- Да все оно про нас. Если покопаться как следует, выяснится, что и
Библия про нас, и "Одиссея", и "Гильгамеш"...
- Ты слушай сюда. - Леня Шамбор стиснул плечо Панарина. - Не такая уж
редкая штука, когда человек перерождает в лучшую сторону свою паршивую
дотоле душонку. Иногда под влиянием женщины - были примеры. Иногда в силу
того, что открывает в себе талант писателя, художника, музыканта. Примеров
тоже предостаточно.
- Ага, - ехидно сказал Панарин. - Рембо, к примеру, или Вийон, или
Гамсун.
- Не передергивай, я не о том... Ну, а наша профессия - смогла она
заставить кого-то из нас переродиться в лучшую сторону? Нет, выстрелю в
морду любому, кто скажет, что мы работаем зря или выбрали не то ремесло.
Но что-то неладно, все не так, ребята... Может быть, следует оценивать
профессии с точки зрения того, насколько они способны заставить человека
стать душевно чище? Я понимаю, что основное зависит от самого человека, и
все же? Все же? Неладно что-то в президентском королевстве...
- Не знаю, - сказал Панарин. - Может быть, ты прав, а может, чушь
собачью порешь.
- Ты не хочешь говорить на эту тему.
- А ты? - Панарин приблизил к нему лицо. - Ты протрезвеешь и все
забудешь, это все всплывает в нас по пьяной лавочке - потому что слишком
много вопросов, слишком серьезные они и мучительные...
- Но должны же где-то быть все ответы на все вопросы?
- А вот те шиш, - сказал Панарин. - Нету такого места. Если правда, что
счастье - это вечная погоня за счастьем, то почему не может быть того же
самого со смыслом жизни?
- А вот тебе теперь шиш. Это - не ответ, а бегство от ответа...
Тютюнин ожил:
Проходит жизнь, проходит жизнь,
как ветерок по полю ржи.
Проходит явь, проходит сон,
любовь проходит, проходит все...
- Вот смотри, - сказал Леня Шамбор. - Вот тебе и застегнутый на все
пуговицы предместкома, которого мы били что ни суббота. А расстегнулся - и
вот оно... А что в нас? Что? Но мы ведь все наутро загоним на самое
донышко, верно, Тим?
- Верно, - сказал Панарин. - Наливай, что ли.
Зал грохотал и гудел, метались цветные пятна, на экране телевизора
Президент Всей Науки, судя по всему, учил Канта основам философии, бешеные
ритмы заставляли стены вибрировать, плясали у бассейна пьяные механики с
полуголыми лаборантками, кто-то рухнул, Коля Крымов сползал под стол,
волоча за собой скатерть, Пастраго гадал по ладони притихшей, почти
трезвой Зоечке, и каждый вопил, что приходило на пьяный ум. Шабаш
раскрутился, как извлеченная из будильника пружина.
Нынче все срока закончены,
а у лагерных ворот,
что крест-накрест заколочены,
надпись: "Все ушли на фронт"...
И в лицо плеснула
мне морская соль,
это мой кораблик,
это я - Ассоль...
В зал вошла Клементина. Меньше всего Панарину хотелось видеть именно
ее, именно здесь, и именно сейчас. Ежась от жгучего стыда, он
непроизвольно пригнулся, но в лопатки ему уперлось что-то широкое - это
Пастраго, не отрывая взгляда от Зоечки, другой рукой заставлял Панарина
сидеть прямо.
- Ты что, дьявол, что ли? - севшим голосом спросил Панарин и встал,
подброшенный хлестнувшим его взглядом, побрел к выходу, опустив глаза.
- Ты ко мне? - глупо спросил он, как будто сидел в кабинете.
- Ага, - кивнула Клементина. - Пошли?
Панарин обреченно побрел за ней, натыкаясь на черепах.
На улице моросил мелкий занудливый дождик, в прорехах туч колюче
поблескивали звезды.
- Сюда, что ли, - сказал Панарин, открыв перед Клементиной дверцу
чьей-то машины.
Они сели на передние сиденья. Света Панарин зажигать не стал. Уютно
пахло бензином и прохладным железом.
- Скучно, - сказала Клементина. - Просто невыносимо.
- А проживи-ка ты здесь год. Или десять. Ты на меня, часом, не
обижаешься?
- В общем, не очень. Сама дура, плохо защищалась. Говорят, ты там
совершил что-то ужасно героическое, сажал охваченную пламенем машину?
- Еще раз собьешься на ваши штампы - получишь по уху, - пообещал
Панарин. - По этому прелестному ушку.
- Пьян?
- В плепорцию.
- Спасения у меня искать будешь?
- Это мы запросто.
- Ну, ну! - Клементина отбросила его руки. - Слушай, почему вы так
боитесь себя?
- Это мы-то?
- Это вы-то, - передразнила Клементина, - господа альбатросы, кто ж
еще? Спрятались за своими ритуалами, полетами, формой, запоями,
фольклором. И усердно внушаете себе, что прячетесь от полного гнуси
окружающего мира. От себя вы прячетесь, и пока что не без успеха.
- Знаешь, там сидит такой бородатый хмырь - профессор Пастраго. Вот с
ним бы тебе и побеседовать, явно родственные души.
- Подождет, мне с тобой интереснее. - Клементина повернула к нему лицо,
удобно умостив затылок на вогнутом подголовнике. - Бравый альбатрос лишил
невинности глупенькую кису... А любопытно, почему вы считаете, будто, взяв
женщину, получаете право играть ею, как вещью? Может, как раз она это
право получает?
- Ну, это старая песня.
- "Одиссея" тоже старая, а ее читают.
"Господи, - подумал Панарин, - ну не знаю я, что говорить и как
держаться... Хоть бы ругала меня, что ли, тюрьмой грозила - а она, как
назло, умная и загадочная..."
- Поди ты к черту, - сказал Панарин. - Я пьян, ясно тебе? Или не
барахтайся, или иди спать.
Клементина расхохоталась - искренне, без наигрыша. Панарин сердито
открыл бардачок. Он так и не вспомнил, чья это машина, но чутье не подвело
- там оказалась бутылка чего-то импортного с завинчивающейся пробкой. Стал
открывать, порезал палец, но открыл.
- Хватит, дай-ка сюда. - Клементина отобрала у него бутылку. Никогда не
пила из горлышка, ну да... - Тим, ты меня боишься?
- Что?
- А разве нет? Ты начал проявлять вполне человеческие чувства. Мечешься
вот. Мимоходом совратил глупую девчонку, а теперь мучительно соображаешь,
чего от нее ждать. Успокойся. Нечего от нее ждать. Сейчас пойду в ваш
кабак и буду сидеть, пока меня не подцепят. Хочешь?
- Не надо, - глухо сказал Панарин.
- Прелестно. Самое смешное, что ты мне понравился, дурак. Я и не думаю
тебя жалеть - никакой ты не несчастненький, Богом и людьми обиженный, а
просто очень одинокий, заплутавший в соснах дурак. Сосен, правда, не три,
а значительно больше, но не в том дело...
- Это машина Бонера, - медленно сказал Панарин. - Но это означает
только то, что теперь она - ничья. И ничего больше. Вопреки тому, что о
нас понаписано, мы не верим ни в какие приметы-амулеты-талисманы...
- Я знаю. - Клементина положила голову ему на грудь. - Ни во что вы не
верите, даже в себе и своем деле уверенность помаленьку теряете... И если
ты скажешь, что любишь меня, я не поверю пока ты ни на что такое не
способен. Еще предстоит очень долго делать из тебя человека... Можешь
обнять, только не очень хамски.
Панарин опустил лицо в пушистые волосы.
В баре гремела музыка, кто-то, как всегда, палил по плафонам, дергались
по стенам ломаные тени.
- Нет-нет, - тихо сказала Клементина. - Убери руки, не наглей. Ну
выпила, так сразу все можно? - Она высвободилась. - Отвези меня домой.
Ехать пришлось всего с полкилометра.
- Пока, - сказала Клементина, чмокнула его в щеку и хлопнула дверцей.
Панарин развернул машину, поехал назад, к бару. Все внутри требовало
шалого выпендрежа - и, не снижая скорости, он выпрыгнул, покатился по
бетону, ушиб колени и локти.
Осиротевшая машина врезалась в глухую бетонную стену склада,
взметнулось гудящее желтое пламя. Панарин выпрямился и, освещенный
пожаром, взвыл по-волчьи, подняв лицо к небу, черному и хмурому:
- Господи, ну неладно же что-то, все не так!
Он стоял, покачиваясь, и, ясное дело, не получил ответа с неба, а на
земле и внимания никто не обратил ни на его крик, ни на пламя.
Отерев грязные ладони о брюки, прихрамывая, он вошел в бар, где все
было, как до его ухода, как десять лет назад.
- Молодец, что вернулся, - сказал Пастраго. - На такую девку не годится
лазить в состоянии алкогольного опьянения. Ты запомни, что эта киса - луч
света в темном царстве души твоей. Может, человеком станешь - во всех
смыслах.
- Ну кто ты такой, гад? - тоскливо спросил Панарин.
- Тебе мандаты показать?
- Задницу ими подотри.
- Кожа жесткая. Натуральная. Не подойдут, - серьезно сказал Пастраго. -
Не бери в голову, Тим. Я не дьявол и не колдун, не экстрасенс даже. Я из
Таганрога, папа - грек Бонифаций, рыбку ловил, мама - русская Надя,
фельдшером работала. Ныне оба на пенсии, хоть на домик им заработал...
Слушай, почему вы вбили себе в голову, что вы такие уж закрытые и
высокосложные? Свежему человеку просвечивать вас донельзя легко, простые
вы, как сибирские валенки...
- Ты в самом деле пил?
- Еще как! Все было когда-то, было, да прошло... Остался бывший
незаурядный психолог средних лет: третья стадия алкоголизма, ящик с
дипломами, кембриджской мантией да десятком орденов - даже бурундийский
есть. Я у них там в славные шестидесятые вылечил короля от сексуальной
меланхолии, вручили самый высший, с тарелку размером. Если перевернуть,
вполне окрошку наливать можно. Как-то по пьянке попробовал - ничего,
подходяще... - он по-бабьи подпер щеку ладонью и заголосил:
Лондон - милый городок,
в нем - туманный холодок.
Профьюмо, министр военный,
слабым был на передок.
Он парады принимал
и с Кристиной Киллер спал...
- А завтра у нас свадьба, - сказал Панарин. - Событие для Поселка
поистине уникальное...
Знаю. Вышло так оно само -
спал с Кристиной Профьюмо,
а майор товарищ Пронин
ночью спрятался в трюмо...
- Хватит! - рявкнул Панарин. - Вам же страшно! Вам очень страшно себя,
Варфоломей!
- Ага, - сказал Пастраго. - И тебе тоже.
- Да нет, что угодно, только не страх, я пьян...
- Да ничего ты не пьян, голубчик, - пробормотал Пастраго, буравя его
взглядом, и Панарин ощутил, что в самом деле трезв, как Тютюнин до
грехопадения.
- А кому было страшно, кому нет - историю это не интересует, равно как
всевозможных Несторов и Анонимусов, - сказал Пастраго. - Но вот кем мы
были, дерьмом или чем-то чище - историю, быть может, ой как заинтересует
энное количество лет спустя... Что стоишь? Топай!
Он слабо махнул рукой и рухнул на стол, в тарелки и бокалы. Зоечка
заботливо вытащила у него из-под головы осколки салатницы.
Панарин вышел на улицу, покосился на догорающий остов машины, поднял
воротник куртки и не спеша прошел под моросящим дождиком полкилометра до
коттеджа. Осторожно постучал в стекло зажигалкой.
Клементина сразу же его впустила.
6
Вот и окончен последний полет.
Черные горы. Малиновый лед.
Грустные краски заката.
Больше не резать крылом небеса.
Но не согласны с судьбою глаза -
темная воля крылата...
Л.Замятнин
Утром Панарин обнаружил на доске объявлений два новых приказа. Первый
извещал, что с сегодняшнего дня профессор и доктор гонорис кауза
В.Б.Пастраго назначается главным психологом медсанчасти Поселка. Вторым
объявлялся строгий выговор предместкома Тютюнину - за катание в ночное
время и в нетрезвом виде на казенной корове и распевание при этом романсов
упадочно-нигилистического содержания.
Уже активно действовал Комитет Организации Бракосочетания КОБРА. Работа
нашлась с момента учреждения комитета - на Площади имени Покорения
Антимира объявился вдребезину пьяный Тютюнин с балалайкой, он брел и орал:
Я в деле, и со мною нож,
и в этот миг меня не трожь...
Его отловили и без лишнего шума запихнули в подвал магазина "Молоко".
Следом туда же угодили Балабашкин, Станчев, трое отгульных механиков и
поднятый с четверенек возле бара гайлендер Брюс. Им поставили ящик
вермута, велели громко не орать и заперли на висячий замок. Появился
профессор Пастраго в хорошо сидящем смокинге, с настоящей хризантемой в
петлице. Его обыскали и, не найдя ничего алкогольного, пропустили на
площадь, куда уже стекались принаряженные и трезвые аборигены. Нетрезвых
задерживали и уволакивали к Тютюнину сотоварищи. КОБРА работала с
неумолимой быстротой своей ползучей тезки - бдительный Леня Шамбор, чей
интеллект с похмелья был обострен, ухитрился разоблачить Колю Крымова,
запрятавшего фляжку с коньяком внутрь пышного букета.
- Вот, ведь можете, - сказала Панарину Клементина. - Можете?
- Ага, - сказал Панарин. - Денек-то мы можем, чего уж там... Ты что
такая ненормально веселая?
- Свадьба же.
Клементина надела голубое кружевное платье, улыбчиво щурилась и
пристукивала каблучками. Над Поселком гонялись за редкими облачками
оранжевые самолеты метеослужбы, выпускали туманные шлейфы йодистого
серебра, и облачка таяли. Динамики с утра без передышки услаждали Поселок
Чайковским и Глиэром. Царило солнечное благолепие, носили цветы и ящики с
шампанским. Объявился вдруг Шалыган - побритый и причесанный, в черной
тройке, украшенной десятком орденских планок, при галстуке Айви Лиг и
букетике гвоздик. На него обалдело оглядывались.
Панарина тронул за рукав главный радист Митрошкин, в отглаженной форме
с золотыми Эдисонами в петлицах:
- Ахнуть хочешь?
- Излагай.
- Тарантул уходит.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг