маленькие деревушки объявлены были неперспективными. Сейчас эти деревни
исчезли полностью. Совсем.
В начале нашего века пароход, проходя по Енисею от Красноярска до
Стрелки, до слияния Енисея с Ангарой, все время шел мимо русских сел и
деревень, больших и маленьких. А по обоим берегам великой реки лежали
окультуренные земли - поля на высоких террасах или сенокосные заливные луга
в поймах.
В первый раз запустели земли во время коллективизации - называя вещи
своими именами, во время группового ограбления и массового истребления
русского крестьянства. Потом - война, с которой немногие вернулись. И
никакая химизация, электрификация и механизация не в силах компенсировать
исчезновение множества людей. Многие поля с этого времени запустели - не
было сил их обрабатывать. В 1960-е много деревень вообще забросили, и
теперь на подробных картах возле их названий черной краской написано:
"нежил.", то есть "нежилые".
Если поле не обработать, в первый и второй год оно зарастет только
травами. На третий год в рост двинется уже кустарник, поднимется поросль
осины и березы. Пройдет десять лет - и стеной встанет осинник в рост
человека. Пройдет двадцать лет - и осинник будет уже спелый, кроны деревьев
закачаются высоко над головами идущих. Вот сосна вырастает не сразу - она
не может расти в чистом поле. Только под кронами осинника или березняка
поднимутся молоденькие сосенки. Лет через сто на месте русских деревень,
огородов и полей встанет мачтовый сосняк. Такой же самый, какой шумел здесь
в конце XVII, в начале XVIII веков. Тогда русские люди врубались в этот
лес, превращали стволы деревьев в срубы для изб, выкорчевывали пни и корни,
распахивали не тронутую до них плугом землю.
Теперь люди исчезли, и лес возвращается в свои владения. Странно
бывает, идя звериными тропками, выйти вдруг к нескольким печам, так и
стоящим среди леса. Долгое время не можешь понять, что это вообще такое?!
Потом соображаешь - это все, что осталось от целой усадьбы. Удивительно...
Сколько-то лет назад от этой кирпичной громады шли волны теплого воздуха;
пахло печеным хлебом, щами, стиркой. Вот здесь... кажется, именно здесь
проходила деревенская улица. Ехали телеги, шли люди... А вон там, где
сейчас сплошная стена леса,- там находились поля. Сегодня уже и не всегда
угадаешь, где граница деревни, но сразу видно, где проходит граница мира,
когда-то преобразованного человеком: там, где вторичный лес из березы и
осины сменяется высокими соснами.
Пройдет лет сто, поднимется новый сосняк, и этой границы тоже не будет
видно. Кирпичные развалины печей будут стоять в непроходимом лесу - как
стоят развалины древних городов майя на мексиканском полуострове Юкатан.
Но что характерно - ровесники этих развалившихся домов в жилых
деревнях еще стоят! И не просто стоят, но и совершенно не собираются
разваливаться. Это вполне крепкие жилые дома, ничуть не хуже, а порой и
лучше построенных позже. Распались, сгнили, стали практически незаметными
только дома в исчезнувших деревнях, где нет населения.
Но если вы найдете остатки кладбища, уверен - найдется хотя бы
несколько чистых, крепких крестов, а иногда и оградок. Удивительно! Один и
тот же забор, из тех же самых осиновых колышков, но вокруг жилого дома
давно развалился и сгнил, а вокруг могилки- стоит себе... Дерево поет под
рукояткой ножа - сухое, крепкое, надежное. Угадываются буквы: ...в...н
Ни...ла...ч. А вот фамилия стерта. И цифры, год смерти,- 1897.
Так что войти в дом по-настоящему старинный, заброшенный очень давно,
не удастся - дома без людей не живут и умирают очень быстро. Заброшенные
деревянные дома простояли без людей сравнительно немного: лет сорок или
пятьдесят от силы.
Есть устойчивая традиция: войдя в дом, надо рассказать "хозяину" про
то, кто ты такой и что собираешься делать,- если угодно, представиться. Ну,
и объяснить, каковы твои намерения, заверить, что ничего плохого делать не
будешь. Первым преподал мне эту науку один сотрудник маминой экспедиции.
Назову его Володя, потому что он вовсе не просил меня называть его имени.
Ангарские охотничьи избушки
В те годы - 1968, 1969 - мамина лаборатория занималась проблемой
восстановления леса, и работали мы за сезон во многих местах. В том числе
работы шли на Ангаре, в местах практически ненаселенных. В местах, где реки
и горы порой не имели названий, а стоило человеку вырубить, вывезти часть
древесины и уйти, как звери вернулись на привычные места и жили себе так же
спокойно, как если бы людей тут вообще никогда не было.
Много километров мы прошли по этим местам с Володей: у него было
ружье, а мы хотели хоть что-нибудь подстрелить на ужин - рябчика, тетерева,
глухаря, зайца... Неважно. Охотники мы были еще те, и даже в этих
богатейших угодьях экспедиция ела тушенку. Но живность вокруг очень даже
была! Выводки тетеревов и рябчиков взлетали чуть ли не из-под ног. Мы
постоянно находили лежки лосей - круглые проплешины во мху, где эти
огромные звери отдыхали в жаркое время дня. Два стада лосей жили в
ближайших окрестностях нашего жалкого лагеря: трех палаток в распадке, на
заброшеной дороге.
На болоте, примерно в километре от лагеря, жил медведь; как-то он
нашел и сожрал масло, которое мы положили в воду, завернув в целлофановый
пакет, чтобы дольше хранилось.
Другой медведь бродил по сопкам, наверху, не спускаясь в болота и
распадки. С этим медведем я как-то встретился - совершенно случайно,
конечно. Зверь и не таился, шел себе и шел, что-то тихо ворчал про себя. Он
ведь и не подозревал до поры до времени, что наглый мальчишка стоит выше по
склону - как раз там, куда он идет по старой лесосеке...
Мне было дико, что зверь может вот так спокойно расхаживать по
лесосеке, где всего год назад шла интенсивная работа, выли бензиновые пилы,
ездили, ревели двигателями машины, матюкались рабочие и прорабы, с грохотом
валились деревья. Мне казалось, что это место должно быть табу для зверя...
А медведь шел себе через лесосеку, ворчал, довольно шумно обдирал мох,
нюхал что-то и раза два гулко фыркнул. Уже фырканье показывало колоссальную
силу этого зверя; а тут еще какое-то бревно, сантиметров пятнадцать в
диаметре, преградило ему путь. Зверь как шел, так и шел, толкнул это бревно
плечом, и бревно отлетело в сторону. Морда у него была узкая, злая и
хищная, глаз не видно, только мошкара вилась по бокам морды, где глаза. И
тут он увидел меня...
И тут же его стало не слышно! То есть туша пудов на двадцать
продолжала двигаться, что-то делать; даже раза два дернулась вперед, в мою
сторону, не отрывая при этом ног от земли. "Пугает!" - это даже я понял, а
что бежать нельзя, я уже знал. Зверь вдруг оглушительно рявкнул, эхо пошло
по горам и распадкам. Он так заорал, этот медведь, что я уже решил - его и
в лагере услышат! (До лагеря было километров семь.)
Но двигался он абсолютно бесшумно! Я же прикидывал, не выстрелить ли
мне; в конце концов, вот она - отличнейшая добыча, между нами метров сорок,
вполне можно попасть и картечью, и пулей. Трудно сказать, что ожидало бы
моих читателей, поддайся я этому глупейшему соблазну. То есть, конечно,
бывают в жизни случаи невероятного везения, а кому везет, это вы все знаете
- дуракам и новичкам. Под оба определения я подпадал, так что кто знает?
Бывает ведь, что пуля проходит в глазное отверстие черепа и попадает прямо
в мозг. Бывает, что пуля попадает прямо в сердце, и зверь даже не успеет
добежать до наглого охотника, завалится между стволов на лесосеке. В конце
концов, у меня в руке было самое настоящее ружье, и кто его знает, куда
почти случайно могла бы залететь выпущенная мной пуля.
Даже в этом случае, кстати, я не смог бы ни освежевать зверя, ни
спустить кровь - и не умел, и ножа с собой не было. И что бы я делал с этим
медведем, даже застрели я его, до сих пор не могу сказать.
А самое главное, гораздо вероятнее другой исход: ранив зверя, я имел
бы дело с рассвирепевшим медведем, а до ближайшего дерева, кстати, было
метров сто, не меньше. Мальчик не без художественного воображения, я очень
живо воображал, как зверь с оскаленной пастью, вздернутой верхней губой
наваливается на меня, а я стреляю ему в морду из второго ствола, картечью.
Несомненно, это была очень героическая картинка, но только вот беда -
никакой уверенности, что смогу вышибить ему глаза, у меня не было... А в
этой воображаемой картинке стрелял я чуть ли не в упор, и это мне ужасно не
понравилось.
Скорее всего, поддайся я идиотскому искушению пальнуть в этого
медведя, и вы, дорогой читатель, были бы лишены моих рассказов.
И потому я до сих пор очень рад, что не стрелял, и что (мальчик не
трусливый и правильно воспитанный) все-таки не побежал и не выказал страха
(а страшно было просто невыносимо). Так что медведь постоял-постоял,
попытался обратить меня в бегство своими рывками и ревом и пошел обратно.
Шел, не производя ни малейшего шороха, никакого, даже самого слабого звука!
Бесшумно, как в страшном сне, плыла над землей колоссальная туша, втрое
больше, раз в восемь сильнее человека.
Разумеется, в этих изобилующих дичью краях стояли и лесные избушки
охотников. Избушки стояли в лесу в самых невероятных местах, и к ним не
вели тропинки - ведь ходили к ним по снегу. Из-за снега не так важна была и
близость к воде: жили в них зимой, для чая и супа растапливали снег.
Под снегом все было совсем другое, и поэтому натолкнуться на такую
избушку можно было только случайно. А в избушке все было прекрасно
организовано для жизни одного-двух человек: широкие нары, печка, стол,
запасы растопки, дров и еды. Причем крупа, чай, сахар, консервы припрятаны
были так, что человек без труда нашел бы - например, замотаны в несколько
слоев целлофана и положены на верхнюю полку. Или в печке - ведь всякий
вошедший в избушку сначала стал бы растапливать печь и легко обнаружил там
продукты. А зверь, скорее всего, не догадался бы искать в этом месте
продукты. Медведь так вообще не вошел бы в избушку, не протиснулся бы в
узкую дверь. Печка имела то же преимущество - узкая горловина не впустила
бы в нее и росомаху - самого подлого и самого ненавидимого охотниками зверя
северных лесов.
В такую избушку можно было войти - и тут же начать в ней жить. Было
даже как-то неловко входить в нее, садиться на нары, класть руку на печку
без разрешения хозяина.
Володя первым преподал мне небольшой урок, как нужно сюда входить...
Первый раз, когда мы нашли такую избушку, Володя объяснил мне, что это
такое, и мы осмотрели избушку. Но входя, Володя кинул мне: "Стой здесь!", а
сам встал в дверях, поклонился поясным поклоном и что-то забормотал.
Мальчик я был довольно приставучий, и, как Володя ни отмахивался,
заставил все-таки его рассказать, что надо говорить, входя в избушку.
- Никому не скажешь? Ну смотри...
Оказалось, нужно произносить очень простенький текст, примерно такой:
- Здравствуй, хозяин, впусти нас. Мы люди добрые, ничего плохого не
замышляем, тебе оказываем уважение. Сами мы охотники (геологи, биологи,
археологи, бродяги, туристы... вставить нужное), идем на Большую Зеленушку
(на Эконду, Анабару, Певек, Шантарские острова, мыс Великого
Равноденствия... нужное вставить), а тут проживем один день (два, три, пять
дней... нужное вставить). Ты не беспокойся, хозяин, от нас тебе вреда не
будет, мы все соблюдем, как полагается.
Текст только примерно такой, потому что никакого определенного ритуала
тут нет, главное - произнести подобный текст и сделать это достаточно
искренне.
Самое интересное тут, пожалуй, вот в чем. Желание сказать нечто
подобное возникает даже у людей, далеких от экспедиционной работы, впервые
оказавшихся в подобной ситуации. Людей самих тянет что-то подобное сказать
домику...
Из близких мне людей это желание в очень сильной форме пережила моя
жена, Елена Викторовна, когда ее девятнадцатилетней студенткой отправили с
другими студентами грузить на току зерно - в сентябре 1985 года. Не знаю,
стоит ли сейчас деревня Новобрянка в Саянском районе Красноярского края или
уже полностью разрушилась (напомню - опустевшие, покинутые хозяевами дома
долго не стоят). Но тогда в этой неперспективной деревне все оставалось
так, как при выехавших из нее, а вернее сказать, вывезенных людях. То есть
все нужное они взяли с собой, и в домах осталось только брошенное
сознательно или то, что невозможно увезти,- например, фотографии,
наклеенные на стены.
Так вот, возникало острое желание сказать что-то подобное тому,
приведенному выше, тексту. В эти дома заходили не по одному, произнести
вслух, поклониться было как-то неловко, но Елена Викторовна произнесла
подобные слова про себя. Очень уж сильным было желание, ведь вежливый
человек просто должен что-то сказать хозяевам, входя в их дом...
И такое же желание возникало у множества других людей при аналогичных
обстоятельствах.
Что это? Инстинктивное стремление считать живыми предметы, с которыми
мы имеем дело? Что-то вроде желания разговаривать с машиной, компьютером
или пылесосом? По-видимому, не совсем... Потому что...
Мудрые мусульманские деды
В том же сентябре того же 1985 года я, тридцатилетний дядя,
разменявший уже свое семнадцатое поле, общался с очень интересными людьми:
несколькими сибирскими татарами из деревни Еловка Большемуртинского района.
Дело в том, что 13 сентября 1985 года я заблудился- первый и последний раз
в своей бурной и разнообразной жизни. Это был плохой период в моей жизни;
настолько глупый и тяжелый, что даже не хочется вспоминать. Впрочем, могу
привести свои стихи того времени, написанные в тех же местах, но только не
13, а 22 сентября 1985 года. Я их никогда не публиковал, грех не
воспользоваться случаем, а читатель поумнее все поймет без долгих
разъяснений.
Как холодно... Что скажешь, старый мистик?
Мороз, и в первом инее земля.
Все поля сжаты, много палых листьев,
И утки улетают за моря.
Стою один, с уже привычной болью,
Немного удивляясь, что живой.
С дурной, несостоявшейся любовью,
С нелепо перекошенной судьбой.
Вот станет на висках погуще проседь,
И, время подгадав, когда-нибудь,
В такую, умирающую осень
Ударом пули кончу этот путь.
Не жаль себя, есть вера, что не струшу.
Не жаль своих до крови сбитых ног.
И обездоленность тайком вползает в душу,
Как в день осенний в комнаты щенок.
А 11 сентября приехал я в Юксеево и бродил по окрестностям, собирая
грибы... 13 сентября, до сих пор не понимаю, каким образом, я ухитрился
заблудиться в местах, где, казалось бы, заблудиться практически невозможно,
часа три шел почти наугад по совершенно незнакомой мне тропинке и уже под
вечер оказался возле заборов такой же незнакомой деревни. Какой-то смуглый
крепкий дед что-то делал в огороде.
- Здравствуйте! Что это за деревня?
- Здравствуйте, коли не шутите... А вы сами-то откуда будете?
- Утром вышел из Юксеево.
- Ну-у... ну ты, мужик, и даешь!
У деда полезли глаза на лоб, но, что характерно, мне он сразу же
поверил. То ли у меня лицо такое честное, то ли дед еще не таких дураков
видел... Состоялся разговор, в ходе которого дед предложил мне выбор: или
его зять сегодня поедет в Юксеево и меня подвезет, или я ночую тут, у него,
а утром сажусь на автобус. Я выбрал родственника, но поехал он только в
ночь, часов в двенадцать, и весь вечер мы говорили про самые разные вещи...
В том числе я завел разговор о брошенных деревушках и домах, а старик и его
сосед, того же возраста, тут же поинтересовались, не боюсь ли я "тех, кто
бывает в домах". О прежних хозяевах явно речь не шла...
- Чертей, что ли? Или души покойников?
- Тсс... Что болтаешь?! Говори, как я - "те, кто бывает в домах".
Выяснилось, что старики совершенно уверены: в этих домах обязательно
кто-то живет. Но если в доме хорошо, спокойно, то и живет там такой... не
страшный. Его уважать тоже надо, но бояться - глупо. Потому что этот
живущий может быть вовсе не злым и не настроенным против людей... Для дедов
существа, которые поселяются в старых, заброшенных домах, были такой же
реальностью, как медведи или сосны. Вот только были для них эти сущности
очень разными и делились на несколько категорий.
Во-первых, какие-то природные явления, аналогии которых с ветрами,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг