догорали огни фейерверка, и князь Иван в одном кафтане сбежал по ступеням,
чтобы распахнуть дверцу шереметевского возка (лакей догадливо смылся на
запятки).
- Наталья Борисовна, - сказал он словно бы запыхавшись, хотя пробежал
всего ничего. - Вскорости пришлю сватов...
Нежный мех воротника закрывал ее лицо, видны были только глаза, и не
понять, то ли они смеялись, то ли нет. Золотой змейкой чиркнула по небу
ракета и рассыпалась мириадом искр.
- Присылайте, князь, - сказала Наташа. - Выслушаю. А может, и со двора
согнать велю. Не решила еще...
И прикрикнул на милых залетных осанистый кучер, князь Иван остался
смотреть вслед возку, но долго не выстоял - подъезжали другие возки, коим
он мешал, да и морозило. Он вернулся на крыльцо, откуда за ним давно вели
наблюдение поручики Голенищев со Щербатовым.
- Ваня! - задушевно сказал поручик Щербатов. - Слышишь, Ваня, поехали к
Амалии, а? Как раз съезжаться всем время, немочки будут непременно...
Князь Иван обозрел их так, словно они сей минут свалились с Луны и
облик имели курьезный, от земного отличающийся напрочь. И ядрено послал
бравых гвардионцев туда, куда они вряд ли собирались, да и не знали
толком, где сии места находятся, хотя народу в них вроде бы послано
преизрядно. Перед лицом такого афронта поручикам осталось лишь сыграть
ретираду, разумеется не по указанному им адресу, - стопы они направили
туда, где непременно будут немочки.
- Дурит, - Голенищев затянул прежнюю песню. - Теперь вот до сватов
дошло... Дурь.
Поручик Щербатов то ли находился под влиянием демона противоречия, то
ли глаза над нежным мехом собольего воротника подействовали и на него, -
одним словом, он заявил не столь уж неуверенно:
- Однако ж не допускаешь ли ты, Вася...
- Чтобы Ванька был сражен Амуром? Чтобы Ванька? - От искреннего
изумления Голенищев застыл на месте, как незаслуженный монумент самому
себе. - Подобного от него не чаю.
Они остановились у темного здания Двенадцати коллегий, поодаль
поскрипывали крылья ветряных мельниц, построенных еще при Бомбардире.
Ветер лез под шубы, аки тать, поблизости дурноматом орал припозднившийся
пьяный. Стояла обычная санкт-петербургская ночь, сыроватая даже в снежные
морозы, и ее сырая влажность как бы укрепляла Голенищева в мыслях, что все
на свете тлен, суета и несерьезность. Начинался новый, 1730 год.
"Чем день всякий провождать, если без любви жить?" - упрямо
процитировал Щербатов Василь Кириллыча Тредиаковского.
- Пиитическая у тебя натура, сударь мой, - сказал поручик Голенищев. -
Добро бы говорил такое француз - он человек легкий, у них тепло и виноград
произрастает... Позволительно согласно политесу нашептывать вирши нежной
барышне на балу - но шпагу по миновании в ней боевой надобности убирают в
ножны. - Сентенция сия понравилась, было в ней нечто философическое. - Но
постоянно разгуливать, шпагу обнажа, - смешно и глупо.
- Считаешь, передумает насчет сватов?
- Ну и не передумает, что с того? - Голенищев многозначительно поднял
палец, отягощенный перстнем, амурным залогом. - Пойми, Степа, - Ваньке
нашему подвернулась новая забава, только и делов. Натали - это тебе не
Амалия и не прочие. Шереметева, не кто-нибудь, - ее силком в задние
комнаты не поволочешь. Здесь все по-христиански обставить надлежит. А дурь
Ванькина как пришла, так и пройдет, как барка по Неве. И будет Ванька, как
и допрежь, душою честной компании, и будет все, как встарь. Как вон у
Трубецкого...
РЕТРОСПЕКЦИЯ: МЛАДЫЕ ЗАБАВЫ
Разгульное шумство имело сомнительную честь быть в доме кавалергарда
князя Трубецкого, чему сам генерал-майор был отнюдь не рад, но не по
причине скупости или отвращения к пирушкам. С женой Трубецкого открыто жил
князь Иван Долгорукий, фаворит и кавалер, и, оказывая внимание жене, не
обделял таковым и мужа - ругал его матерно и отпускал оплеухи при случае и
без случая, просто за то, что попадался на лестнице.
Сейчас, похоже, снова шло к оплеухам. Застолица была уже в состоянии
крайнего изумления - кто-то флотский горланил подхваченную в далеком
городе Любеке песенку о монахе, имевшем привычку исповедовать своих
духовных дочерей по ночам; кто-то упаковал себя в медвежью шкуру и,
взрыкивая, скакал на четвереньках; кто-то громогласно требовал послать за
девками. Князь Иван пил мушкатель и прочие вина молча (что было плохим
признаком) и время от времени с трезвой злостью стрелял глазами в князь
Трубецкого - тот помещался где-то на окраине стола с таким видом, словно и
стол, и дом были вовсе не его.
- Что-то женушки нашей не видно, князь, - громко заявил наконец Иван,
но ответа не дождался и пока примолк. Притихшая было в ожидании потехи
застолица вновь зашумела.
- Р-рота, слушай! - рявкнул разлегшийся посреди залы "медведь". - Кто
мне отгадает, в чем различие меж князь Трубецким и самоедским оленем? Эх
вы, темные! Рога у Трубецкого не в пример развесистей и гуще!
Хохот всколыхнул пламя свечей. Князь Трубецкой сидел с багровыми
пятнами на скулах и зубы сжал так, что становилось страшно - вот-вот
хрупнут в порошок... "Медведь" загавкал на него совсем не по-медвежьи и
предпринял неудачную попытку выдернуть за ногу из кресла. Весело было
несказанно.
- Да что ты его за ногу... - почти без запинки выговорил князь Иван и
пошел к хозяину, придерживаясь за стол и сметая обшлагами посуду. - Что ты
его за ногу, когда я его сейчас за шкирку... Кавалергарда этакого, чтоб
ему со своей кобылой амур иметь... Из окна его, аки Гришку Отрепьева...
Он цепко ухватил Трубецкого за ворот и действительно целеустремленно
поволок к окну. Трубецкой упирался, но не в полную силу, как-то слепо
пытался оторвать Ивановы руки - словно в дурном сне, когда и пробуешь
отбиваться от схватившего тебя кошмара, да и не получается. Никто не
препятствовал - не усмотрели ничего невозможного в том, чтобы
генерал-майор кавалергардов вылетел из собственного окна.
Князь Трубецкой был на полпути к окну, когда сикурс все же последовал -
камер-юнкер Степан Лопухин, родственник Евдокии Лопухиной, а
следовательно, и нынешнего императора, вмешался и после перемежавшейся с
увещеваниями борьбы вызволил Трубецкого.
- В окно генералами швыряться - это уж, Ваня, чересчур, - сказал
Лопухин рассудительно. - Пойдем, охолонись. Пусть его, мешает, что ли?
Иван стоял посреди залы, как стреноженный конь, и, казалось,
прикидывал, кого бы огреть и чем.
- Степа, ну не пойму я, - сказал он с пьяным надрывом и где-то
проглядывавшим недоумением, - я ж ему в морду плюю что ни день, с бабой
его лежу, а он как библейский самарянин. Хоть бы отливался, что ли, не
говоря уж утереться. Скучно смотреть на сего мизерабля... Ай... - Он
тоскливо махнул рукой и отправился на прежнее место, пнув мимоходом
"медведя". - Что с вами ни делай, все станете твердить: "Божья роса"...
Надо сказать, что никто в его слова не вдумывался, разве что поручик
Щербатов, пришедший последним и менее других хмельной, короткую эту речь
запомнил. Застолье продолжалось, веселье шло безостановочно и отлаженно,
как часы работы известного мастера Брегета...
- ...Как у Трубецкого, - сказал поручик Голенищев. - Все как встарь.
- Не думаю я что-то, - сказал поручик Щербатов.
Просто ему казалось, что чем больше чего-то яркого, красивого и
устойчивого будет наблюдаться в окружающей жизни, тем удачливей и лучше
станет она, жизнь наша, на шарообразной земле, в том числе и для него
лично. Чужое счастье заставляло верить и в не такое уж далекое свое,
подстерегающее, быть может, уже при завтрашнем рассвете.
- Чем день всякий провождать? - упрямо повторил он, глядя на ленивое
кружение мельничьих крыл.
- Надоел ты мне, мил друг Степушка, - сказал Голенищев. - Не хочу я с
тобой спорить. Давай лучше об заклад биться на Ваньку?
- Давай, - сказал Щербатов. - Десять золотых - пойдет?
- Пойдет. Бьюсь об заклад, что и Ваньке Натали надоест вскорости, да и
Ванька Натали осточертеет. И пойдет все как встарь, с наличием сторонних
аматеров у Натали и метресок у Ваньки. Бабы - они таковы, - веско заверил
Голенищев и поутишил голос, оглянувшись на всякий случай в сырую ночь. -
Ежели покойная императрица с Вилимишкой Монсом имела долгий амур.
Бамбардиру - Бамбардиру, Степушка! - верность не хранили, а уж Ваньке... -
Он рассмеялся. - А забавно получается, Степа, - Петр Алексеич некогда имел
симпатию с Анной Монс, а его супруга впоследствии - с Вилимом, оной Анны
родственником. Кувдштюки судьба выкидывает, право. Эх, промотаю я твои
золотые с Амалией...
То, что судьба подкинет третий вариант разрешения их спора, они не
могли и предполагать. Как и все остальные, впрочем.
Наташа, покинув возок, поднималась на крыльцо шереметевского дома.
НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА ШЕРЕМЕТЕВА
Ей исполнилось шестнадцать. Она была дочерью генерал-фельдмаршала
Бориса Шереметева, верного и умного птенца гнезда Петрова, военного и
дипломата, что ходил в Азовский и Прутский походы, дрался под Нарвой и под
Полтавой, бивал шведов у Эрестфера и Гумельсгофа, брал на шпагу Нотебург и
Дерпт, был родней Романовым по общим предкам времен Дмитрия Донского и за
немалые заслуги перед Российской державою пожалован Петром первым в России
графским титулом. И умер, когда дочери не было и шести, будучи шестидесяти
семи лет от роду.
Отца она помнила плохо и по причине малолетства, и оттого, что в
Петровы времена птенцы его гнезда месяц проводили дома, а десять
находились вдали от оного по военным и иным государственным надобностям.
Воспоминания были зыбки и неразличимы, как лики икон древнего письма:
упадет солнечный луч - высветит смутную тень, погас - и снова ничего...
Ей исполнилось шестнадцать - то самое второе поколение, в глаза не
видевшее бород и охабней, зато узнававшее сразу, что их непременная
обязанность - учиться на европейский манер. Только Европа Европой, а мамок
и нянек, происходивших из крепостного сословия, не извели и бурные,
будоражные петровские времена. И слава богу, сдается. Няньки-мамки
остались те же, в том же русском платье и с русской памятью, идущей даже
не от Владимира Крестителя - от Кия, антов и будин... да откуда нам знать
точно, из какой глуби веков? Мы без запинки перечислим греческих богов,
главных и средненьких, а свои корни, свою глубину сплошь и рядом не знаем
трудами иных деятелей, тщившихся отобрать у нас нашу память...
Мать любила Наташу "пребезмерно", и хотя сама была не искушена в
книжной премудрости, понимала, что без нее ныне нельзя. С учителями
обстояло не так уж блестяще, но Шереметевы могли себе позволить самое
лучшее. И Наташа его имела. Учителя наставляли грамоте, иностранным языкам
и прочему необходимому. Она знала, что Земля круглая, как ядро (хотя
трудно в это верилось), что между Старым и Новым Светом лежала некогда
потонувшая страна Атлантида, что Александр Македонский едва не завоевал
однажды весь мир, но умер (может быть, от непосильности сего предприятия),
что Францией некогда правила русская королева, а басурманский Стамбул был
прежде христианским Царьградом. Читала разное - и Ливиевы истории, и житие
Клеопатры, имевшей смелость убить себя совместно с амантом, дабы не
попасть в плен к врагу, "Повесть о храбром мореходе Василии Кориотском" -
может быть, первый русский приключенческий роман, - сочинение неизвестного
автора об удалом моряке, что был похищен пиратами и претерпел великие
невзгоды и долгие скитания, но избежал всех опасностей и добрался все же в
родные края к своей любимой. И еще многое.
А была еще и нянька Домна, ее покойный глуховатый голос, бесконечные
рассказы в долгие вечера - про колдунов, что оборачиваются волками,
перекинувшись через пень с воткнутым в него ножом; про огненное царство,
Потока-богатыря и царя Трояна; про верную любовь и лютых чудищ; про
храбреца, что отрубил руку моровой Язве и умер сам, но Язву от людей
прогнал. И многое другое.
Печатные строки книг о живших некогда людях, их бедах и удачах
переплетались с неизбывной и прочной памятью славян, переплетались,
свивались, текли единым ручейком, и все, вместе взятое, учило жить, учило
чувствам и силе, верности и упорству. Переменчивость и постоянство,
подлость и верность не всосешь с молоком матери, человека всему учат люди,
и хвала ему, если он перенял одно хорошее и никогда таковому не изменял. И
как жаль, что мы ничего почти не знаем о тех мамках-няньках, игравших,
несмотря на веяния времени, не последнюю роль в том, какими росли и какими
потом становились наши предки, помним только одну, из Михайловского, а
остальные имена утекли, как песок сквозь пальцы...
Когда ей сравнялось четырнадцать, умерла мать. Единственной опорой
оставался брат, что был годом старше, но опоры, прямо скажем, не
получилось, и на два года дочь фельдмаршала становится едва ли не
затворницей в родительском доме, желаниям не дается воли, мир существует
где-то в отдалении. Через два года молодость все же берет свое, к горю
тоже можно, оказывается, притерпеться (одно из первых взрослых
наблюдений), и Наталья Шереметева выходит в свет - красавица, умница, одна
из богатейших невест империи. Женихи летели, как ночные бабочки на свечу.
И непременно опаливали крылья - ни один не задевал душу. А потом
появился князь Иван Долгорукий, и все помчалось, как фельдъегерская
тройка.
Он был словно королевич из сказки, честное слово. Он был первая персона
в государстве после императора, сияли высшие кавалерии, казалось, что
сказка происходит наяву, и хотя шестнадцать лет - это шестнадцать лет,
было же еще что-то, не исчерпывавшееся одним восхищенным любованием
сказочным королевичем? Несомненно было, иначе просто не объяснить
последующего...
...Она сбросила шубу на руки старому лакею, помнившему еще Тишайшего, и
неслышно шла по темным коридорам, где когда-то со сладким ужасом мечтала в
детстве встретить домового, да так и не встретила. Присела в кресло перед
застывшим камином, украшенным литыми аллегорическими фигурами из греческой
мифологии. Полосы бледного лунного света косо лежали на полу. Было
покойно, несказанно хорошо и немножко страшно - жизнь предстояла новая и
совершенно уже взрослая.
Няньку Домну она угадала по шагам и не обернулась, не пошевелилась.
- Пошто без огня?
Со времен первого осознания себя была знакома эта милая воркотня. Был
ли у няньки Домны возраст? Кажется, нет, и ничуть она не менялась - так
казалось Наталье Борисовне Шереметевой с высоты ее немалых шестнадцати
лет.
Колышущееся пламя пятисвечника дергало за невидимые ниточки ломаные
тени, и нянька Домна, как всегда, ворчала на всех и вся: что Новый год они
давно уже почему-то отмечают не по-людски, студеной зимой вместо привычной
осени; что и годы считают по-новому, пусть и от рождества Христова, да все
равно порушен прадедовский лад; что платья нынешние с их вырезом - все же
срамота; что лапушку там, ясное дело, не покормили, а что это за праздник,
ежели одни пляски без угощения; что... Одним словом, и соль-то раньше была
солонее, и вода не такая мокрая.
- Да что же это на тебе лица нет? - усмотрела Домна в зыбком полумраке.
- Засылает сватов, - сказала Наташа шепотом, но ей все равно
показалось, что эти тихие слова прошумели по всему дому. Бросилась няньке
на шею и засмеялась безудержно, пытаясь смехом прогнать последнюю
неуверенность и страх. - А я сказала... я сказала... может, и со двора
сгоню...
Нянька Домна обняла ее и тихо запричитала. Ничего плохого она не ждала,
но так уж повелось от седых времен чуров, щуров и пращуров с позабытыми
именами, так уж полагалось провожать невесту - с плачем...
Сговор Натальи Шереметевой и Ивана Долгорукого отпраздновали
чрезвычайно пышно, вследствие чего, в частности, поручики Голенищев и
Щербатов едва скрылись от рогаточных сторожей, жаждущих пресечь поручиковы
восторженные безобразия. О Наташе наперебой восклицали: "Ах, как она
счастлива!" - что истине полностью соответствовало.
А через несколько дней по холодному недостроенному городу
Санкт-Петербургу лесным пожаром пронеслись тревожные слухи - у императора
оспа! И тем, кто вхож во дворец, спать стало некогда.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг