калитке, сквозь редкие корявые колья которой синели "Жигули". Юрий
Иванович остановился, обернулся, обвел цепким прощальным взглядом огород с
правильными рядами невысокой сочно-зеленой ботвы, избушку, тяжело и
кособоко присевшую на угол. Посмотрел на маленькое черное окно своей
комнаты и, широко размахнувшись, запулил ключ в заросли малины,
приютившейся около забора.
2.
- Завидую все-таки вам, литераторам, художникам, - без всякой зависти
сказал Владька. - Мы, простые смертные, проживаем одну жизнь, вы -
десятки. Мы вскрываем в природе уже существующее, имеющееся как факт, как
данность, вы создаете новое и оригинальное. Не открой Ньютон закон
тяготения, его открыл бы кто-нибудь другой, тот же Гук, не выведи Эйнштейн
теорию относительности, ее вывел бы со временем ну хотя бы Фридман или
кто-то еще. А не напиши ты, Бодров, роман, его никто не напишет. Вот в чем
вся штука. Напишут хуже или лучше, но не этот. Твоего, бодровского,
никогда не будет, и это самое поразительное. В вас, писателях, целый мир,
неисследованный, непознанный, пока вы сами не захотите его показать...
"Повело физика-теоретика", - подавил вздох Юрий Иванович, и ему стало
скучно: надоели банальности, которые Владька изрекал с видом
первооткрывателя. А может, они для него были действительно откровением, но
ему-то, Юрию Ивановичу, и собственная болтовня о творчестве, которой он
пичкал собутыльников, ох как надоела.
Оживленный, радостный Владька не закрывал рта с той самой минуты, как
бывший соученик сел в машину. Сейчас уже и сумерки незаметно подкрались,
неуловимо, но уверенно переходя в ночь, а бодряк-профессор все говорил и
говорил. Сначала он домогался, чтобы Юрий Иванович дал почитать что-нибудь
свое, тот шевельнулся, буркнул, что обязательно, мол, как только выйдет
роман, так как это главная книга, а все остальное - ерунда, мелочь, подход
к теме, и, чтобы уйти от разговора, хотел было спросить Владьку о его
работе, но испугался, что товарищ Борзенков влезет в такие дебри
релятивизма, в которых он, Юрий Иванович, уснет, как муха в хлороформе.
Поэтому поинтересовался, вполне искренне, впрочем, что известно о судьбе
одноклассников. Владька встрепенулся и поведал с подробностями почти обо
всех: тот стал слесарем, этот врачом, та домохозяйкой, эта учительницей.
Оказалось, что Лидка Матофонова - "которая, помнишь, влюблена была в
тебя?" - закончила сельхозтехникум, работает агрономом, нарожала около
десятка детей, располнела; Витька Лазарев разбился на мотоцикле; Ленька
Шеломов стал металлургом, в газетах о нем пишут; Генка Сазонов - "на одной
парте с тобой сидел" - в горисполкоме, заведует коммунальным хозяйством,
стал важный, неприступный; Лариска Божицкая - "правда, она не из нашего
класса", - тут Владька кашлянул, посмотрел искоса на приятеля, заведует
магазином, сменила двух или трех мужей, постарела, но все еще симпатичная
и на жизнь, кажется, не жалуется... Из прежних учителей никого в школе не
осталось, кроме Саида, физрука. Большинство на пенсии, кое-кто уехал, а
Синус - "математик, помнишь?" - умер года три назад то ли от инфаркта, то
ли от инсульта: пришел в учительскую и умер...
- Самое же удивительное, - продолжал изрекать Владька, откидывая назад
голову, чтобы размять затекшую шею, - это разница в реакции после того,
как достигнут результат. Мы, технари, физики, счастливы, мы испытываем
страшный подъем сил, а вы - я читал о психологии творчества - опустошены,
выпотрошены. И это естественно. Ведь ваши выдуманные герои были для вас
живыми людьми. Их беды, радости, огорчения были вашими бедами, радостями,
огорчениями; вы умирали и воскресали вместе с персонажами. Но вот
поставлена последняя точка. Все! Ваши фантомы ушли, и с ними ушла часть
жизни. И стало пусто, одиноко, верно? Ты испытал это, когда закончил роман?
Юрий Иванович, думая о другом, медленно кивнул. Он, не мигая, глядел на
жидкое пятно света, которое, не удаляясь, скользило, переливалось на
черном, слившемся с чернотой вечера, асфальте, а видел Генку Сазонова,
единственного своего школьного друга, худощавого, кадыкастого парнишку с
пшеничным казачьим чубом, и не мог представить его солидным исполкомовцем;
не мог представить обабившейся Лидку Матофонову, веснушчатую, тонкошеюю, с
наивными, всегда вытаращенными зелеными глазами; не мог представить за
прилавком Лариску Божицкую и усмехнулся, вспомнив, каким неуклюжим,
косноязычным, тупым становился когда-то рядом с ней. А вот разбитного
Витьку Лазарева, аккордеониста и двоечника, взрослым представил легко, но
тут же вздохнул: вспомнил, что тот погиб. И сразу же, как подумал о
смерти, увидел учителя математики - жилистого, высокого, с красивым
нервным лицом; вспомнил, как вместе играли в баскетбол и волейбол и как
мгновенно вспыхивала улыбка на лице Синуса при удачном броске или ударе,
как болезненно морщился он, чуть ли не стонал, при промахе.
- Хорошо умер Синус, - громко сказал Юрий Иванович. - Мне бы такую смерть.
Владька оборвал свои рассуждения о какой-то экстраполяции образа из
будущего в настоящее. Коротко и удивленно глянул на пассажира.
- Ты случайно не декадент? - засмеялся натянуто. - Нашел о чем думать.
- А ты разве об этом не думал? - резко спросил Юрий Иванович,
- О смерти-то? Нет, не думал, - беззаботно ответил Владька, но сразу
торопливо поправился: - Раньше иногда приходили всякие мысли в голову, а
сейчас - нет. Некогда об этом думать... Мы люди сухие, рацио, так сказать.
Расчеты, формулы, опыты, опыты, формулы, расчеты. Нам не до этих душевных
сложностей, не до гамлетовских "быть или не быть", - тон у него был
насмешливый, нарочито шутовской. Юрий Иванович поморщился, и Владька
заметил это. Помолчал, добавил серьезно: - Иногда, конечно, навалятся
неприятности, неудачи. Бьешься, бьешься и - тупик. Хоть в петлю лезь, но,
- и снова засмеялся, - не лезем. Потому что минусы жизни, неудачи
неизбежны. Заложены изначально в самую оптимальную модель бытия человека,
чтобы были борьба и преодоление, а значит, и развитие, движение вперед.
Вот почему негативное, отрицательное, на мой взгляд, запрограммировано уже
генетически...
- Вот как! - удивился Юрий Иванович. Развернулся боком. - Лихая теорийка.
Неудачи, значит, запрограммированы, - он угрожающе засопел. - А удачи?
Удачи запрограммированы? Или их надо подстерегать и хватать за шкирку? -
И, словно цапнув что-то в воздухе, сжал пальцы, сунул руку под нос
приятелю.
- Не понимаю, - Владька отвел голову от огромного волосатого кулака.
- Не понима-аешь, - презрительно протянул Юрий Иванович. Откинулся на
сиденье, закрыл глаза. - Что один - неудачник, другой - счастливчик - это
тоже запрограммировано, заложено с младых ногтей? Вот ты, к примеру,
доктор наук, профессор, а Лариска - продавщица, Генка - чиновник. Это как
же, а? - приоткрыл глаз, посмотрел пытливо.
Владька обиделся было, нахохлился. Поднял недоуменно плечи и застыл в
такой позе.
- Не знаю, не думал об этом, - вяло начал он, - Наверно, каждый выбирал
то, что ему нравилось, чего душа требовала, - и оживился: - Конечно, так
оно и есть. Лариске хотелось быть первой красавицей, она любила тряпки,
побрякушки. Генка - вечный активист - то звеньевой, то председатель совета
отряда, то еще какой-то общественный начальник. С чего ты взял, что они
неудачники? Может, им ничего другого и не надо, может, они довольны и
собой, и жизнью. Ведь ты-то живешь... - помялся, подбирая слово, -
спартански, как Диоген в бочке, и счастлив. Не захочешь, я думаю, ни с
Генкой, ни со мной местами поменяться? - он обрадовался, что так удачно
ответил, посмотрел торжествующе на пассажира.
- Я?! - Юрий Иванович засмеялся и опять закашлялся, захрипел. Сплюнул в
окно. - Много ты обо мне знаешь... - Вытер глаза ладонью. Сказал мрачно: -
Платон предлагал всех художников гнать к чертям собачьим из
городов-полисов. Неважно почему и за что, не в этом суть, главное -
гнать... Проклинаю тот день, когда мне пришла в голову идиотская мысль,
что я писатель.
Отвернулся к окну, всматриваясь в густую ночь, в которой иногда
проплывали, словно ворочаясь, какие-то черные тени на обочине.
- Ты устал, - неуверенно решил Владька. - Ты написал большой роман,
выдохся, и все тебе кажется в мрачном свете. Я же говорил про психологию
творчества...
- Пошел ты со своей психологией, - лениво огрызнулся Юрий Иванович. - Нет
никакой психологии, никакого творчества, - он нервно, мучительно зевнул.
Пробубнил, прикрыв рот рукой: - И романа никакого нет... Ты на дорогу
смотри, не на меня, - прикрикнул, когда Владька медленно повернул к нему
вытянувшееся лицо.
Машина резко сбавила скорость, вильнула к краю шоссе и остановилась.
- Надо отдохнуть, - Владька потряс кистями рук. На приятеля старался не
смотреть. - Почему ты считаешь, что роман у тебя не получился?
- Потому что я его и не писал, - снова, на этот раз притворно, зевнул Юрий
Иванович. Отстегнул ремень безопасности, открыл дверцу. Высунулся
наполовину, но опять втянул голову в машину. Пояснил, посмеиваясь: -
Знаешь, кто я?.. Клим Самгин, только порядка на три пониже. Понял? - и
выбрался наружу.
Потер поясницу, покрутил головой, присел, вытянув руки.
Владька тоже вылез из машины, обогнул ее, остановился рядом.
- И что же ты собираешься делать? - спросил потерянно.
- А ничего, - Юрий Иванович, тяжело отдуваясь, выпрямился. - Поеду к морю
и там... там видно будет. - Достал сигарету, закурил, но, затянувшись два
раза, бросил ее. Растоптал. Сказал с кривой усмешечкой: - Эх, встреться
мне сейчас я сам, семнадцатилетний, все бы уши себе оборвал: не
выпендривайся, не воображай, будь проще!
Свет приближающихся фар все резче и резче выделял из темноты белое, с
остановившимися глазами, лицо Владьки. Сверкнули очки; тени носа, глазниц
ползли стремительно, и казалось, что профессор гримасничает; на секунду
лицо стало плоским, как маска, и тут же нырнуло в ночь - грузовик
промчался. И опять начало выплывать, точно на фотобумаге в проявителе,
когда, в нарастающем реве, показалась другая машина. И опять исчезло.
- Ты думаешь, это что-нибудь изменило бы? - спросил из темноты Владька.
- А как же, - Юрий Иванович снова закурил. Лениво, скучающим голосом
принялся фантазировать. - Представь меня семнадцатилетним, но с нынешним
жизненным опытом, с моими взглядами и так далее. Нет, давай по-другому.
Представь, что я, семнадцатилетний, знал бы, что меня ждет. Разве я
повторил бы свои ошибки, заблуждения? Да никогда! - замахал энергично
рукой, отчего красный огонек сигареты заметался, словно зачеркивая,
затушевывая что-то.
- Ладно, поехали, - сухо приказал Владька. - Скоро Староновск.
- Поехали, - согласился Юрий Иванович. Выщелкнул сигарету на середину
шоссе. Посмотрел, как она затухает, точно немигающий красный глаз
прикрывался сонно, и забрался в машину.
- Ну, а что бы ты стал делать, окажись семнадцатилетним, но с нынешним
жизненным опытом? - не повернув головы, поинтересовался Владька.
Он сидел за рулем прямой, строгий, и слабый отсвет приборного щитка делал
его лицо жестко-чеканным.
- Не знаю, - Юрий Иванович пыхтел, застегивая ремень. - Я ведь в школе
порядочной дрянью был. Постарался бы вести себя по-другому, - щелкнул
замком. - Ну, приковался, наконец. Трогай, профессор.
- Не замечал, чтобы ты был дрянью, - Владька, поглядывая в зеркальце
заднего обзора, вывел машину на шоссе. - Наоборот, считал тебя...
- Считал, считал. Все считали, - ворчливо оборвал Юрий Иванович. Устроился
поудобнее. - А ты никогда не задумывался, почему мы с тобой не были
друзьями? - Прислушался, но приятель пробурчал что-то невнятное. - Поясню.
Я завидовал тебе, твоим способностям. Боялся тебя, боялся, что рядом с
тобой окажусь в тени.
- Это ты-то?! Ну уж...
- Я, я, - деловито заверил Юрий Иванович, - И не только завидовал, но еще
и гадил тебе. Вспомни историю с Цыпой и его кодлой. Без меня не обошлось.
А комсомольское собрание, когда тебя чуть не исключили? Как я тогда
изгалялся...
Машина дернулась в сторону,свет фар широко, слева направо, полоснул по
асфальту.
Юрий Иванович повел глазами в сторону водителя, придавил вздох. Уткнул
бороду в жирную грудь, сцепил на животе руки, прикрыл глаза: вспомнил то,
давнее, комсомольское собрание.
В конце урока зоологии Владька спросил у учительницы: почему у кошки
рождается кошка, а не щенок, допустим, и как получается, что из маленького
семени вырастает, предположим, слон - что же, в этом самом семени
заложены, что ли, все данные о будущем слоне, и если да, то как они тогда
там выглядят? Юрка Бодров насторожился, как охотничий пес, почуявший дичь.
Учительница, молодая и застенчивая, краснела, бледнела, усмотрев в вопросе
Владьки нездоровый интерес к половой жизни, и, не зная, что ответить,
предложила с натянутой улыбкой классу: "Ну, кто хочет объяснить Борзенкову
столь очевидные истины?" Столь очевидные истины захотел объяснить,
выметнувшись из-за парты, отличник Бодров. Он язвительно и безжалостно
обвинил Борзенкова в витализме, вейсманизме-морганизме, заявил, что
Владислав склонен, видимо, к идеализму, допускает, судя по всему,
существование души, если предполагает, что... Закончить обличение не дал
звонок.
Класс зашумел, загалдел: никому ни до наследственности, ни до души не было
никакого дела.
Юрка, предчувствуя будущее свое торжество, перехватил учительницу у двери
и настоял, чтобы на следующем уроке ему разрешили продолжить выступление.
Хорошо, если бы и Борзенков подготовился, почетче изложил бы свои мысли:
пусть будет нечто вроде диспута. Юная учительница, еще не забывшая
институтские лекции о работе с детьми, восторженно закивала: "Да, да,
диспут это хорошо, это свежо, это не формально... Ты согласен, Владик?"
Через три дня в класс нагрянули директор, завуч Синус, ботаничка,
анатомичка, и Владьку вызвали к доске. Начал он уныло, казенно, лишь бы
отделаться, но потом, словно размышляя вслух, стал сам себе задавать
вопросы и оживился. Заявил, что в семени должна быть заложена какая-то
информация о наследуемых признаках, раз вид сохраняется исторически и
каждая особь повторяет устойчивые характеристики родителей; скорей всего,
информация эта заложена в молекулах, сцепленных определенным образом, и
если точно так же сцепить в лаборатории те же молекулы, то можно и в колбе
вывести любое существо, вплоть до человека, а значит, не так глупы были
алхимики со своей идеей гомункулуса. Тут Владька почувствовал, что
заговорился, испугался и с отчаяния обрушился зачем-то на Мичурина,
намекнув, что он чудак и самоучка, который слепо тыкался, не понимая, что
делает и что получится, так как нет научной теории наследственности.
Учителя за столом оцепенели с окаменевшими лицами, лишь Синус ерзал,
посматривал оживленно то на выступающего, то в класс, да анатомичка
поинтересовалась ехидно: "А как же Дарвин? Он что же, не авторитет для
тебя?" Владька угас, сник, но все же осмелился промямлить, что Дарвин,
конечно, великий ученый, но он только указал на естественный отбор, а как
это происходит на зародышевом уровне, не объяснил. И сел на место.
Оппонент Бодров бойко вышел к доске. Популярно изложил основы
материалистической, мичуринской - тут он многозначительно посмотрел на
Борзенкова - биологии, охарактеризовал вейсманизм-морганизм, вскрыл его
реакционную сущность и подошел к выводу, что Владислав Борзенков стихийный
последователь Менделя - недаром оппонент Бодров два вечера подряд изучал
"Краткий философский словарь", - если оспаривает материалистическое
объяснение наследственности. Хотя, честно говоря, оппонент Бодров шибко
сомневался в своих обвинениях: ведь Владька говорил о молекулах, а что
может быть материальной? Мало того, возмущенно объявил классу, а в
особенности учителям, четырнадцатилетний начетчик, Борзенков-де считает
кибернетику не буржуазной лженаукой, а делом интересным; он же, Борзенков,
говорил как-то, что Вселенная когда-то была сосредоточена в точке, а после
некоего взрыва стала расширяться. "Кто же устроил этот взрыв? Бог, что ли?
- гневно вопрошал Юрка. - Что же получается, Вселенная имеет начало,
предел, а значит, конечна в пространстве и времени?" И предложил урок
прервать, а сейчас же открыть комсомольское собрание, чтобы обсудить
взгляды Борзенкова.
Соученикам надоел спор двух отличников, в котором никто ничего не понял;
класс привычно шушукался, хихикал, шелестел бумажками, а тут мгновенно
притих, словно его прихлопнули огромной ладонью. Директор предложение
принял и серьезно оглядел всех... На суровые расспросы комсомольца Бодрова
комсомолец Борзенков совсем уж еле слышно пояснил, что о кибернетике и
Вселенной читал материалы - "правда, дискуссионные" - в журналах "Знание -
сила" и "Наука и жизнь", были еще статьи в "Комсомольской правде".
"Комсомольская правда" да Синус, который, выступив, назвал ученика
Борзенкова умным, ищущим мальчиком с неординарным аналитическим мышлением,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг