академический вид с некоторым сомнением, и тогда я, отвернувшись от
надписи, прочитал ее целиком, на этот раз вслух. А затем указал на две
ошибки в висящем рядом французском переводе.
Турок оказался господином Акургалом, заместителем директора по
научной части. Я тут же был отконвоирован в его кабинет, напоен настоящим
турецким кофе и засыпан вопросами. Господина Акургала интересовала масса
вещей: от того, почему мы с профессором Кулаковским датировали эту надпись
второй четвертью третьего века от Рождества Христова, до того, где теперь
его русские коллеги, с которыми из-за этой ужасной войны прерваны все
связи. И над чем теперь работает античный отдел самого великого музея мира
- Императорского Эрмитажа.
С надписью было проще: я указал на особенности написания "тэты" и
"эпсилон", посоветовав заглянуть в "Корпус грекарум", где есть точные
аналогии. Про Эрмитаж я знал лишь, что с 18-го там располагалась питерская
чека, которая, вероятно, и работает с его сотрудниками. Ну, а насчет
коллег... Видит Бог, я и сам хотел бы знать, что с ними случилось.
Профессор Кулаковский умер, не дожив, к счастью, до Армагеддона.
Академику Федору Успенскому, однофамильцу моего поручика, повезло меньше -
он умер от голода весной 18-го. Михаилу Ивановичу Ростовцеву удалось,
кажется, уехать за границу. Туда же успел вырваться в 19-м и профессор
Виппер. Об остальных я ничего не знал. Впрочем, я спросил, помнит ли он
публикации профессора Лепера.
Господин Акургал всплеснул руками и гордо заявил, что знаком не
только с публикациями, но и с самим господином Лепером, что он гордится
этим знакомством; и я его очень обяжу, сказав, где сейчас господин Лепер и
как его найти.
Я объяснил ему, как найти господина Лепера. Господин Акургал
испуганно поглядел на меня, и несколько минут мы оба молчали. Затем он
поинтересовался, где и над чем работаю я. Когда я объяснил, где и над чем
я работаю, господин Акургал заявил, что это неправильно, даже
правительство Его Величества Султана считается с тем, что специалистов по
древней истории в мире не так уж много. И даже если, от чего храни Аллах,
войска Кемаля войдут в столицу, он и его коллеги могут быть спокойны, -
Кемаль-эффенди - европейски образованный человек. И он, то есть господин
Акургал, не может понять, как правительство большевиков смеет так
относиться к русским историкам, которых он и его коллеги всегда считали
своими учителями.
Я даже не улыбнулся, слушая эту несколько цветистую речь. Многого
здесь не могут понять господа турки с их верой в европейскую
образованность.
Между тем господин Акургал оставил велеречивый слог и заговорил
вполне по-деловому. У них нет свободных штатных должностей. Зато у них
есть ставка консультантов. Конечно, господин директор - человек с
некоторыми предрассудками, но даже он не откажется от услуг бывшего
сотрудника Русского Археологического Института.
Я поправил его, заметив, что был лишь сотрудником вне штата, но
господин Акургал уже допивал кофе, явно собираясь направляться к
директору. На какое-то мгновенье я подумал, как это было бы хорошо. Может,
этот швейцарец ошибся, и у меня есть еще несколько лет. Тихий музей,
который через некоторое время вполне может стать серьезным научным
центром... Можно связаться с теми из коллег, кто сумел уехать... Можно
даже попытаться разыскать что-нибудь из фондов и коллекции института...
Я помотал головой, отгоняя наваждение. Поздно. Еще бы пару лет
назад... Правда, как раз два года назад мы вели бои на подступах к
Донбассу...
Господин Акургал решил, вероятно, что я претендую на нечто большее,
чем место консультанта, виновато развел руками и просил обязательно зайти
через несколько дней. Я поправил френч и сослался на служебные
обязанности, которые едва ли позволят мне часто бывать в Истанбуле.
Эта беседа несколько успокоила меня. Во всяком случае, я отчасти
пришел в себя. Ну что ж, Института нет, но есть господин Акургал и его
молодые коллеги. Есть даже Кемаль-эффенди, ценящий европейски образованную
интеллигенцию. А эта надпись на скверном малоазийском мраморе все равно
впервые была издана в ежегоднике "Известия Русского Археологического
института в Константинополе" профессором Кулаковским и выпускником
Харьковского императорского унивеситета Пташниковым.
В Истанбуле мне было делать больше нечего. Конечно, я мог бы зайти на
улицу Де-Руни, но сегодня меня там не ждали. Тем более , в последний раз
Яков Александрович явно что-то недоговаривал. А между тем, я к этому
никаких поводов не давал.
Я пересчитал лиры, и решил перекусить в каком-нибудь приличном
ресторане. В конце концов, будет что вспомнить в нашей офицерской столовой
за ужином. Нет, спасибо, конечно, господам французам за продукты, но лучше
бы они ели их сами.
Трудность была в том, что приличный ресторан в Истанбуле - это не
Музей Древностей. Где находится Музей, я знал, а вот с приличными
ресторанами дело обстояло сложнее. Я уж совсем было собрался спросить об
этом самым наглым образом у первого встречного британца, но затем в голову
пришла иная мысль. В конце концов, не торчать же одному за столиком,
пережевывая шашлык по-карски или азу-измит. И я направил свои грешные
стопы к гимназистке седьмого класса.
Я помнил, где она живет, - в ту ночь, вернее,в то утро я проводил ее
домой, точнее, в тот многоэтажный домище, где она снимает комнатку у
какой-то мрачноватого вида старухи. Конечно, Татьяны вполне могло не
оказаться дома, но попытка, как известно, не пытка. Тем более, не пытка в
чеке.
Татьяна была дома, но ее вид мне сразу же не понравился. Допуская
увидеть ее с очередным кавалером, просто подшофе или после понюшки
кокаина, - с позволения сказать, ноблесс оближ. Но она была совершенно
одна, без всяких следов боевой раскраски, а комната имела весьма
заброшенный вид и чуть ли не поросла мохом.
Я решил было, что она прихворнула, но Татьяна заявила, что чувствует
себя вполне прилично. Тогда я поглядел на нее внимательнее и
поитересовался, сколько дней она не ела. Оказалось, что всего день. До
этого она питалась на то, что удавалось продать на местной барахолке.
В общем, она не последовала моему дурацкому совету, и не пыталась
топиться в Золотом Роге. Правда, пришлось все продать. А вчера это "все"
кончилось. Но, в любом случае, она благодарна мне за добрый совет.
Думаю, мои нравственные проповеди все же не при чем. Просто, у
каждого человека есть свой предел. Вот подпоручик Михайлюк не мог есть
конину. Это было зимой 19-го, когда всем нам приходилось подражать
татарам. А подпоручик Михайлюк конину не ел. Один раз поел - и чуть не
помер. Видать, такой предел есть и у Татьяны, Правда, помирать с голоду -
тоже не лучший выход.
Я поглядел на нее критическим взором и поинтересовался, где тут можно
купить приличное платье. Она усмехнулась и сказала, что я несколько
опоздал. Раньше мне стоило заплатить две лиры. А теперь и платье ни к
чему. Лучше она и вправду искупается в Босфоре.
Пришлось объясняться. Я сообщил, что нас того и гляди переведут в
Занзибар, и напоследок мне хочется посидеть с дамой в приличном ресторане.
Истанбульских ресторанов, однако, я не знаю, а знакомая дама у меня здесь
одна. Что же касается платья, то после посещения ресторана его можно
продать. Или сжечь, дабы никаких вопросов не возникало.
С платьем вопрос решился быстро, труднее оказалось найти пристойный
ресторан. В конце концов, мы остановили свой выбор на "Бристоле",
невдалеке от Британского посольства. Это меня успокоило - господа
островитяне любят чистоту, и по крайней мере, тараканов там не встретишь.
"Бристоль" оказался весьма шикарным заведением. Швейцар с подозрением
посмотрел на мой френч. Я мысленно возмутился - френч был английский, и
перед поездкой я его специально выгладил. Но блестевшие на нем кресты -
Св. Владимира и Ледяной - убедили цербера, и вскоре мы сидели за столиком,
производя изыскания в меню. Многие не любят британскую кухню, а,
признаться, напрасно. Впрочем, тут был достаточный выбор турецких
деликатесов. А уж тех, кто не приемлет турецкой кухни, я вовсе не понимаю.
Мы заказали шампанское, но я почти не пил, а в основном, поднимал
фужер. В последний раз пить пришлось месяцев шесть назад, а потом как
отшибло. Господа эскулапы сие как-то объясняли, но уж очень сложно.
Попросту говоря, не тянет.
В общем, было спокойно, приятно, почти как до войны. Впрочем, нет, до
войны я бывал в ресторанах редко и, конечно, не в военно мундире. Скорее
это напоминало редкие поездки с фронта в Екатеринослав, где мы откисали
после очередной схватки с Упырем.
Между тем, пришлось отвечать на вопросы. Я радостно сообщил, что у
меня, как всегда, все в порядке. Я чувствую себя превосходно, что вполне
подтвердил один очень-очень ученый профессор, у которого я побывал не
далее как сегодня. В общем, живем - не тужим, только в Занзибар ехать
очень уж не хочется.
Татьяна слушала молча, а потом, не поднимая глаз от скатерти,
попросила прощения за фразу, которую она признесла в нашу первую встречу.
Я весело поинтересовался, какую именно, но взглянул на нее и понял, что
переиграл. Тогда я заставил себя усмехнуться, и в свою очередь еще раз
извинился за все те глуопсти и пакости, что наговорил ей тогда. В общем,
наступило взаимное прощение, я заказал кофе, готовясь покинуть
гостеприимный "Бристоль", как вдруг на наш стол спикировала бутылка
шампанского, причем, куда поприличнее той, которую заказал я сам.
Я вопросительно посмотрел на официанта, и тот пояснил, что это нам
прислали, и был указан столик в отдаленном углу. Как говорится, "от нашего
стола - вашему столу". Аллаверды, одним словом. Только мы были не в
Екатеринославе, а в граде Константинополе, и это становилось уже
интересным.
Я пригляделся. За столиком восседала вполне приличная компания - две
дамы и два господина явно британского вида. Впрочем, один из них показался
мне чем-то знакомым. Я его определенно видел раньше, но не в Истанбуле, не
в дамской компании и не в штатском.
Господин британского вида перехватил мой взгляд, мило улыбнулся и
помахал ручкой. Я решил развеять свои сомнения и встал, чтобы подойти к
нему. Я сделал всего два шага, но тут меня повело, в висках запульсировала
кровь, в ушах загудело, а дышать стало совсем нечем. Я успел подумать, что
лучшего места для обморока не найти, пожалуй, не удастся, схватился за
колонну и начал сползать на мраморный пол. Последнее, что я успел
расслышать, был крик Татьяны: "Помогите! Он не пьяный, он болен!" И,
проваливаясь в какие-то тартарары, я все же мысленно поблагодарил ее.
Очнулся я в пустой темноте. От случившегося не осталось ничего, кроме
легкого головокружения. Свой френч я обнаружил на стоящем рядом стуле, а
зажженая спичка объяснила мне остальное. Я пребывал в комнате, которую
снимала Татьяна, нагло оккупировал ее кровать, вытеснив гимназистку
седьмого класса на пол, где она мирно почивала, укрывшись старым пальто.
Бутылка шампанского стояла в углу, слева от двери.
Утром я приготовился нудно и долго извиняться, но Татьяна напоила
меня вполне пристойным кофе, и глядела на меня так, что мне самому стало
себя жалко. От нее я узнал, что несколько наших соотечественников, спасибо
им, бросились вчера мне на помощь, причем, особенно старался господин
британского вида, приславший нам шампанское. Он помог довезти меня сюда,
не забав оставить все ту же бутылку, и просил передать, что, к сожалению,
очень спешит, но обязательно даст о себе знать.
Теперь я вспомнил окнчательно. Чуть больше года назад мой
доброжелатель носил генеральские погоны, и на одной севастопольской
квартире мы пили "Смирновскую" по поводу того, что мы сним тезки. Жаль,
что я грохнулся в обморок, словно институтка при виде мыши. Мне стоило бы
о многом его расспрсить. Оставлось ждать, когда он появится вновь.
В лагерь я вернулся, похожий, очевидно, на жертву графа Дракулы,
поскольку никто, даже поручик Успенский, не стал меня ни очем
расспрашивать. За что я им всем чрезвычайно признателен.
Туркул, ознакомившись со всем, что написано выше, предложил объявить
среди "дроздов" подписку на мое лечение. Я не стал возражать, а просто
назвал сумму. Поручик Успенский, в свою очередь, потребовал, чтобы я
перестал портить его бумагу, дабы не растрачивать силы. Историю сорокинцев
он обещает написать сам, после завершения своего великого романа. Он не
преминул добавить, что рассказ о раскаявшейся Магдалине и перепившемся
штабс-капитане не меет никакого отношения к нашей крымской эпопее. Суровый
он человек, поручик Успенский. Сразу видно, бывший химик. Но все-таки
связь между всем этим очевидна: после трагедии в давние времена в театре
ставили специальную пьеску, под разъезд карет.
29 апреля
Денек отдылал, и вот теперь, наконец, приступаю вновь к дневнику.
Вчера, дабы не перепутать что-нибудь существенное, я лишний раз
проконсультировался с Туркулом и Володей Манштейном, а также заглянул в
одну из тех книжек, что мы с поручиком Успенским нелегально купили в
Истанбуле в прошлую нашу поездку. Поскольку поручик опять посмеется над
моей склонностью к мрачным тайнам, рискну назвать ее. Это все та же
строжайше запрещенная на Голом Поле брошюра Якова Александровича "Требую
суда общества и гласности". Мне, честно говоря, плевать на рычание
Фельдфебеля, но не хотелось бы, чтоб у меня ее отобрали, как это здесь
принято. Ну, надеюсь, узкий круг моих читателей меня не выдаст.
Между прочим, книжка мне не особо наравится. Насколько мне известно,
она писалась наскоро, в соавторстве с генералом Килениным, который просто
побоялся поставить свою фамилию на обложке. А не нравится мне то, что
брошюра написана глубоко обиженным человеком. Более того, человеком,
лелеющим свою обиду. А ведь речь идет о вещах куда более серьезных - это
первая книга о Белом Крыме. Обида помешала Якову Александровичу увидеть
многое. Хотя бы то, что Барон был не только интриганом и завистником, но и
талантливым организатором нашей обороны. Большего, чем Барон, никто, во
всяком случае, сделать не смог. Это надо признать, хотя в конфликте
Главнокомандующего Русской Армией и командира Крымского корпуса я целиком
на стороне Якова Александровича.
Зато в книге много подлинных документов. А это очень важно. Теперь я
уверен твердо: апрельские бои - это, собственно, даже не заключительный
аккорд крымской обороны, как ранее казалось мне самому. Это было начало
нового этапа борьбы.
После Уйшуньского боя вопрос о том, кто хозяин Тавриды, был решен.
Красные облизнулись, и отползли за Перекоп. Вдобавок, в Крым прибыли части
Добрармии, и теперь мы были явно не по зубам XII армии красных. Отныне
господа комиссары имели дело не только с 3-м корпусом, а со всеми, кто еще
хотел сражаться. И таких оставалось еще немало - вместо прежних трех с
половиной тысяч, нас теперь было раз в двенадцать больше.
Естественно, Ульянов-Бланк и господин Бронштейн не смирились, и
нагнали в Северную Таврию новые орды, подкрепив их даже частью тех сил,
что предназначались для похода на Варшаву. Итак, прежние противники -
корпус Якова Александровича и армия господина-товарища Геккера - теперь
сменились Южным фронтом красных и Русской Армией, как стал называть наши
силы Барон.
Южный фронт был готов атаковать в конце апреля. Но мы развернулись
первыми. Собственно, это был встречный бой, где далеко не все определялось
только военными факторами.
Барон, воздадим ему должное, был и остается реалистом. Вместо, или
точнее, вместе с прежними высокими идеями, он выдвинул новые, куда более
реалистичные: земельная реформа для пейзан, союз с Махно, Петлюрой и
Пилсудским, коалиция со всеми антибольшевистскими силами в Крыму и
международное признание. И между прочим, Барон добился того, чего не
удалось даже адмиралу, - нас признала Франция. Англия воротила физиономию,
но танки все же присылала. В общем, мы стали для Европы законным русским
правительством.
Это признание дало нам новую возможность сесть за стол переговоров с
господами комиссарами. Понятно, вслух этого не говорили. Сказать
"дроздам", только что приплывшим из Новороссийского ада и закопавшим в
тайной могиле гроб с телом генерала Дроздовского, о близком мире с
краснопузыми... Тут уж одними плетьми не отделаешься! Да и нам услышать
после Токмака, Мурза-Каяш и Уйшуни о подобном... Да, вслух об этом
говорить было нельзя, но переговоры шли, и весьма серьезно.
Слухи об этом, конечно, ходили. Но иы с чистой совестью приписывали
их жидо-большевистской пропаганде.
Мои будущие коллеги, надеюсь, сумеют осветить то, что сейчас еще в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг