно.
Мне повезло. Удалось пристроиться к небольшой колонне 13-й дивизии,
где сразу встретились знакомые офицеры. От них я узнал, что дивизия
выдвигается двумя колоннами - на Большую Лепетиху и на Британы. Я решил
ехать вместе с ними до Торгаевки, а там свернуть к югу, благо было близко.
Лютик сразу вызвал общий интерес, и мне впевые предложили его продать.
Впоследствии мне предлагали это неоднократно, но каждый раз я отказывался,
мотовируя тем, что Лютик - военный трорфей, отбитый в кровавом бою лично у
Упыря. Мои собеседники тут же начинали посматривать на меня с опаской, а
Лютик - с иронией. Конь был, действительно, отличный, и мы с прапорщиком
Немно долго гадали, из какой экономии Упырь его увел.
Поручик Успенский заявляет, что не верит моему рассказу. Лютика я, по
его мнению, выиграл у полковника Выграну в шмен-де-фер, а все остальное
выдумал. Иначе, заявляет поручик, ему непонятно, почему год назад я ничего
не рассказал в отряде. Он прав, тогда я не распространялся, зачем вызвал
меня Выграну. И вовсе не из скромности. Просто, тогда бы пришлось
рассказать об Упыре, а этого мне делать не хотелось. Все было бы проще,
окажись Упырь обыкновенным головорезм, как его рисовали наш ОСВАГ и
большевистская РОСТА. Увы, это было не так. Я понял, что Упырь - это очень
серьезно. И очень страшно. Но даже он ничего не мог поделать с
большевиками. А это было страшенее всего.
14 июня
Сегодня я был вновь приглашен на заседание военно-исторического
кружка, или военно-исторической комиссии, - уж не знаю, что это, -
проходившее под председательством генерала Туркула. Часть времени, к моему
удивлению, оказалась посвященной моему скромному труду. Попросив у меня
разрешение, генерал Туркул рассказал о моих записках. Признаться, он
употреблял, говоря о них, излишне хвалебный тон, проводя параллели чуть ли
не с Денисом Давыдовым. Я был уже готов попросить его не вводить в
заблуждение почтенную публику, но Антон Васильевич, плеснув меду, перешел
к критической части. Ему кажется, что многое требуется исправить и
дополнить.
Его не устраивает, что я не касаюсь, или почти не касаюсь того, что
было со мной до войны. Ему кажется, что это требуется для полноты
рассказа. Его абсолютно не устраивает мое ерническое отношение к Ледяному
походу, величайшему из великих, который, по его мнению, также должен найти
отражение в моих записках. И, наконец, он не может согласиться с
некоторыми характеристиками. Это касается, прежде всего, генерала
Андгуладзе, Фельдфебеля и самого Барона.
Не знаю, что и ответить. Я плохо знаком с генералом Андгуладзе,
поэтому описал лишь то, что видел своими глазами. Особо благоприятного
впечатления он на меня не произвел. Барона я также знаю мало, но, отдавая
должное его организаторскому таланту, повторю еще раз: лучше бы он не лез
в военные вопросы и оставил бы их Якову Александровичу. Хуже, по крайней
мере, не было бы.
Может быть, я в чем-то несправедлив по отношению к Фельдфебелю.
Вероятно, тут есть и личный момент. Как истый "гнилой", по выражению
Туркула, интеллигент, я не люблю бурбонов. В Фельдфебеле есть что-то от
африканского носорога. В марте 17-го он с неполным батальоном пытался
подавить восстание в Петрограде. Они не успели пройти и сотни метров, как
от батальона ничего не осталось, а сам Фельфебель чудом уцелел. Я лично на
фронте с весны 15-го, нагляделся всякого и очень не люблю командиров с
придурью. Пусть уж Фельдфебель на меня за это не обижается.
Ледяной поход мне описывать не хочется. О нем уже писали и еще
напишут. Признаться, ни у кого из нас тогда, зимой 18-го, не было и мысли,
что мы участвуем в историческом деянии, чуть ли не в Анабазисе. Сначала,
по крайней мере, первые несколько дней после Ростова, мы были в полной
растерянности, не понимая, куда нам идти. Льда, правда, не было, зато
каждый день шел снег, а наши шинели согревали плохо. Вдобавок, поручик
Михайлюк подвернул ногу еще в Ростове, и нам с поручиком Дидковким
приходилось чуть ли не тащить его волоком, особенно к концу дневного
перехода. У меня от холода дико болели зубы, не давая по ночам спать.
Через несколько дней потеплело, снег быстро таял, и мы очутились по
колено в грязи, а на смену растерянности пришло еще худшее чувство. Мы
шли, грязные и небритые, от станицы к станице, а казаки, в лучшем случае,
соглашались дать нам немного хлеба. Или продать, особенно за золотые
империалы. О помощи и, тем более, о добровольцах в первые недели и речи не
было. Мы чувствовали себя, мягко говоря, странно, - шли спасать страну, а
к нам относились, как к бродягам. Будто-бы никому, кроме нас, это не было
нужно.
А потом страшные дни под Екатеринодаром, когда надежда сменялась
отчаянием, гибель Лавра Георгиевича и полное безразличие, покорность
судьбе, когда мы уползали обратно в степь. О Ледяном походе еще напишут, а
я - плохой свидетель. Воспеть его я, пожалуй, не смогу.
О том, что было до войны, писать не стоит. Это совсем другая история,
да и я в те легендарные времена был другим человеком. Ничего особенного в
моей жизни не было. Вольнолюбивая болтовня в старших классах гимназии.
Телячий восторг 18 октября 5-го года, когда Харьков узнал о манифесте
Государя. Потом - страшные месяцы террора, Думское позорище, сборник
"Вехи". Затем - желание забыть о политике и заняться чистой наукой. И,
наконец, Великая Война, воззвание Государя, бесконечные списки убитых
офицеров на газетных страницах и решение уйти туда, где ты действительно
нужен. А потом - фронт. До самого Голого Поля.
Все это, наверное, выглядит наивно, но менять поздно, да и нет
возможности. Во всяком случае, лучше уж так, чем как-нибудь по-другому.
Обоз шел медленно, и в Торгаевку мы попали только утром 8 июля. Я не
спешил и, вволю выспавшись на телеге, часами смотрел в безоблачное
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг