взвод первый, то им и идти. Кто-то из прапорщиков порывался что-то
возразить, но я закрыл наш военный совет и велел готовиться. К
штаб-капитану Дьякову я послал сявзного, чтобы первая рота шла вслед за
нами. Ежели, конечно, штабс-капитан Дьяков разрешит.
Взводы выстроились один за другим, я приказал не стрелять,
действовать только штыками,. Поручик Голуб стал впереди взвода, я рядом с
ним, и уже готовился скомандовать, как увидел, что сзади нас к гати спешит
первая рота, а из-за бронепоезда выходит небольшой юнкерский отряд -
последний резерв командующего. Впереди я заметил знакомую высокую фигуру -
Яков Александрович лично вел юнкеров в атаку.
Я скомандовал, и мы пошли быстрым шагом. Первая сотня метров была
пройдена спокойно - то ли краснопузые нас не заметили, то ли боялись
попасть в своих, которые уже занимали гать. Во всяком случае, это
позволило нам выиграть несколько важных минут, и на гать втянулась наша
первая рота, а затем грянул оркестр, и юнкера запели "Вещего Олега". Тут
только красные дали залп, но на этот раз их артиллеристы оказались не на
высоте: шрапнели летели над нашими головами, падая где-то на берегу и
давая камуфлеты.
Впереди уже виднелся авангард красных. Их было немного, около взвода,
и они беспорядочно крутились по гати, видно, не зная, что им предпринять.
Мы-то знали - поручик Голуб скомандовал: "В штыки!", и колонна двинулась
быстрее, почти перейдя на бег.
Тут меня кто-то дернул за плечо, и я увидел рядом изрядно
запыхавшегося штабс-капитана Дьякова. Он остановил меня, и мы, пропустив
первый взвод, оказались в рядах второго. Я вопросительно посмотрел на
штабс-капитана, но тот буркнул, чтоб я не гусарил, что он не хочет
оставаться без последнего ротного. Я пожал плечами, и мы пошли рядом.
Красные не выдержали и побежали. Бежали они, как всегда, быстро, и
нам никак было не поспеть за ними, тем более, что большинство для
увеличения скорости бросили винтовки. Оглянувшись, я увидел, что юнкера
под "Вещего Олега" уже топают по гати, а шкодливая бригада 13-й дивизии
бежит теперь в обратном направлении, то есть в атаку. Я посочуствовал
генералу Андгуладзе, которому приходилось тяжко, учитывая его комплекцию.
Тут красные прекратили огонь. Я посмотрел вперед и понял, в чем дело:
лоб в лоб на нас шла колонны краснопузых числом не меньше батальона. Идти
быстрее мы не могли - и так почти бежали, и я с каким-то жутким
нетерпением ждал, когда мы приблизимся. Что ж, это правильно. Впереди я
заметил нацеленное пулеметное рыло. Секунды текли, и мне, как всегда в
таких случаях, хотелось крикнуть им: "Да стреляйте же, сволочи!" И тут
сухо ударил пулемет, шеренга первого взвода дрогнула, несколько человек
упали сразу, но остальные тут же выровняли шаг. Мы поспешили за ними, и
вдруг я увидел, что поручик Голуб лежит на земле, а рядом двое пытаются
расстегнуть ворот его френча. Бледное лицо поручика мне сразу не
понравилось. Я бросился вперед, протолкался через шеренгу и, схватив
чью-то беспризорную винтовку, возглавил колонну. Красные были уже близко,
но пулемет замолчал, - краснопузые почему-то быстро оттягивались назад.
Этот благой порыв надо было поддержать, и я, крикнув: "За поручика
Голуба!", - побежал, а всед за мною и весь первый взвод. Все-таки мы
сумели догнать их и пустить в ход штыки. Краснопузые почти не
сопротивлялись, прыгая в Сиваш и бросая все, даже скатки шинелей. Мы
желали им приятного купания и бежали дальше.
На другом берегу пришлось остановиться, чтобы отдышаться и подождать
первую роту. Здесь уже можно было разворачиваться в цепь. Темнело, огонь
красных становился реже, и надо было развивать успех.
Меня догнал штабс-капитан Дьяков и сообщил, что поручика Голуба
отправили в лазарет и рана вроде бы не тяжелая. Первый взвод тут же
перешел под начало поручика Успенского, мы подождали юнкеров, которые,
успев допеть "Вещего Олега", развернулись в цепь, и под "Славянку" пошли
на Джамбулук.
Боя красные не приняли, и покатились дальше, в степь. Признаться, я
не очень понимал их: все-таки последний год дрались они неплохо. Теперь
мне кажется, что их командование допустило ошибку, поставив у Сиваша
битую-перебитую нами 46-ю дивизию. Они, похоже, после зимних боев просто
боялись нас. Уверен, что любая свежая красная часть доставила бы нам куда
больше хлопот.
До Джамбулука мы не дошли. Кмандующий остановил цепь - нас сменяла
13-я дивизия, а в авангард был послан 8-й кавалерийский полк. Ночевать в
поле нам не хотелось, и мы не спеша пошли обратно через гать.
В общем, бой мы выиграли. Правда, то, что Яков Александрович лично
встал в цепь юнкеров, меня не радовало. Командующий не должен, как
выражается штабс-капитан Дьяков, гусарить. Насколько мне известно, Яков
Александрович придерживается того же мнения. И если он сам идет в атаку,
значит, плохи наши дела. Да и резвый аллюр 13-й дивизии наводил на
невеселые мысли.
На нашем берегу оказалось несколько подозрительного вида сараев, где
раньше жили сезонники, добывавшие соль, и мы тут же стали укладываться.
Надо было, однако, узнать, как дела у поручика Голуба. Вначале я рассудил,
что, раз рана его не тяжелая, то можно зайти и утром, но тут же обругал
себя за свинство и направился к бронепоезду, - там располагался лазарет.
Но меня опередили. На полдороге меня остановил какой-то нижний чин, и
я услыхал столь памятное мне "Товарышу штабс-капитан!". Я узнал Семенчука,
и уж совсем собрался было устроить ему урок словесности, но вглядевшись
понял, - случилась беда. А Семенчук все повторял этот странный титул, а
затем произнес то, о чем я уже догадался, но как-то не хотелось верить.
Его Мыкола, поручик Николай Иванивич Голуб умер. Умер, так и не придя в
сознание, - пуля задела сердечную оболочку.
Про пулю я узнал уже в лазарете. Врач виновато разводил руками, будто
он и вправду мог совершать чудеса, а тут не получилось. Наша Ольга
плакала, а Коля лежал тихий и бледный, почти такой-же как раньше, только
его яркие губы стали совсем белыми.Он всегда был тихий, редко с кем
разговаривал, и на наших нечастых застольях обычно молчал и только
улыбался. Вот петь он любил, и слушать песни тоже. В общем, обычный
малороссийский интеллигент из-под Глухова.
Он пришел в отряд осенью 18-го, оборванный, небритый, с нарисованными
химическим карандашом погонами. Он так и не рассказал нам, что с ним было
в первые месяцы Смуты. В штыковой атаке Николай был страшен и по тому, как
он дрался, мы понимали, что поручик пришел к нам не только из-за
теоретических расхождений с господином Марксом. В плен поручик Голуб
никого не брал. Мне пришлось долго ругаться с ним, пока его взвод не стал
приводить хотя бы некоторых из сдавшихся.
До войны он был учителем, но мне, честно говоря, трудно представить
Николая в классе. Правда, и мой вид слабо ассоциируется с университетской
аудиторией. Во всяком случае, взвод у него был образцовым, так что,
вероятно, и в школе он не плошал.
За все это время его только один раз потянуло на откровенность, и то
при совершенно странных обстоятельствах. Это было в Донбассе, после
Горловки, когда мы несколько дней подряд выкуривали большевиков из-за
разрушенных копров и дымящихся терриконов. Наконец, мы получили
возможность немного отдышаться, весь день проспали, а ночью зажгли костры
и лежали, поглядывая в великолепное бархатное небо. У нашего костра тогда
расположились мы с поручиком Успенским, Коля Голуб и прапорщик Морозко,
наша Танечка. Помнится, поручик Успенский тогда долго язвил надо мной и
поручиком Голубом по поводу нашего педагогического прошлого. Это, как
известно, его любимая тема. Затем пошли бесконечные воспоминания о
гимназии, причем, тут поручик Успенский не смог удержаться от слишком, на
мой взгляд, подробной характеристики морального облика гимназисток Второй
Харьковской женской гимназии имени Гаршина, где училась его кузина. Потом
пошли кузины - еще одна вечная тема, и тут Танечка, то ли шутя, то ли
всерьез начала жаловаться на то, что после войны ее никто не возьмет замуж
- дам, носивших военную форму, общество было склонно недолюбливать.Тут же
мы с поручиком Голубом в том же тоне предложили ей руку и сердце, с
венчанием сразу же по окончании войны. Танечка долго смеялась, оговорила,
что венчание должно состояться не иначе как в Успенском Соборе Кремля, а
потом начала вслух рассуждать, кого из нас ей следует выбрать.
Надо сказать, что шутки у нас были мрачноватые. Жених Татьяны,
какой-то конногвардеец, еще в 16-м вернул ей слово, познакомившись с
дочкой польского графа, эвакуированного из Варшавы. Мне кажется, из-за
этого Танечка и пошла на фронт. С тех пор ей делали предложения, и вовсе
не в шутку, но она и слышать об этом не хотела.
В конце концов, она выбрала меня, посетовав мимоходом, что я все же
несколько староват - тогда мне было тридцать два. Зато, как она заявила,
она всегда мечтала быть женой приват-доцента и жить в казенной
университетской квартире с бесплатными дровами.
И тут Коля ни стого ни с сего обиделся. Мы сначала удивились, а потом
даже испугались, - Коля стал говорить что-то о женщинах вообще, о своей
невесте и каком-то сыне помещика Левицкого, о каком-то ребенке. Колю
задергало, он чуть не плакал, и Танечка растерянно переводила взгляд то на
него, то на меня, надеясь, очевидно, что я смогу как-то успокоить
поручика.
Впрочем, положение спас не я, а поручик Успенский взявший с Танечки
слово, что ежели штабс-капитана Пташникова убьют, то она выйдет за Колю.
Это уж был такой перебор, что Коля не выдержал, махнул рукой и засмеялся.
Правда, ни в тот вечер, ни когда-либо после, он о себе больше не говорил.
И вот теперь Коли Голуба не стало. Мы похоронили его там же, на
берегу, в общей могиле. Так было больше надежды, что господа комиссары не
потревожат прах офицера. Мы дали залп, а затем еще один - в память Николая
Сергеевича Сорокина.
Нас опять отвели в Воинку, и три дня мы стояли в резерве, ожидая
приказа на Перекоп или в Тюп-Джанкой, где еще шли бои. Но до нас не
добрались - красные уже выдохлись и были легко отбиты. К тому здорово
помогли дроздовцы, их трагический десант все же отвлек несколько красных
дивизий.
Итак, апрельские бои закончились в нашу пользу. Красное наступление
было сорвано, наши акции на переговорах сразу пошли вверх, и нами
заинтересовались не только господа французы, но и богатые дяди из САСШ. К
тому же мы здорово помгли полякам и украинским войскам Петлюры - как раз в
эти дни шли бои под Киевом.
Да, мы победили, но победа стоила дорого. Мы заплатили за нее жизнью
поручика Голуба. К сожалению, эта смерть была не единственной, мы потеряли
еще семерых. А через несколько дней произошла скверная история. Очень
скверная и очень печальная.
Семенчук, похоронив поручика, был сам не свой, все вздыхал и говорил
о своем Мыколе, пытаясь рассказывать всем и каждому о каких-то никому не
нужных подробностях их давней довоенной жизни. Мы не трогали его -
человеку надо было выговориться. Но этим, увы не ограничилось. На
следующий день, точнее, на следующий вечер, когда мы уже стояли в Воинке,
он зашел ко мне и попросил разговора наедине. Называл он меня подчеркнуто
правильно, даже не "господином", а "благородием". Я попросил всех из хаты,
где мы жили, усадил его и стал слушать.
Семенчук долго мялся, но потом, после моего предложения говорить
откровенно и обещания молчать, что бы не пришлось услышать, он решился.
Тут уж мне пришлось удивиться - такого я за всю войну не слыхал ни разу.
Семенчук просил отпустить его обратно к большевикам. Домой из отряда
просились, и не так уж редко, особенно мобилизованные, но чтобы проситься
в Рачью и Собачью - на это смелости не находилось. А Семенчук стал
сбивчиво объяснять, что хотел перебежать сразу же, но встретил Мыколу. Как
я понял, он и его звал к красным, но Николай, естественно, и слышать об
этом не хотел. Тогда Семенчук остался. Он объяснил, что боялся за поручика
- знал его, очевидно. И вот теперь, когда он не смог "збэрэгты" Мыколу, у
нас ему делать нечего.
Я напомнил ему о чеке, но тут Семенчук вообще удивил меня, заявив,
что он у большевиков человек не последний, его знает сам товарищ Бела Кун,
он партийный и чуть ли не комиссар. А посему и требуется отпустить
Семенчука обратно по назначению, к господам комиссарам и товарищу Бела
Куну.
Мне приходилось слышать, как на допросах признавались еще и не в
таком, причем добровольно. Но там признавались, чтоб быстрее умереть, а
тут просто просились во вражескую армию.
Я как можно мягче объяснил ему, что за эти слова должен его
немедленно арестовать и отдать под суд. Но делать этого не буду. Более
того, постараюсь добиться, чтобы его перевели в тыловую часть, и он не
будет принимать участия в боях. Бежать же я ему не советовал - при всей
безлаберности караульная служба у нас была поставлена неплохо.
Он помотал головой и вновь стал говорить то же самое, а затем начал
объяснять мне суть самого справедливого в мире коммунистического строя. По
его мнению, стоило лишь такому смелому и честному офицеру, как я,
прочитать "Манифест" - он произносил "манихвэст" - господ Маркса и
Энгельса, я бы понял, почему Рабоче-Крестьянская Красная Армия господина
Бронштейна несет всему миру счастливое будущее.
Я терпеливо пояснил ему, что эту, как и многие другие работы
указанных господ мне читать приходилось, что и привело меня, в конце
концов, в Белую Армию. А ему надо успокоиться, поспать и никому не
говорить о нашем разговоре.
Он бежал в ту же ночь, был задержан конным разъездом и на следующий
день судим трибуналом. На допросе он уверял, что бежал "до жинки", и может
быть, все обошлось бы дисциплинарной ротой, но кто-то не вовремя вспомнил,
что Семенчук - в прошлом красноармеец. Тут уж ни у кого сомнений не
осталось.
Я выступил, когда меня попросили, и напомнил бой в Уйшуни, где
Семенчук вел себя смело, и вместе с другими спасал жизнь командира. Все
остальные офицеры это подтвердили, но все тот же генерал Андгуладзе,
председатель трибунала, не принял это во внимание.
Семенчука расстреряли перед строем, предварительно зачитав приговор,
и пригрозив всем потенциальным дезертирам той же участью. До сих пор не
знаю, правильно ли я вел себя тогда. Нет, я не мог отпустить его.
Отпустить - значит, еще одна винтовка будет стрелять по нашим атакующим
цепям. И может, именно из такой винтовки был убит поручик Голуб. Но мне
жаль этого Семенчука. Наверное, врагов нужно наблюдать только через прицел
винтовки. Особенно, если эти враги жили на той же земле, говорили тем же
языком, читали те же книги, и отличались от нас толькл одним - выбором,
который они сделали в эти страшные годы... Упокой, Господи, души рабов
твоих Николая и Федора, поручика Голуба и красного комиссара Семенчука.
В то же вечер, когда на плацу треснул залп, по Воинке разнеслась
весть, что нас наконец-то отводят в тыл, а наши позиции займут кубанские
части. В это верилось слабо - мы воевали без перрыва больше восьми
месяцев. Поэтому я собрал офицеров и предупредил, чтобы они не
распространялись раньше времени об этом, а то трибуналы начнут заседать
каждый день. Но наши опасения, как ни удивительно, на этот раз были
напрасны. 1 мая нам приказали собираться и сдавать позиции сменщикам,
бородатым кубанцам, которые сразу же начали интересоваться: как тут
обстоит дело с самогоном и "жинкамы". 2 мая, и это число я подчеркнул в
своем дневнике целых три раза, штабс-капитан Дьяков построил отряд и
объявил, что мы идем на отдых в населенный пункт Албат, где, правда, нет
пляжа, но зато полно зелени, чистого воздуха и тишины. Дружно крикнув
"ура!", мы зашагали на юг, не оглядываясь. Мы уходили, и никому, наверное,
не хотелось думать о возвращении в эти страшные, покрытые солью и поросшие
редкой травой северокрымские степи. Стоял май, наши лица уже начали
покрываться загаром, дышалось легко. Мы уцелели.
Поручик Успенский обозвал эти страницы военно-полевой лирикой.
Впрочем, за меня заступились Туркул и Володя Манштейн, заодно поволившие
недостаточно почтительно отозваться о великом романе господина поручика.
Поручик Успенский перешел в атаку, и предъявил уйму претензий к моим
запискам, которые (претензии) я с покорностью принимаю. Разве что отвожу
упрек в том, что преувеличил свои скромные научные заслуги в случае с
надписью в Музее Древностей. Интересующихся отсылаю к "Известиям Русского
Археологического института в Константинополе" за 1912 год, страницы, ежели
мне не изменяет память, 123-141. А текст надписи привожу ниже. Надпись на
провинциальном диалекте греческого. В переводе же профессора Кулаковского
она выглядит так:
... сын Даиска.
Прожил 24 года.
Прощай!
Воином храбрым он был, и в земле он почил
чужедальной.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг