Конечно, я удивился: о том, где я был все эти годы и что делал, знаю
только я. Потом я прочитал написанное тобой и удивился еще больше.
- Хочешь сказать, что теперь у меня "немного" не так?
- Да все не так, разумеется, - сказал Одиссей. - Не был я ни у
лестригонов, ни у лотофагов. Их и нет-то, наверное, - лотофагов. Не делил
я ложе ни с какой Навсикаей. И откуда, скажи на милость, ты взял Сциллу и
Харибду? Ничего подобного на свете нет, уж я-то знаю, я избороздил
Ойкумену из конца в конец.
- Видишь ли, творчество имеет свои законы, - с оттенком
снисходительности сказал Гомер. - Ты храбрый воин и опытный мореход, но
сейчас ты вторгаешься в область, где, прости меня, являешься полным
невеждой. Законы творчества...
- Причем тут законы? Не было ничего подобного! Ты все выдумал от начала
до конца!
Он смотрел упрямо и не собирался отступать.
- Ну что ж, - сказал Гомер. - А где же, в таком случае, позволь узнать,
тебя десять лет носило?
Раздражения в его голосе не было, он скорее забавлялся.
- Я вышел за Геркулесовы столпы. Ненадолго задержался в Атлантиде. И
поплыл дальше, туда, где садится солнце. - Его лицо стало одухотворенным и
мечтательным. - И я открыл, что океан не бесконечен, Гомер, и за
Атлантидой лежат новые земли, неизвестные страны. Там строят огромные
пирамиды, немного похожие на египетские, и там поклоняются богам, чьи
имена почти невозможно выговорить. Там умеют с непостижимой точностью
рассчитывать пути звезд, там есть птицы, которые умеют говорить
по-человечески, но нет лошадей. Там...
- Скажи, пожалуйста, - оборвал его Гомер. - И там ты прожил все эти
годы?
- Да, - сказал Одиссей. - Просто жил. Вообрази, как я удивился, когда
вернулся и узнал, что ты, оказывается, написал о моих десятилетних
странствиях. Твой труд, Гомер, несмотря на все его достоинства, ничего
общего не имеет с истиной.
- А что такое истина, любезный мореплаватель? - с улыбкой спросил
Гомер. - Это понятие поддавалось и поддается всевозможным толкованиям.
Созданная мною насквозь вымышленная история твоих путешествий известна
тысячам людей, твоя подлинная - тебе и горсточке твоих спутников Что же,
спрашивается, весомее?
- Но это же ложь - то, что ты сделал.
- Не стоит притягивать за уши набившие оскомину понятия, - сказал
Гомер. - Что это за манера раз и навсегда раскладывать все по полочкам?
Понятия и оценки могут меняться, и нужно только уметь привыкать к
изменениям. Ты же сам признаешь, что твоя десятилетняя жизнь в тех
неизвестных странах протекала буднично и скучно? Послушай вот это. - Он
взял исписанный лист. - "Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру
вверившись, поплыл; сон на его не спускался очи, и их не сводил он с
Плеяд, с нисходящего поздно в море Воота, с Медведицы, в людях еще
Колесницы имя носящей, и близ Ориона свершающей вечно круг свой, себя
никогда не купая в водах океана. С нею богиня повелела ему неусыпно путь
соглашать свой, ее оставляя по левую руку. Дней совершилось семнадцать с
тех пор, как пустился он в море. Вдруг на осьмнадцатый видимы стали вдали
над водами горы тенистой земли феакиян, уже недалекой...
- Это не обо мне, - сказал Одиссей. - Я никогда не плавал таким путем,
и наверняка там нет никаких феакиян.
- Наверняка, - согласился Гомер. - Однако, согласись, красиво.
- Бесспорно. Это талантливо.
- Я рад, что ты оценил по достоинству мой скромный труд, - сказал
Гомер. - Что же теперь прикажешь делать? Ты внезапно возникаешь из
неизвестности и сводишь на нет бесспорно талантливую поэму.
- Но ведь ничего этого не было, - сказал Одиссей.
Гомер оглядел его с ног до головы: ранняя седина в курчавых волосах,
заметно обрюзгшая фигура, дурно сидящий, хотя и дорогой хитон - конечно,
одежду он покупал здесь, второпях, он десять лет не видел греческой одежды
и отвык от нее. И эти упрямые глаза.
- Ты зол на меня?
- За что, о боги? - искренне удивился Гомер.
- За то, что я появился и разрушил твою работу.
- Кто тебе сказал, что ты ее разрушил? И чего ты, собственно, от меня
хочешь?
Он со снисходительной усмешкой смотрел, красивый, сильный и талантливый
человек Гомер, как Одиссей, помогая себе неуклюжими жестами, надеется
подобрать слова и не находит их. Полосы солнечного света касались ножек
стола, уголка рукописи, и буквы показались идеально четкими, словно
вырезанными в камне.
- А ведь ты неблагодарная скотина, Одиссей, - сказал Гомер.
И резким толчком привычной к кулачным боям руки заставил сесть
рванувшегося к нему Одиссея.
- Объясни, - сказал Одиссей хрипло.
- Начнем издалека, с одной грязной истории времен осады Трои. Шли годы,
и воины, сообразив, что легкой добычей тут и не пахнет, поняли, во что их
втравили, и начали все настойчивее уговаривать вождей убраться восвояси.
Особенные опасения внушал Паламед - человек уважаемый и авторитетный. И
вот в один далеко не прекрасный день оказалось, что Паламед требует снять
осаду потому, что подкуплен троянцами. Один из вождей увидел на сей счет
вещий сон, открывший предательство, отыскал наутро в шатре изменника
золото и письмо троянцев - которые, как ты понимаешь, сам туда подсунул, -
и Паламед вместе с ближайшими друзьями был казнен. Те, кто кричал о снятии
осады, замолчали надолго. Ты не припомнишь ли имя военачальника,
наловчившегося с помощью своих вещих снов отыскивать предателей?
Одиссей смотрел под ноги, его пальцы сплетались, теребили одежду, не
находили себе места. Гомер терпеливо ждал.
- Он представлял большую угрозу для единства ахейцев, - сказал Одиссей.
- К нему многие прислушивались.
- Я не собираюсь ни осуждать тебя, ни оправдывать, - сказал Гомер. -
Далее. Когда войско все же собралось на всеобщий совет, чтобы решить,
возвращаться или оставаться, кто из вождей яростнее всех набрасывался на
уставших торчать под Троей? Кто бил, ругал и угрожал немедленной
расправой?
- Хватит, прошу тебя!
- Хорошо, - сказал Гомер. - Я просто искал объяснения - отчего же ты,
не обделенный добычей и славой, не вернулся торжественно домой на свою
полунищую Итаку, где удостоился бы шумного чествования, а подался за
Геркулесовы столпы? Не так уж трудно это понять, верно? Ты слишком многих
восстановил против себя, и тебе многое могли припомнить. Благоразумнее
было переждать в отдалении, пока память не сгладится, пока схлынут
страсти, пока Троя не уйдет в прошлое. Теперь, надеюсь, между нами не
осталось недосказанного? Ты сыграл в Троянской войне весьма неприглядную
роль, Одиссей. А я польстил тебе, живописав твои десятилетние скитания,
приписав тебе идиотского деревянного коня, никогда не существовавшего, и
многое другое. Но ты и не подумал поблагодарить, потому я назвал тебя
неблагодарной скотиной. Хочешь что-нибудь возразить? Пожалуйста, я не
тороплю.
Вопреки его ожиданиям Одиссей ответил сразу:
- Нет, возразить тут нечего, все было именно так, и я ни в чем не
оправдываюсь. Я просто хотел бы кое-что объяснить. То, что я понял в
океане и потом, на чужбине. Но сначала был все же океан. Понимаешь, море -
необъятное, неизменное и вечное. Там, среди волн, нет ни лжи, ни
коварства, все остается на земле, и наши интриги, наши подлости, наша
погоня за успехом любой ценой кажутся такими крохотными, ничтожными.
Только в море начинаешь постигать смысл жизни, цену добра и зла.
Он умолк и посмотрел смущенно.
- Короче говоря, подонок превратился в философа, - сказал Гомер. - Ты
вернулся обновленным, стряхнул прежние пороки и жаждешь посвятить остаток
жизни служению добру. Что ж, случается. Бывали и более удивительные
метаморфозы. Но, дорогой Одиссей, что все-таки ярче и значительнее -
вымышленные мной от начала и до конца твои захватывающие странствия или
твоя всамделишная скучная десятилетняя жизнь где-то у предела света? Ведь
моя рукопись изображает стойкость духа человека, прошедшего наперекор
судьбе через многочисленные испытания, отважного воина, который должен
служить примером для юношества. А ты? Ну что ты, раскаявшийся, можешь
дать? Рассказать об этих неизвестных землях? Лошадей там нет, а птицы
могут разговаривать? О землях гипербореев рассказывают и более
удивительные вещи.
- Там есть и много полезного. Вот, - торопливо порывшись в складках
хитона. Одиссей извлек большой и спелый кукурузный початок. - Видишь?
Сотня зерен в одном колосе, а то и больше. Представляешь засеянное такими
колосьями поле? Сколько людей можно накормить?
- Действительно любопытно. - Гомер с интересом оглядел початок и
небрежно швырнул его на стол. - Накормить. И подорвать мировую торговлю
зерном. Да за один этот колос тебя прикончат владельцы полей и
зерноторговцы, болван ты этакий. Ты что, вообразил себя богом и намерен
устроить новый Золотой век, мир без голодных? - Он выковырял несколько
зерен и прожевал. - Вкусно, что тут скажешь...
- Из них можно варить кашу и печь лепешки, - оживился Одиссей. - А
стеблями кормить скот - стебель в рост человека. Там, где я жил, есть еще
и...
- Хватит, - сказал Гомер. - Ты что, так ничего и не понял? Нет никаких
колосьев. Вообще за Атлантидой ничего нет - только беспредельный океан,
омывающий Ойкумену. Все эти годы с тобой происходило только то, что
описано здесь. - Он положил ладонь на свою рукопись. - Поймешь ты это
наконец?
- Но я...
- Что - ты? - Гомер навис над ним. - Что - ты? Что ты можешь? Уверять
людей, что все написанное мною ложь? Да кто тебе поверит? Кто тебя узнает?
Тебя давно забыли, тебя нет, ты существуешь только здесь, в моей рукописи.
Только эта твоя жизнь реальна. Поздно, Одиссей. Ничего уже не изменишь.
Сцилла и Харибда нанесены на морские карты, имеются десятки свидетелей,
которые их видели, и землю лотофагов лицезрели, и сирен. В Коринфе давно
уже ввели особый налог на оборону от могущих вторгнуться лестригонов - и
три четверти собранного, как ты понимаешь, прилипает к рукам сановников, а
четверть разворовывает служилая мелкота. Что же, ты убедишь их отменить
налог? А как быть с экспедициями в земли лотофагов, которые что ни месяц
снаряжают на Крите и в Тартессе? Результатов никаких, но многие очень
довольны... Все, кто сытно кормится возле этого начинания. Им ты тоже
думаешь открыть глаза? Наконец, ты хочешь обидеть богов - ведь, согласно
моей поэме, они сыграли большую роль в твоей судьбе, помогая и
препятствуя... Тебя ведь не зря именовали хитроумным Одиссеем, вот и
напряги ум. Самое безобидное, что только может с тобой теперь случиться, -
прослывешь сумасшедшим, безобидным сумасшедшим, выдающим себя за славного
героя и морехода Одиссея. Настоящий Одиссей - в этой рукописи. Всякий иной
- не просто сумасшедший или плут, а опасный враг многих и многих. И обола
я не дам тогда за твою жизнь. А вкус к жизни, я уверен, у тебя не смогли
отбить все твои облагораживающие душу морские просторы. Итак, хитроумный
Одиссей, что ты выбираешь?
Он наклонился над ссутулившимся, поникшим Одиссеем, в голосе и в глазах
не было ни злости, ни насмешки - только веселое и спокойное торжество
победителя. Одиссей молчал. Отодвигались в никуда, в невозвратимое
набегающие на далекий берег волны, легенды о Пернатом Змее, гомон
попугаев, женщина с медным отливом нежной кожи, чужая весна и чужая речь,
ставшая в чем-то родной за все эти годы. Он презирал себя. Но ничего не
мог с собой поделать, не мог, вернувшись на родину после десятилетнего
отсутствия, тут же потерять все вместе с жизнью.
- Итак? - спросил Гомер. - Где же ты скитался все эти годы?
- Долго рассказывать, - сказал Одиссей, сгорбившись и не поднимая глаз.
- Остров сирен, земля лотофагов, прекрасная Цирцея, край лестригонов...
- Прекрасно. И не забывай почаще заглядывать в эту рукопись.
Гомер взял стилос и быстро, размашисто начертал на первом листе:
"Великому путешественнику Одиссею от скромного летописца его свершений и
странствий".
- Вот так, - сказал он. - И не думай, что я ничего не понимаю, не
считай меня чудовищем. При других обстоятельствах я сам отправился бы в те
неведомые края, где птицы говорят по-человечески, а цветы не похожи на
наши. Но не уничтожать же талантливое произведение, не объявлять же его
сказкой только из-за того, что нежданно-негаданно вернулся числившийся
погибшим морской бродяга? Начавший к тому же каяться в прежних грехах? Ты
должен утешать себя тем, что поневоле послужил высокому искусству поэзии.
Не знаю, обеспечено ли моему труду бессмертие, но долгая жизнь ему
безусловно уготована. А вместе с ним и тебе, весьма и весьма мелкой
личности, если откровенно. Так что будь мне только благодарен. Прощай.
И отвернулся. Он вовсе не собирался злорадствовать, так что нужды не
было смотреть в спину пожилому человеку в дурно сидящей одежде, шаркающими
старческими шагами плетущемуся к двери.
15. ВРЕМЕНА КУКОЛЬНИКОВ
- Вы, старшие, хотели оградить нас от прежних ошибок и прежней
подлости, - сказал Майон. - Я все прекрасно понимаю и не решаюсь вас
осуждать, не имею права. Но вы достигли как раз обратного: заставляли нас
верить, что подлость была героизмом, лишили возможности самостоятельно
оценить прошлое, подсунув красивые, лживые картинки. Я совсем не против
того, чтобы учиться на опыте старших, но в данном случае примеры, на
которых нас воспитывали, оказались фальшивыми. А меж тем существовала
подлинная история жизни Геракла - нетускнеющий пример для подражания. Ты
был причастен ко многим его свершениям, царь, почему же ты отступил?
- Потому что я остался в одиночестве, - сказал Тезей. - И не нашел в
себе сил занять место Геракла. И не смог завершить его дела. Все
дальнейшие разговоры бесплодны, Майон, можно говорить до бесконечности, ни
к чему не придя. Я прошу, оставь меня. Очень прошу. Я устал. - И, когда за
Майоном затворилась дверь, попросил: - Гилл, может быть, и ты?
- Наш разговор только начинается.
Тезей тяжело вздохнул, откинулся, привалившись затылком к стене, и
закрыл глаза. Гилл едва удержал рвущиеся с языка, как стрелы с туго
натянутой тетивы, слова изумления и жалости. Тезей постарел рывком, вдруг,
за сегодняшнюю ночь, проведенную над рукописью Архилоха, в беседах с
Майоном и Гиллом, - седина в волосах, придававшая ему раньше зрелую
мужественность, теперь была символом разрушения и старости, вены на руках
набухли, голос стал надтреснутым и прерывистым.
- Вот и лето ушло, - сказал он, не открывая глаз. - С ним навсегда ушли
ваша безмятежность и юность. И мои силы. Кажется, с летом уходит и моя
жизнь - я надеюсь, только моя...
- Нет! - крикнул Гилл. И продолжал торопливо: - Конечно, Анакреон с
Эвимантом причинили немало вреда, но я смог восстановить всю картину.
Заговор шире и разветвленное, чем мне казалось, но я знаю почти все, и это
дает огромные преимущества. Если мы нанесем удар немедленно, мы их
опередим. Верных войск достаточно, мои люди готовы, но я не справлюсь
только своими силами. Ты должен немедленно - слышишь, немедленно! -
собрать военачальников и приближенных, которым можно доверять. Стянуть
войска, подавить очаги пожара. Пойми, как только они узнают, что Анакреон
сидит под замком, они выступят. А узнают они это очень скоро. Тезей!
- Бесполезно.
- Мы успеем.
- Ничего мы не успеем, Гилл. - Тезей открыл глаза, но не изменил позы.
- Ты не понял. Для меня поздно. Я достиг своего предела, меня больше нет,
и ничего больше нет - ни воли, ни решимости, ни силы. Это предел. Даже
если я соберу волю в кулак и мы их раздавим - что дальше? Масло выгорело,
и светильник пуст. Останется усталый старик, который будет доживать век в
огромном дворце. Так стоит ли цепляться за трон?
Гилл наконец понял. Но в это невозможно было поверить. Мир рушился в
тишине солнечного осеннего утра. Слезы навернулись на глаза, все плыло.
Гилл, рыча, потряс сжатыми кулаками:
- Но мы же не быки на бойне!
Потом он решился на то, что недавно показалось бы ему святотатством -
схватил Тезея за плечи и затряс, крича в лицо:
- Собирай людей! Командуй! Разрази тебя гром, еще не поздно!
Он разжал руки и отшатнулся, услышав короткий и трескучий смех Тезея.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг