внимательно выслушивали и следовали советам. Одни его предсказания не
сбывались, другие помогали сберечь время, труды, средства, человеческие
жизни, и процент сбывшихся предсказаний был таков, что местные математики
заверяли: случайным совпадением это не объяснить. Лет пятнадцать назад
только что ставший директором Тарантул хотел зачислить Шалыгана в штат,
положить высокий оклад и дать лабораторию. Шалыган последовательно
отклонил все три пункта тарантуловой программы и остался на прежнем месте
в прежнем статусе.
- Ну, что? - спросил Панарин неприветливо.
Одно время он по молодой дерзости пытался проникнуть в тайны Шалыгана,
но неудачно, как все его предшественники. Не то чтобы он с тех пор
невзлюбил старика - просто тот вызывал у него раздражение, как всякая
неразгаданная загадка.
Шалыган, похоже, и не собирался ничего говорить - стоял столбом и
подбрасывал на ладони кусочек оплавленного металла.
- Ну? - повторил Панарин.
- Наука умеет много гитик, - сказал Шалыган. - Временами она даже
набирается храбрости и громогласно признает прежние успехи ошибками, а
прежние истины бредом собачьим. И все начинается заново.
- Секрет полишинеля, - сказал Панарин. - И это все?
- Ну что вы, мон колонель, - Шалыган, похоже, настраивался на долгую
беседу. - Разговор-то у нас не о прописных истинах. Вам не приходило в
голову, что нынешняя наука лишена одного очень важного качества - умения
вовремя отступать при необходимости и выбирать новые пути? Возможно,
обладай она таковым качеством, многие остались бы живы, а мир стал бы
чуточку совершеннее. Но вы ломитесь, не разбирая дороги, мон повр анфан,
мон повр колонель... Вы считаете крупным достижением, когда вам удается
проложить над Вундерландом еще один безопасный маршрут. И забываете,
скольких для этого пришлось положить под увенчанные пропеллерами холмики.
И скольких пришлось увезти в психиатричку или антиалкогольные клиники. И
сколько их мчалось на "материк", чтобы никогда больше не вернуться...
- Это тоже прописные истины, - сказал Панарин. - Только более юные и
незахватанные.
- Я к одному веду, - неожиданно мирно потянулся Шалыган. - В Поселке
масса отделов, которые занимаются открытиями, но ни одного нет,
занимавшегося бы закрытием.
- Как при Трофиме с Исааком, что ли?
- Нет, Тим, вы не поняли. Я говорю о создании специальной научной
дисциплины, которой вменялось бы в обязанность экстраполировать, обобщать,
анализировать деятельность всех прочих областей и дисциплин. Обрубать
опасные направления, консервировать преждевременные, предвосхищать
появление новых наук или неожиданное слияние старых. Быть, кроме того,
чем-то вроде "адвоката дьявола", неутомимо бдящей оппозиции.
- Это был бы адский труд - создать такую науку, - сказал Панарин.
- Но ведь наука всегда была адским трудом. Молчите? То-то. Пока что все
сведено к одному - летать и исследовать, исследовать и летать. Может быть,
смысл жизни не только в этом. Кто знает, наберись вы смелости завести
этого "адвоката дьявола", вдруг да на вашу долю пришлось бы меньше работы
по выметанию из кабин бурой трухи, и меньше бы вы кляли романтику во всех
ее проявлениях, чем вы сейчас и заняты...
- Откуда вы...
Панарин осекся - из-под седых вихров на него смотрели бездонные глаза
бродячего дервиша, в которых можно усмотреть что угодно - ласку,
ненависть, гнев, любовь, презрение - и все же нельзя утверждать, будто
удалось правильно истолковать увиденное.
- Кстати, почему с самого начала исследования Страны Чудес велись
только с самолетов? - спросил Шалыган. - Почему никто и не пытался вести
работы с машин? Верхом на верблюде? Просто пройти пешком, проплыть по
Реке? Кто первый сказал, что земля Вундерланда убивает, если к ней
прикоснуться, и кто это доказал на практике? Вы никогда не задавались
этими вопросами, Тим, верно? Кабина самолета и штурвал для вас так же
естественны, как солнце над головой - потому что ничего другого вы и не
знаете. Нет Бога, кроме аэрологии, и самолеты - пророки ее...
- Вы... Я... - сказал растерянно Панарин.
- Бросьте. - Голос Шалыгана был неожиданно властным. - Ну да, вы уже
готовы задуматься, бежать, драться и открывать Америки. Только через
минуту вы задумаетесь о своей репутации, через две - о моем сумасшествии,
через три - трезво взвесите мои слова и разобьете их с помощью богатого
багажа цитат и теорий, коими вас вооружили и научили пользоваться. Ни на
что вы не решитесь и ни до чего не додумаетесь, пока вас не прихватит
всерьез - вот в чем беда вашего поколения, милый мальчик...
Внезапно Панарин схватил его за правую руку и резко вздернул рукав
ветхого сюртука. Нет. Ничего. Ошибка. Никакой татуировки-альбатроса,
которую носят все пилоты чуть повыше запястья. Все правильно, смятенно и
зло подумал Панарин - чокнутый, и все тут...
Он разжал пальцы и торопливо пошел прочь. Дребезжащий хохоток ударил
ему в лопатки. Притихшие было динамики снова грянули во всю ивановскую:
Выходили из избы
здоровенные жлобы,
порубили все дубы
на гробы...
Панарин размашисто шагал, отбрасывая носком ботинка редкие камешки.
Клементина стояла на прежнем месте, и лицо у нее было именно такое, как
ему представлялось.
- Бросьте, - сказал он, остановившись. - Не пытайтесь состроить
соответствующее лицо. Вас это задело, понятно, и кинуло в извечную бабью
жалость, но вы ничего не понимаете, потому что никогда не работали здесь.
По этой же причине постарайтесь обойтись без устных соболезнований - они
ничему не помогут и никого не вернут. Пойдемте лучше со мной, обещаю
редкий кадр. Вы ведь никогда не видели остановившегося метронома?
- Как вы можете?
- Могу, - сказал Панарин. - Могу быть циником именно потому, что завтра
это может случиться и со мной, я ведь не из кабинета командую. Ну, идете?
Клементина заспешила за ним, пытаясь приноровиться к его похоже.
Привалившись спиной к штакетнику, под очередным плакатом с изображением
Президента Всей Науки и очередным историческим изречением на земле сидел
вдрызг пьяный Никитич, и на его лице читалось полное довольство жизнью
прошлой, настоящей, будущей и загробной. Над ним нерешительно топтался
юный сержантик-безопасник - новый, сразу видно, не успевший вызубрить все
писаные и неписаные правила.
- Забирайте, чего там, - приостановившись, бросил ему Панарин. - Он
свою норму вылакал. В трезвяк, денька два погоняйте с метлой, потом ко мне
на проработку. Как обычно.
- Служу Науке! - обрадованно рявкнул, сержантик, поднял Никитича,
закинул его руку себе на шею и поволок к вытрезвителю. Никитич покорно
волочился за ним, временами называл его Анечкой и пытался лапать, что
сержантик стоически переносил.
Панарин и Клементина вошли в коттедж. Голубой метроном, украшенный
золотым альбатросом, стоял на письменном столе. Его стрелка замерла,
отклонившись вправо.
- Вот, - сказал Панарин. - Та же штука, что у каждого из нас. Только не
спрашивайте, откуда эти штуки взялись - они были всегда, говорят, есть
свой и у Президента. Почему метроном останавливается, когда умирает его
хозяин, мы сами не знаем и никто не знает...
Он огляделся, нашел подходящую спортивную сумку и принялся методично
вытряхивать туда содержимое ящиков письменного стола. Сорвал со стены и
отправил туда же фотографию Карен, разные мелкие безделушки и письма,
имевшие ценность лишь для самого Бонера. Набил сумку доверху, с трудом
застегнул. Сел за стол и, глядя в оклеенную пестрыми обоями стену,
негромко сказал самому себе:
- Как же я ей напишу? Ведь писать-то мне положено...
2
Я злюсь, как идол металлический
среди фарфоровых игрушек...
Н.Гумилев
Слева от стойки был установлен огромный цветной телевизор и вытянулась
шеренга пестро раскрашенных японских игральных автоматов. Автоматы давно
поломали по пьяному делу, а единственный уцелевший перепрограммировали на
крайне интеллектуальную игру; "Кто поймает больше шлюх" (с соответствующим
видеорядом). Телевизор, однако, пока держался и сейчас показывал нечто
порнографическое - и местные золоторукие механики давно собрали из
каменных материалов супер антенну, ловившую и Гонконг, и Лос-Анжелес, да
вдобавок оснастили ее электронной системой защиты, отшвыривавшей разрядом
предместкома Тютюнина, не раз покушавшегося антенну изничтожить.
Панарин пропустил вперед Клементину, огляделся. Его персональный столик
был свободен - как и тот, за которым обычно сидели Бонер со Славичеком.
Там стояла полная рюмка - одна, потому что Славичек имел еще шансы
выкарабкаться. От входа бросался в глаза портрет над столиком - правый
верхний угол перечеркнут ало-черной ленточкой. И букетик анютиных глазок
возле. Бонер на портрете улыбался во весь рот - частенько случается, что
перероешь все оставшиеся после человека фотографии, да так и не найдешь
хотя бы одну, где он грустен или серьезен, бывают такие люди...
Вокруг все шло в обычном ритме и накале. Осмоловский уже вертел
головой, выискивая, кому бы дать в морду. Большой Микола и Сенечка Босый
продолжали перпетуум-диспут о том, существуют ли привидения, или все это
опиум для народа, и загвоздка была в одном - на этой стадии они обычно
забывали о логике, и аргументами становились изречения из тех, какие
обычно пишут на заборах. Грешная красотка Зоечка, доведя амплитуду
колебаний бедер до пика, порхала с подносом по залу, а у бассейна четверо
из второй эскадрильи резались в покер на сегодняшнюю ночку с ней. Коля
Крымов героически боролся с желанием сползти под стол, штурман Чекрыгин
прижал в углу лаборантку, в другом занимались более интеллектуальной
забавой - трое распевали под баян на мотив танго "Маленька Манон" отрывки
из последней речи Президента Всей Науки. Гремела музыка, цветные блики
мельтешили по лицам и стенам, страдальчески прихлебывал боржом
предместкома Тютюнин, скучный человек с восьмилеткой и двумя курсами
ветеринарного техникума.
- Вы, главное, смотрите, Клементина, - говорил Панарин. - Сидите и
смотрите на них, потому что завтра кого-то из них можете уже не увидеть...
Смотрите. Потому что они - это и синтетик ваших, пардон, колготок, и
начинка ваших часиков, и многое, многое другое, чего никогда не было бы,
не порхай они над Вундерландом. Они сделают кого-то академиком, помогут
двинуть вперед какую-нибудь там эвристику или просто помогут зачеркнуть
парочку строк в списке загадок природы. Но это завтра, а пока - пляшет
сердце поза ребрами гопака...
Клементина спросила:
- А вам никогда не приходило в голову, Альбатрос, что когда-нибудь
ничего подобного не будет?
- Господи, ну конечно! - захохотал Панарин. - Будет благолепие, бары с
коктейлями из мороженого и соков, все наизусть знают Сенеку, и никаких
шлюх, никаких вытрезвителей. Ей-Богу, я ничего не имею против такого
будущего, чистенького и абстинентного. Но пока есть только они, - он
широким пьяноватым жестом обвел зал. - И никак вы нас не переделаете,
судари мои! Пробовали-с - и Босого лечить от алкоголизма в лучших клиниках
"материка", и Крымова трипперологи пользовали, но - "тщетны были бы все
усилья"... И все такое прочее. Но где, милая моя Клементина, лапочка, вы
найдете трезвенника высокоморального, который заменит нас? Может быть,
этот хомо трезвус высокоморалис будет работать гораздо хуже старины
Никитича, а? Так к чему рисковать и экспериментировать с абстинентами,
если мы и так пашем, как черти? Мы здесь все фанатики и ломовые лошади
науки, так что извольте, черт побери, закрывать глаза на наши слабости. Не
хотите пить с нами и спать с нами? Никто не неволит. Только не воротите от
нас нос...
- Ого! - сказала Клементина, щурясь. - Это что, манифест? Программа?
- Вот именно, - сказал Панарин. - Именно, что касается...
Он замолчал - прямиком к их столику шагал Леня Шамбор, и на лбу у него
краснела полоса, след от шлема.
- Садись, - сказал Панарин. - Слышал уже?
- Ну да. - Леня обеими руками пригладил волосы. - Налей. Ну, пусть его
в Валгалле зачислят в авиаторы...
- А если там нет самолетов? - тихо и серьезно спросила Клементина.
- Не в том дело, - Леня осушил второй стакан. - Валгалла, Гефсиман,
Елисейские поля - лажа все это. Для нас должно существовать какое-то
особое место, киса. Не рай, потому что мы не годимся в ангелы. Не ад,
потому что мы не заслужили все же котлов со смолой. Просто место, где мы
будем заниматься тем же делом, но там не будет катастроф, тупоумных
начальников, дикого пьянства, извечной нашей расхлябанности и похмельных
смертей на заре. Но это будет именно потусторонний мир, потому что на
земле нам такого никто не преподнесет на блюдечке, а сами мы мир уже не
перевернем, нас, увы, он устраивает именно таким...
Он отставил стакан и в который уж раз пригладил волосы.
- Чего ты лохматишься? - Панарин наклонился к нему. - И что-то на
философию тебя потянуло, что с тобой редко бывает... Что случилось?
- "Попрыгунчики" накрыли на восемнадцатой трассе - проверенной,
излетанной, тривиальной. Едва ушли. Значит, все к черту, все сначала...
- В Господа Бога мать... - зло выдохнул Панарин.
- Это бывает, - громко говорил Клементине Леня. - Очень даже запросто,
киса моя с великолепными коленками. Привыкли, облетали, успокоились, и тут
как е... э-э, треснет! И предстоит начинать все сначала. Тим, ты слышал,
что к нам перебрасывают истребители? Будем теперь мотаться туда под
вооруженной защитой...
- Не нравится мне это.
- А почему? "Фронт науки", "на переднем крае исследований", "битва за
полипропилен" - зря, что ли, так талдычат? Вот тебе и логическое
завершение - истребители над Вундерландом.
- Не нравится мне все это.
- И тем не менее, все это логично, Тим. Мы же все носим форму, у нас же
пистолеты, чтобы было чем пробиваться назад, если потеряешь машину над
Вундерландом. Правда, еще никто из потерявших машину не вернулся пеш, не
вернулся вообще, но ведь таскаем шпалеры? Когда это наши предки ходили на
медведя без рогатины? - он взмыл со стула, здоровенный, загорелый и
обаятельный, любимец молодых поварих и ученых Дам средних лет. - А ля гер
ком а ля гер! Даже Президенту недавно вручили золотой шпалер с
бриллиантовым ликом Кеплера...
Шабаш разгорался. Осмоловский был счастлив - он прижал к стене
предместкома Тютюнина и бил его по шее. Кто-то уже колотил кулаками по
столу, доказывая (как каждый вечер на протяжении последних пяти лет), что
завтра обязательно смотается навсегда на "материк", кто-то бросил Зоечке
за шиворот льдинку из коктейля, кто-то кричал из-под стола совой, визжали
лаборантки, все было как встарь, как всегда...
- Кончаем, - сказал Панарин. - Пора.
Леня кивнул, кошкой метнулся к установке, и музыка замолчала. Панарин,
смахивая ногами бокалы, взобрался на стол, достал пистолет и стал стрелять
в потолок. Леня тащил к нему микрофон на длинном шнуре, кутерьма
помаленьку стихала.
- Хватит! - заорал Панарин в микрофон так, словно надеялся докричаться
до Марса. - Вы что, забыли? Тризна!
Несколько секунд стояла тишина. Потом завопили:
- Тризна! Тризна!
Люди хлынули на улицу, толкаясь, застревая в дверях. Зазвенело стекло -
кто-то высадил креслом окно, и в него стали выпрыгивать. Панарин слез со
стола, ухватил Клементину за руку и поволок к двери. Клементина отчаянно
отбивалась.
- Дура! - заорал Панарин ей в лицо. - Мы же на Тризну! Вот тебе еще
один уникальный кадр, будет чем хвастать в столичных кабаках!
Кажется, ничего она не поняла, но упираться перестала. Панарин вытащил
ее на улицу - там рычали моторы, хлестали, перекрещиваясь, лучи фар, по
площади, вокруг статуи Изобретателя Колеса, крутились машины.
Изобретатель, дюжий мужик в набедренной повязке из шкуры, прижимал к боку
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг