становясь все гуще и чернее, поднимаясь все выше. И раздались звонкие
удары - кто-то барабанил изнутри в бронзовые ворота Лабиринта высотой в
три человеческих роста, украшенные барельефами в виде бычьих голов.
Глухо стукнул упавший на землю засов, и в распахнувшихся воротах
появился Тезей, он сделал два шага вперед и поднял над головой покрытый
пятнами крови мешок.
Казалось, небо треснуло и рушится на землю, дробясь и рассыпаясь на
тысячи гремящих кусков. Вопль тысяч глоток тех, кому удалось попасть во
дворец, и тех, кто толпился вокруг дворцовых стен, невозможно было ни с
чем сравнить. Я, свыкшийся с подлинной сущностью Минотавра, как с
собственным отражением в зеркале, совсем забыл, что должно твориться на
душе у людей, изо дня в день слышавших рев и считавших, что они обречены
жить рядом с омерзительным чудовищем, не мог оценить в должной мере их
радость и разделить ее с ними - как-то не с руки.
Впору было зажать уши, толпа тяжело колыхалась, как штормовое море,
люди натыкались на острия копий и не замечали этого, не чувствовали боли,
на их обнаженных руках и хитонах алели пятна крови, солдат потеснили, они
почти касались спинами друг друга. Тезей с трудом смог протиснуться к
дворцовому крыльцу. Следом за ним отступили к крыльцу и солдаты,
вытянулись целью у нижних ступеней. Теперь толпа заливала весь огромный
двор, приветственные клики гремели с прежней силой, словно люди состояли
лишь из легких и глотки.
Вот и все. Интересно, первый ли я, кто, вопреки уверениям нищих
мудрецов о невозможности такого, успешно совместил гений и злодейство?
Настал миг моего наивысшего триумфа. Анти-Геракл - так я с полным правом
могу себя назвать. Эта толпа там, внизу, ревет и машет руками, приветствуя
грандиозную несправедливость, подлейшую ложь, исходит торжествующими
воплями, обращенными к человеку, которого, по так называемой высшей
справедливости, существуй она на самом деле, следовало бы немедленно
повесить. И это я заставил их превратиться в стадо баранов, мое имя, сами
того не зная, будут произносить люди во всех уголках Эллады, во всех
странах обитаемого мира, едва речь зайдет о Тезее. Вот и все. Мой звездный
час, моя покоренная вершина. А я не чувствую ничего, кроме томительной
усталости и сознания какой-то невосполнимой потери... Почему?
Последние клубы дыма оторвались от плоской серой крыши Лабиринта и
медленно таяли в воздухе. Рев толпы вязнул в ушах. Я отвернулся и пошел к
тронному залу.
Во дворце творилось что-то странное. Застыли на лестницах и в коридорах
в настороженно-раскованных позах телохранители, суета слуг и царедворцев
ничем на первый взгляд не отличалась от обычной, но в лицах, движениях,
взглядах, необычно приглушенных голосах сквозила какая-то жалкая
растерянность и даже бессилие, словно никто не ведал теперь, как
держаться, что делать, с кем говорить и о чем. Дворец напоминал богатый
дом, владелец которого внезапно умер, не оставив завещания, и толпа
ошеломленных родственников, домочадцев и челяди отчаянно пытается
догадаться, чего им ждать от будущего, для кого все пойдет прахом, перед
кем распахнутся ворота в золотые чертоги. Словно дети, отставшие от няньки
на прогулке, словно скопище бессильных теней. Я шел, не обращая ни на кого
внимания, отпихивал локтями слуг и высших сановников, и мне казалось, что
я действительно прохожу сквозь них, сквозь туман, а временами казалось,
что и встречные ныряют в меня, как в полосу дыма.
С Тезеем я столкнулся у дверей тронного зала, он шагал, деревянно
переставляя ноги, как шагают куклы-дергунчики, которых я мастерил в
детстве. Глаза у него были отрешенные и пустые, они ничего не отражали,
словно шарики цветного камня в глазницах статуй, руки сжимали мешок так,
что побелели костяшки пальцев. Ударом кулака он распахнул створку дверей,
она так и осталась открытой, и я вошел вслед за ним, и на ходу вдруг
понял, что в руках у него не тот, виденный мной мешок с бычьей головой.
Все я понял и знал, что больше никогда не увижу Клеона и еще двух, что
ждали его в той потайной комнатке...
Кровавые пятна, запачкавшие мозаичный пол там, где на него рухнул
Горгий, были уже тщательно смыты. Семейство находилось в сборе -
бесстрастный, как всегда, Минос, откровенно торжествовавшая Пасифая и
Ариадна, олицетворение беззаботного счастья, сиявшая от радости за своего
героя. На меня обратили внимания не более чем на небо за окном. Я
примостился в стороне, откуда мог видеть всех, - мне определенно казалось,
что последнее действие пьесы еще не сыграно.
Тезей остановился перед троном и лишенным какого бы то ни было чувства
голосом сказал:
- Минотавр мертв, царь.
- Может быть, ты хочешь золота? - спросил Минос.
- Хочешь унизить, заплатив за работу, как наемнику? Благодарю, мне не
требуется ничего из того, чем положено одаривать в таких случаях, ни мешка
с монетами, ни руки твоей дочери. (Ариадна тихо ахнула.) Разве что, -
полузакрыв глаза, он прислушался к реву толпы во дворе. - Собственно, и
этих воплей мне не нужно, да что поделать... Прощай, царь. Я возвращаюсь в
Афины. При расставании хотел бы сказать, что ты искуснейший мастер. Старые
люди рассказывают, что есть где-то мастера, способные превращать свинец и
медь в золото. Ты же двадцать лет извлекал для Крита золото и славу вовсе
из ничего... Создал чудовище из обыкновенного ребенка, прижитого женой на
стороне. Ты его видел когда-нибудь?
- Нет, - к моему удивлению, спокойно и даже чуточку любопытно ответил
Минос. - Никогда.
- Ну, тогда смотри. - Тезей сорвался на крик. - Смотри!
Он поднял за волосы голову Минотавра и, хохоча каким-то трескучим
безжизненным смехом, приговаривал:
- Смотри, не бойся, это не голова Горгоны, она не в состоянии убивать
взглядом, а жаль, до чего жаль...
Неужели он рассчитывал пронять Миноса, глупец?
Душную тишину пронзил нечеловеческий крик Пасифаи, и я вздрогнул, я
чувствовал, что с каждым мгновением теряю способность оставаться
бесстрастным. Пасифая, вытянув руки, как слепая, спотыкаясь, шла к Тезею,
до него было всего несколько шагов, но ей, казалось, потребовался век,
чтобы преодолеть этот путь. Время застыло, и мы были заключены в нем, как
мухи в кусках янтаря, что привозят с побережья северных морей. Пасифая
взяла голову Минотавра из рук Тезея (он отшатнулся, выпустил из другой
руки и мешок) и прижала ее к груди. Мне стало жутко - она изменилась в
один миг, теперь это была растрепанная старуха с тусклыми глазами и
сморщенным лицом, сгорбленная под грузом истины.
Так она не знала? Не знала! Никогда не видела его, как и Минос? Все эти
годы я считал: она прекрасно знает, что Минотавр - обыкновенный ребенок,
обыкновенный человек. Исходя из этого, я и относился к ней соответственно.
- Мы всегда мечтали о сыне, помнишь? - сказала Пасифая Миносу. -
Красивом, умном, сильном. Тебе не понять, как мечтает о ребенке женщина, я
мечтала о нем, ждала его, а он все эти годы был здесь, рядом, именно
такой... Что же теперь у тебя осталось и кто у тебя остался? Только ты,
золотой трон и великий Крит? Может быть, из-за того, что ты поступил так,
у нас и не было сына... И я-то, я пыталась, я все эти годы ненавидела
Горгия за то, что он его оберегал, я в конце концов добилась, можно
умереть от смеха...
Она и в самом деле рассмеялась, но захлебнулась лающими звуками и
смолкла, баюкая голову, как ребенка. Я не узнавал ее. Уходило, кровью из
раны утекало что-то, составлявшее до сих пор неотъемлемую часть моего
существа, я терял себя и бессилен был этому воспрепятствовать.
Ариадна остановилась перед Тезеем и смотрела ему в лицо огромными
сухими глазами - хвала богам, что это не на меня она смотрит. Тезей
медленно-медленно поднял руку, словно защищался от удара, хотя она не
шевелилась.
- Ты просто запомни, - сказала она даже не взрослым - а старым голосом.
- Запомни этот день и никогда его не забывай, - повернулась к Миносу, и в
голосе зазвучали жалобные интонации ребенка, осознавшего, что на свете
существует смерть, и вынужденного отныне с этим примириться. - Ну что ты
наделал?
- Я? - сказал Минос глухо. - Что же, вы отыскали какой-то выход, вы
нашли виновного. Во всем виноват я. Или он. - Не глядя на меня, он
безошибочно указал в мою сторону. - Отыскался один-единственный злодей,
одинокий мерзавец, повинный во всей лжи и крови, и можно успокоиться.
Легче от этого не станет, но с собственной души полностью снят груз
какой-либо вины. В Аид отправимся я или толкователь снов, а вы останетесь,
погруженные в свою печаль и скорбь, такие ни в чем не повинные...
Прекрасный выход. Ну а вы-то, вы все? Вам просто не хотелось ни о чем
думать и ничего знать, вы предпочитали купаться в блаженном неведении,
чистые и безгрешные. Вас полностью устраивала солнечная сторона улицы,
заглядывать в темные переулки не хотелось - лучше вообще забыть, что они
существуют. Всякое зло обязательно творится с чьего-то молчаливого
согласия, кто-то отворачивается, кто-то закрывает глаза, кто-то не желает
признать, что черное - это черное. И льется кровь. Не обвиняйте в убийстве
Минотавра кого-то одного. Убийц Минотавра не перечесть. Докажите мне, что
я неправ. Что же ты молчишь, Ариадна? Либо виноваты все, либо никто не
виновен. Но второго быть не может - голова перед нами...
От Пасифаи бесполезно было ждать каких-либо слов - она сидела на
ступеньках своего трона, баюкала голову Минотавра, и ее глаза все
явственнее наливались безумием. Ариадна, не взглянув на отца, молча
кивнула и, оцепеневшая в обретенной взрослой мудрости, вышла неслышно, как
тень.
- Ветер дует в сторону Пирея, - сказал Тезей. - Прощай, Минос. - Он
вынул из ножен меч и швырнул его к моим ногам. - Забери. Стоило Гефесту
стараться ради такого дела...
- Какой там Гефест, - сказал я. - Гермес купил его где-то в Афинах.
- Что, и он жулик?
- А чего ты еще ждал от нашего покровителя? - пожал я плечами. -
Отправляйся к своим землякам, славный герой. Желаю самого наилучшего.
Желаю совершить все, что ты там задумал...
- Так и будет, - сказал Тезей. - Я вас ненавижу - за то, что оказался
таким, как вы. Ничего, все забудется и ничего не повторится. Будет другое
- честное, светлое, и я искуплю свою вину, сполна расплачусь за
проявленную однажды слабость.
Он ушел, веря во все, что сказал, и уже не слышал, как Пасифая
дребезжащим голосом затянула колыбельную.
ГЕРМЕС, ПОКРОВИТЕЛЬ ТОРГОВЦЕВ И МОШЕННИКОВ, ОДИН ИЗ
БОГОВ ОЛИМПА И ВЕСТНИК БОГОВ, ПОКРОВИТЕЛЬ ПУТНИКОВ
Я шагал, поигрывая кадуцеем, этой глупой игрушкой, от которой по
идиотской воле Зевса мне так никогда и не избавиться. Я шагал по коридорам
дворца. Одни и не замечали меня, другие шарахались, молитвенно воздевая
руки или зажимая ладонью готовый вырваться изо рта крик. Все это было до
омерзения знакомо, жизнь не блещет разнообразием. Ну, в конце концов,
наиболее беспокоит не это: оскорбляет то, что почти все плуты, которым мне
волей-неволей приходится покровительствовать, в глубине души считают меня
равным себе, чуть ли не сообщником. И не вырваться из этого заколдованного
круга. Правда, мы боги, позади и впереди у нас вечность, и мы давно
разучились отдаваться каким-либо чувствам со всей полнотой и страстью, но
и мы не равнодушны ко всему на свете, нет, что-то осталось, что-то
покалывает время от времени - слабые звуки долетевшего издали смеха, шум
бушующей где-то на другом конце света грозы.
Крики раздались вновь - с галереи толпе показывали бычью голову,
игравшую роль головы страшного людоеда Минотавра. Я мимоходом покривил
губы в иронической и грустной усмешке. Еще один подвиг, совершенный при
моем содействии. Еще один лист в мой венок там, на Олимпе. До чего же я
ненавижу Олимп... Сборище усталых актеров, поддерживаемых на ногах лишь
блеском взятой на себя роли, чья жизнь всецело подчинена выбранному
однажды образу, бессильных что-либо изменить в своем характере, -
застывшая злоба, застывшее распутство, застывшая юность, застывшее
мастерство. Есть на свете то, чего боятся и боги, - неизменность. Нам
никогда не стать другими, не выбрать иное дело по душе, не измениться. На
Олимпе нашелся один-единственный, рискнувший восстать против неизменности,
застывшего, как лед, бытия, дерзнувший похитить огонь, стремившийся
сделать людей чище, лучше, добрее. Но он волей наших идиотов давно
прикован к скале на Кавказе, и орел каждый день рвет его печень. И
арестовывал его не кто иной, как я, Гермес Легконогий.
Я ненавижу обитателей Олимпа, но мне не избавиться он них, не прыгнуть
выше собственной головы, не выскочить из собственной кожи. Я тоже
прикован, как Прометей, но свою цепь я выковал себе сам и путь выбрал сам
- плыть по течению. И я не знаю, действительно ли мне хочется прилагать
силы к добрым делам, или это глупая попытка исправить заведомо
неисправимое, я не знаю, зачем я сейчас иду по убранным с аляповатой
роскошью комнатам и коридорам.
Мне надоело вышагивать среди равнодушных и почтительных, и я свернул в
первую попавшуюся дверь.
Ариадна стояла у окна, выходящего на море, синее и спокойное в этот
день, и где-то на полпути к горизонту белел горизонтальный прямоугольничек
паруса - ветер дул в сторону Пирея. Она мельком глянула на меня и
отвернулась, словно привыкла лицезреть богов каждый день и они ей давно
наскучили, а то и опротивели.
Я положил на столик кадуцей, подошел и остановился рядом с ней. Парус
достиг места, где море сливалось с небом, стал опускаться за горизонт,
превратился в тоненькую белую черточку, а там и она пропала. И тогда
Ариадна повернулась ко мне.
- Почему так случилось? - спросила она.
- Откуда я должен это знать? - ответил я вопросом.
- Ты же бог.
- Ах да, разумеется... Боги заранее знают ответы на все вопросы. Боги
существуют для того, чтобы человек в любую минуту мог заявить, что его
грехи вложены в него богами, а сам он совершенно неповинен в подлости,
трусости и лжи.
- Значит, ты не знаешь?
- Может быть, - сказал я. - А может, не хочу утруждать себя знанием
ответов на все вопросы - к чему? Ты думаешь, стало бы легче, разложи я по
полочкам твои побуждения, мысли и ошибки и распиши с точностью до мига,
когда ты подумала или сделала что-то не так? Неужели стало бы легче?
- Не знаю.
- Вот видишь.
- Ты тоже во всем этом участвовал.
- С таким же успехом ты можешь обвинить тот меч, которым все было
проделано.
- Я по-иному представляла себе роль богов.
Она повзрослела и поумнела за считанные мгновения - там, в тронном
зале, - но по-прежнему не могла отрешиться от устоявшихся представлений о
богах. И не ее в том вина.
- Боги, боги... - сказал я. - Милая девочка, почему вы все время
пристаете - научи, подскажи? Вы выдумали нас, чтобы получить ответы на все
вопросы, но ответов не будет, пока вы сами их не найдете, потому что вы
задаете вопросы не нам, а самим себе. Когда же вы это поймете?
Я замолчал, мне стало страшно - я почти дословно повторил слова
Прометея, расцененные на Олимпе как едва ли не самое тяжкое из Прометеевых
преступлений - вернее, из того, что Зевс приказал считать преступлениями.
Если бы кто-нибудь передал мои слова Зевсу... Интересно, кому поручили бы
арестовать меня?
- Значит, и ты не знаешь, - сказала Ариадна.
- Не знаю, не хочу знать. К чему вникать в тонкости слов и понятий?
- Я не хочу жить, - сказала она.
- Полагаешь, что жизнь кончена? А не чересчур ли поспешно?
- Нет, тут другое. Я не могу себя оправдать.
- От тебя мало что зависело, девочка.
- Все равно. И потом... Я не думаю, что впереди будет что-то, что
зачеркнет случившееся или сделает счастливее.
- Тебе не кажется, что это влияние мига?
- Нет, - сказала Ариадна. - Я все обдумала и взвесила. Лучше уйти
сразу, чем подвергаться риску нагородить еще множество более мучительных
ошибок.
- Подожди, - сказал я. - Еще раз подумай и взвесь.
- Подумала и взвесила. Разве ты можешь что-нибудь посоветовать? Ты же
упорно отказываешься.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг