Под закрытыми веками плавали оранжевые пятна, прохладный бодрящий
сентябрьский воздух, казалось, обжигал легкие, Юрий раз за разом повторял
одно и то же: "Спокойно... спокойно... спокойно..." Он думал, что говорит
про себя, и очень удивился, если б узнал, что произносит эти слова вслух.
Впрочем, вокруг никого не было, и можно просто стоять у стены, закрыв
глаза, следить, как яркими медузами плавают пятна под веками, и снова и
снова твердить одно и то же: "Спокойно... спокойно... спокойно..."
Но страх не отпускал. Он стал более осмысленным, четким. То, что еще
вчера вечером казалось лишь опасностью, хотя и весьма близкой, теперь
подступило вплотную. И сделать уже ничего нельзя. Вернее, делать что-либо
уже поздно...
Этим утром Орловский проснулся рано и первым делом вспомнил, что
нужно немедленно позвонить Терапевту. Ближайший телефон- автомат был в
двух кварталах. Юрий быстро оделся, хлебнул воды из старого чайника и
выскочил наружу во дворик, где стоял маленький флигелек, вот уже два года
служивший ему жильем. Надо было спешить, Терапевт ждал его звонка еще
прошлым вечером, но тогда... Тогда он не мог позвонить, как не мог
позвонить ночью. Орловский машинально, по давней привычке поправил галстук
и уже шагнул вперед, но внезапно вздрогнул и застыл на месте.
Эти двое стояли на улице, у самого выезда из дворика. Стояли, лениво
привалившись к стене, словно им было не жалко дорогих, совершенно
одинаковых костюмов, сидевших на них как-то криво и нелепо. То, что эти
двое не имели никакого отношения ни к соседям, ни к случайным прохожим,
стало ясно в первую же секунду. Они не смотрели в его сторону, даже не
повернули головы, но Юрий понял все - и тут же накатил страх. Он опоздал.
Уходить поздно, и звонить Терапевту уже незачем.
Страх швырнул его назад, в полумрак передней, но здесь он не выдержал
и минуты: представилось, как эти неторопливо входят в дверь, первый лениво
роется в кармане, чтобы ткнуть ему в лицо бордовую корочку удостоверения,
а второй... Юрий подождал несколько секунд, сжал зубы и вышел во двор. Те,
в одинаковых костюмах, стояли на прежнем месте, не двигаясь, и каким-то
краешком сознания Орловский сообразил, что это еще не арест. Просто
случилось то, о чем ему уже рассказывали: перед тем, как прийти, к нему
приставили пару "топтунов". Когда-то он даже удивился: такая слежка была
слишком явной, чтобы жертва куда-либо привела своих преследователей. Но
тот, с кем Юрий беседовал, пояснил, что подобная практика куда
результативней: преследуемый теряется, начинает метаться - и часто
приводит "топтунов" туда, куда бы никогда не пошел в здравом рассудке. Но
даже если этого не случится, день-другой слежки настолько выводит человека
из равновесия, что после ареста часто не требуется никакого давления -
жертва охотно рассказывает все сама, чтобы избавиться от висящего над нею
кошмара.
Юрий понимал это, но страх был сильнее. Конечно, правильнее всего
остаться дома, еще раз осмотреть все, что он не успел сжечь вчера вечером,
и, раз уж ничего не удастся избежать, сложить самые необходимые вещи,
которые понадобятся там. Но Юрий вдруг представил, как он сидит в своей
пустой маленькой комнатушке, а эти двое час за часом маячат у ворот, потом
их сменяют другие, такие же одинаковые, в дорогих костюмах... Нет, этого
выдержать он не мог. Страх вновь захлестнул сознание и бросил его прочь, в
никуда, по улицам и переулкам Столицы...
Двое у ворот пропустили его, а затем неторопливо пошли следом. Они
шли медленно, но умудрялись не отставать даже тогда, когда нервы
окончательно сдавали и Орловский переходил на быстрый шаг, еле
сдерживаясь, чтобы не побежать. Скрыться он не пытался, да и никакого
плана у него не было - просто шел вперед, то оживленными улицами, то
полупустынными переулками, постоянно оглядываясь и заранее зная, кого он
увидит сзади.
...Да, он опоздал. Вчера, сразу же после того, что случилось, он
поступил правильно. Тогда уже все было ясно, и Юрий, первым делом
убедившись, что за ним еще не идут, позвонил из автомата на улице Герцена
Терапевту. Он уже не помнил, что говорил, но Терапевт сообразил все сразу
и велел ему немедленно, не теряя ни секунды, ехать к центральному входу в
ЦПКО. И вот тогда Юрий ошибся, и ошибка оказалась непоправимой. Он начал
что-то говорить Терапевту о бумагах, которые надо еще раз пересмотреть, о
том, что позвонит ему вечером, в крайнем случае - утром. Насчет бумаг он
сказал неправду. Вернее, не совсем правду. Конечно, все, что касалось его
книги, было давно уничтожено и передано по назначению, но на столе
оставалось еще несколько папок с совершенно ненужным хламом - какие-то
выписки еще студенческих времен, черновики того, что он писал, работая в
Институте Народов Востока, и кое-что, собранное по просьбе самого
Терапевта. В отдельной папке лежала его незаконченная старая рукопись. И
все это надо было просмотреть еще раз, а лучше - уничтожить вместе с
дюжиной чьих-то писем, все еще хранившихся в маленькой коробке из-под
папиросных гильз. Да, это была правда, но вовсе не эти, в общем
безопасные, бумаги заставили Юрия пренебречь приказом. Он солгал Терапевту
- в первый и, вероятно, в последний раз в жизни. Просто этим вечером они
должны были встретиться с Никой, и самое страшное, что Ника должна была
прийти к нему - в его уже обреченный на запустение флигель. Конечно, еще
все можно было исправить. Следовало лишь набрать ее номер, не смущаясь
тем, что к телефону могла подойти прислуга или даже муж, - и все отменить.
Но это значило, что, скорее всего, им больше не придется увидеться. По
крайней мере, в этом страшном и бессмысленном мире... И он не позвонил -
ни Терапевту, ни ей...
Уйти можно было ночью, но после их разговора, который сложился еще
страшнее и нелепее, чем даже он опасался, сил не было ни на что. К
счастью, порядок в бумагах он уже успел навести. Папки опустели, лишь свою
незаконченную рукопись Юрий оставил: проблемы фольклористики едва ли
смогут заинтересовать тех, кто придет за ним. На остальное сил не было -
Юрий уснул мертвым сном, а утром оказалось, что он опоздал. Опоздал
непоправимо и навсегда...
Орловский оглядел переулок и только сейчас сообразил, куда занесло
его бессмысленное блуждание по Столице. Да, там за углом он когда-то жил,
а здесь, в самом конце переулка, находился маленький храм - их семейная
церковь, в которую он часто ходил в детстве. Бывал он в ней и после - хотя
и не так часто. В последний раз он заходил сюда два месяца назад...
Юрий оглянулся: в переулке появились прохожие, но тех двоих
по-прежнему не было. Преследователи не спешили. Возможно, они тоже
сообразили, где оказались, и теперь предпочитали просто выждать...
Да, два месяца назад он зашел сюда. Тогда Юрий хотел повидать отца
Александра и боялся опоздать, поскольку весной этого страшного года после
очередного выступления Емельяна Ярославского в Столице вновь стали
закрывать еще уцелевшие храмы. Орловский опасался, что маленькую церковь в
переулке просто уничтожат. Он ошибся, храм уцелел, но отца Александра в
нем уже не было. Старого священника, тридцать три года назад крестившего
маленького Юрия, арестовали как раз накануне. Его сменил другой настоятель
- и Орловский понял, что заходить в эту церковь уже не имеет смысла...
Да, это было два месяца назад... Юрий оглянулся еще раз и медленно
двинулся вглубь переулка. В церковь он решил не заходить, но хотелось еще
раз просто постоять у входа. Орловский не считал себя верующим, но этот
маленький храм оставался тем, что еще связывало его с давно оборвавшейся
прежней жизнью. Отец, мама, брат... Юрий стиснул зубы и заставил себя не
думать об этом. Сейчас нельзя - он вспомнит о них позже, когда уже будет
нечего бояться...
Юрий медленно шел по переулку, и страх, казалось, покидал его,
оставаясь позади, на людной улице. Собственно, чего бояться? Еще много лет
назад, после первого ареста весной двадцать седьмого, он понял, что такие,
как он, "бывшие", не выживут в отечестве мирового пролетариата. Что ни
ему, ни его друзьям не простят их отцов и братьев, защищавших Родину на
фронтах мировой и гражданской. А четыре года назад, летом 33-го, когда он
написал первые строчки будущей книги, Юрий ясно понял, что пути назад уже
нет и он стал попросту смертником. То, что он делал, отрезало всякий путь
к отступлению. Помнится, Терапевт, с которым они познакомились как раз
накануне, спросил его об этом - осторожно, словно разговаривал не с
подпольщиком, а действительно с тяжелобольным. И Юрий ответил ему, что все
понимает, но не боится.
Конечно, это была неправда: Орловский боялся, боялся всегда, с того
самого момента, когда понял, что он может - вернее, что он должен
написать. Но тогда страх был абстрактным, далеким. А когда книга была
наконец написана и он передал последнюю главу Терапевту - и особенно через
месяц, когда тот сообщил, что рукопись уже за границей, - страх совсем
отпустил. Дело сделано, и казалось, что все остальное уже не опасно.
Помнится, тогда он сравнивал себя с теми, кому завидовал в детстве -
братом и его сверстниками, атаковавшими красные редуты под Екатеринодаром
и Орлом. Свое сражение он выиграл - и теперь смерть уже не страшна. По
крайней мере, так ему казалось - до сегодняшнего утра...
На ступеньках у входа в храм, где когда-то непременно сидели
несколько старушек-нищенок, просивших Христа ради, теперь было пусто. С
нищенством боролись - Юрий вспомнил статью товарища Кагановича о борьбе с
этим пережитком прошлого. И вот старушек не стало, и у входа в церковь
как-то непривычно пусто. Дверь приоткрыта. Юрий мельком взглянул на часы -
до службы еще далеко. Он машинально, вспомнив детство, перекрестился на
икону над входом, помедлил секунду, а затем, неожиданно для самого себя,
шагнул на старые потертые ступени...
Как он и думал, в храме было безлюдно. Сиротливо горели лампадки у
старых икон, в глубине тускло светились золоченые створки алтаря. Юрий
привычно шагнул влево, к иконе "Моление о чаше", где он обычно стоял во
время службы. Кажется, мать говорила, что когда-то эта икона была подарена
храму его прадедом... Или он ошибся, и речь шла о другой иконе: в прежние
годы их семья часто делала подарки этой церкви. Здесь крестили его деда,
отца, самого Юрия, здесь венчался отец. Восемь лет назад здесь отпевали
мать...
Юрий стал возле иконы, запоздало подумав, что надо было купить
несколько свечей. Он оглянулся, но у входа, где обычно сидела одна из
старушек, продававших свечи и прочую церковную мелочь, на этот раз было
пусто. Орловский решил подождать. В конце концов, спешить совершенное
некуда. Конечно, его могли арестовать здесь, прямо в церкви, но Юрий знал,
что обычно все это делалось иначе. Его могли взять вчера, сразу же после
собрания, где выступил Аверх, и где выступал он сам. После того как Юрий
не выдержал и заступился за этих двух мальчишек... Тогда его не тронули,
хотя после голосования было ясно, что на следующий день он мог не идти на
работу. Очевидно, лишь после этого Аверх или кто-то из его присных
позвонил в Большой Дом. Но там среагировали не сразу: в конце концов,
Орловский в их глазах был всего лишь одним из "бывших" - сыном генерала и
братом офицера Марковской дивизии. В эти месяцы, когда летели головы
членов Политбюро и наркомов, с неосторожным сотрудником Государственного
Исторического музея, заступившимся за своих коллег, обвиненных в очередной
глупости, можно было и не особо спешить. О книге, о его книге, в Большом
Доме еще не знали - это очевидно...
В храме было по-прежнему пусто, но Юрий внезапно почувствовал себя
значительно лучше. Страх исчез, вновь вернулась способность мыслить трезво
и логично. Орловский глядел на потемневший лик Христа, знакомый ему с
самого детства, и наконец-то, впервые в этот страшный день, почувствовал,
что может спокойно рассуждать.
Да, вчера он повел себя неправильно. Но он не подвел Терапевта, и
сделал все, чтобы Ника забыла его навсегда. Наверно, он все же поступил
верно, поскольку она все равно не удержалась бы и пришла - не сейчас, так
через несколько дней. Тогда бы она нашла на двери сургучные печати,
догадалась - а не догадаться было невозможно - и неизбежно принялась бы
искать Юрия. А это страшно, особенно если те, кто придет за ним, все же
что-то узнают. Поэтому пусть все случившееся кажется ей нелепой ссорой -
или даже припадком болезни. Он вспомнил: Ника, уже уходя, твердила одно и
то же: "Ты болен, ты болен..." Да, лучше пусть так. Лучше ссора, разрыв -
но о ней не должны узнать те, что сторожат его у входа в переулок...
...Старушка вынырнула откуда-то из темной глубины храма и привычно
села за маленький столик у входа. Орловский нащупал в кармане пиджака
мелочь и подошел к ней, молча указав на свечи (говорить не было сил).
Старушка, похоже, немного удивилась, но аккуратно пересчитала гривенники и
выдала Юрию тонкие восковые свечки. Их оказалось три, и он почему-то
решил, что это хорошая примета...
Итак, есть надежда, что Ника не будет его искать - по крайней мере в
ближайшее время. Значит, ею не заинтересуются неделю-другую, а то и
больше. А там должен помочь Терапевт. Юрий верил, его друг сумеет, ничего
не открыв, уберечь Нику от опрометчивых шагов. Хорошо бы позвонить
Терапевту, сказать напоследок, что он уничтожил все, что могло
скомпрометировать, и попросить позаботиться о Нике. Мелькнула даже мысль
поинтересоваться, нет ли телефона в церкви, но Орловский тут же одернул
себя. Нет, нельзя: те, что ждали его, могут предусмотреть и это. Он вновь
вспомнил Терапевта. Еще тогда, в самом начале их знакомства, он говорил
Юрию...
...Это было, кажется, в Нескучном саду, они сидели на старой лавочке
и договаривались о том, когда Терапевт передаст ему первую папку с
материалами. Тогда Юрий впервые услыхал о человеке, которого позже
Терапевт стал называть Флавием. Флавией обещал передать ему статистику об
операции "Юго- Восток", они обсудили это, а затем Терапевт почему-то
заговорил о неизбежности ареста. Своим спокойным, как всегда, слегка
ироничным тоном он говорил, что в "царстве победившего социализма" - он
так и выразился, - где каждый первый доносит на каждого второго, сама идея
нелегальной организации обречена. Они продержатся недолго - а значит, надо
быть готовым. И главное - не считать врагов только подлецами и идиотами.
Да, многие на Старой Площади и - в Большом Доме на Лубянке - подлецы,
идиоты, а порой и просто недоумки. Но есть другие. Как-то раз Терапевт
вспомнил Ростов осенью 17-го: тогда офицеры, сходившиеся под знамена
Корнилова и Алексеева, считали большевиков всего лишь платными агентами
Вильгельма. Врагов, особенно таких, нельзя недооценивать - эту мысль
Орловский запомнил крепко и был с ней вполне согласен.
Итак, никуда звонить не следовало. Он вообще зря зашел в церковь -
едва ли этим визитом накануне ареста не заинтересуются. Собственно,
бояться действительно уже нечего. Он сделал свое дело, он - пока, по
крайней мере, - не подвел никого, а то, что все люди смертны, Юрий успел
слишком хорошо усвоить за свою недолгую жизнь. Он боялся лишь умереть без
толку, сгинув в этом страшном болоте без следа. Но теперь, когда книга
будет издана, когда остаются Терапевт, Флавий и тот, неизвестный (которого
Терапевт, называл Марком), смерть Юрия Петровича Орловского будет лишь
маленьким эпизодом в их борьбе - безнадежной, как все в этой проклятой
стране, бывшей когда-то его Родиной, - но все же борьбе. Юрий давно уже
все решил для себя: он, не успевший взять винтовку в годину Смуты, не
хотел пропадать ни за грош, утешаясь, как тысячи и тысячи его сограждан,
мыслью, что он "не виновен". Нет, Юрий Орловский виновен перед этой
каиновой властью, а значит, и погибать будет легче. Оставались, в
общем-то, пустяки - биология, нормальный человеческий страх. И оставшиеся
силы надо положить на то, чтобы эта бессмысленная жажда жизни не заставила
его, последнего в роде Орловских, уйти недостойно...
Юрий все еще стоял у иконы, сжимая в руке тонкие желтые свечи.
Хотелось побыть здесь как можно дольше, но тот уголок сознания, который
продолжал бодрствовать, уже дал команду: пора уходить. Оставалось лишь
поставить свечи. Юрий не считал себя верующим. Детская вера давно ушла и
все эти годы он бывал в церкви если не по привычке, то просто из желания
на какой-то час приобщиться к ушедшему навсегда прошлому. В Бога Юрий
верил, но, прожив долгие годы между страшными жерновами, в которых погибла
страна, он убедился, что в лучшем случае Создателю просто нет дела до
ползающих во прахе тварей, называющих себя людьми. Это в лучшем случае...
Орловский отогнал неуместные мысли: он все-таки в храме - и вдруг
подумал, что случись все как-то иначе, лучше, то именно здесь ему довелось
бы венчаться с Никой. Он даже как- то, не сдержавшись, спросил, обвенчана
ли она со своим мужем. Ника удивилась: конечно, ее муж, убежденный боец
ленинско-сталинской партии, и не думал венчаться. То, что теперь
называлось "браком", стоило лишь трех рублей гербового сбора в заведении с
почти неприличным названием "ЗАГС"...
Нет, об этом думать тоже нельзя. Все-таки он грешен: Ника, пусть и по
законам новой власти, но замужем, и весь их, как когда-то она грустно
выразилась, "эпизод", был, в общем- то, бессмысленным и не мог иметь
продолжения. Более того, теперь их знакомство стало просто опасным для
нее, и оставалось надеяться, что Создатель, если и в самом деле он
интересуется делами земными, покарает лишь его одного. Ибо - "меа кульпа,
меа максима кульпа". Орловский произнес это по-латыни и чуть заметно
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг