Минц поводил рукой над бутылками и коробочками, затем его указательный
палец замер над одной из них.
- Вот то, что нам надо.
Он извлек небольшую бутылочку, в которой лежали сизые, несъедобные на вид
облатки. Одну из таблеток он вытряс из бутылочки на листок бумаги и
протянул листок Удалову.
- Что это? - спросил Корнелий Иванович.
- Условно, до утверждения фармакологами, я именую это средство
церебромагом. Понятно?
- Непонятно. И медициной не утверждено?
- Обычная бюрократическая волынка, - ответил Минц. - Надо проверить на
мышах, тараканах, обезьянах и добровольцах. Лишь потом выпускают в серию.
Что разумно, но меня не касается. Я могу гарантировать полную безопасность
для вашего, Корнелий Иванович, здоровья, но в то же время призываю вас к
разумной осторожности.
- А что будет? - Удалов держал таблетку перед ртом, но не спешил глотать.
При всем доверии к гению Льва Христофоровича, он хотел и дальше
наслаждаться радостями жизни.
- Ничего особенного. Церебромаг включает спящие клетки памяти. Все, что вы
прожили, что видели, навсегда отпечаталось в вашем мозгу. Но проводящие
пути засоряются. И вам кажется, что вы многое забыли. Но только кажется!
Завтра утром вы проснетесь и убедитесь в том, что это - только кажется!
Глотайте.
И Удалов проглотил таблетку.
Потом он пошел домой.
Ксения, которая к тому времени убедила себя, что Удалов ушел к своей
Машеньке, удивилась его возвращению, но вида не показала, была мрачна,
молчалива и в глаза не глядела. А на восклицания Корнелия: "Кисочка,
пойми!", она отвечала однообразно: "Знаю, кто твоя кисочка". Но не знала о
ней ничего, кроме имени, и это смущало и заставляло перебирать в памяти
всех Машенек, Марусь, Марий и Марь Петровен.
Удалов устал уговаривать, лег спать, кинув прощальный взгляд на чистую
тетрадь на столе сына - первая страница с крамольными словами была
вырвана. Понятно кем.
Утром Удалов проснулся сразу. От душевного неудобства.
Он знал - случилось что-то очень плохое. Но не сразу сообразил, что.
Это был момент истинного начала трагедии.
Удалов еще не знал, что девятый вал обрушился на его беззащитную голову.
Он все вспомнил!
То есть он не осознал еще, что все помнит, но сжался от одного конкретного
воспоминания, потому что оно было очень болезненным. Он совершенно четко
представил себе, что сейчас войдет мать с перекошенным от злости лицом и
скажет:
- Где чайник? Где чайник с розовыми цветочками, мерзавец, спрашиваю?
И от ужаса неминуемой физической расправы Удалов захныкал тонким и
жалобным голоском, разбудил Ксению, которая, конечно, не знала, каким был
голос ее мужа в возрасте пяти лет.
Потому что инцидент с разбитым чайником произошел еще до войны, и
наказание за этот проступок никак не соответствовало вине - чайник был
разбит неумышленно, но у матери не было другого чайника. И забыл Удалов об
этой экзекуции много лет назад.
Не в силах удержать слез, Удалов поднялся с постели, отворачиваясь от
Ксении, потому что к нему возвратилось горькое мгновение тридцатилетней
давности - когда он застал Ксению, тогда еще тонкую, игривую и
недоступную, целующейся с Василием Криватым у ее палисадника, и случилось
это именно в тот день, когда Удалов наконец-то решился объясниться ей в
любви. И хоть впоследствии Ксения уверяла, что ее поцелуи были не более
как сестринскими и объяснялись тем, что Василий уезжал на целину, горе -
неожиданность жестокого удара - пронзило вдруг сердце пожилого и давно
разлюбившего жену Корнелия Ивановича, и он кинул на нее взгляд, полный
такой неприязни и обиды, что Ксения не посмела ничего спросить. Она
привыкла говорить о своем муже, будь он рядом или отсутствовал, тоном
презрительным и даже сварливым - хоть бы провалился! - муж был никчемным
грузом, проклятием, вечным напоминанием о бесцельно прожитой жизни. Но в
случае, если возникала, чаще всего вымышленная, опасность потерять его, в
Ксении просыпалась орлица, готовая лететь в партком с заявлением: "Мой муж
- никчемный мерзавец, немедленно верните мне мужа!"
И вот сейчас, встретив горький взгляд Корнелия, Ксения истолковала его
ложно, мысленно связала с таинственной Машенькой и поняла, что пора
готовиться к походу в общественные организации.
А Удалов, выйдя в ванную, чтобы умыться и почистить зубы, уже понял, что
виной его состоянию - обострившаяся память, и начал побаиваться самого
себя. Стараясь изменить течение событий, он принялся вслух себя
уговаривать:
- Подумаем о приятном, а? Вспомним чего? Ну как в загс ходил с Ксенией?
Или как пятерку получил на контрольной в шестом классе.
Обе эти сцены послушно и мгновенно вспыхнули в мозгу во всех деталях,
вплоть до синего платья регистраторши в загсе и насморка свидетеля
Семенского, но радость была чисто формальной и сердце не задела. Зато он
почему-то вспомнил, как по выходе из загса Ксения сломала каблук, и как
она расстроилась из-за этого, и как тогда же, глядя на покрасневшее в
неожиданном гневе лицо молодой жены, Удалов с ужасом понял, что выбор его
был не верен и ему предстоит отныне много раз, пока не кончится жизнь,
видеть эти покрасневшие от гнева щеки и слышать этот визгливый голос.
Удалов, близкий к слезам, с нервно бьющимся сердцем вышел из ванной и
направился было к письменному столу, чтобы приняться за статью.
Разумеется, он отлично помнил теперь все наставления дяди Георгия (именно
Георгия) и этот яркий день, когда они, молодые члены бригады, дав обещание
завершить кладку второго этажа, не уходили со стройплощадки восемнадцать
часов кряду. И Удалов уже был готов сесть за стол, чтобы зафиксировать это
воспоминание на бумаге - воспоминание приятное, несшее в себе чувство
удовлетворения, приобщения к созидательному труду... и вдруг он замер.
Рядом с тем большим и добрым воспоминанием в памяти как клещ таилось
воспоминание мелкое, присосавшееся к главному: ведь именно в тот день... С
какой яркостью Корнелий мысленно увидел эту картину: вот он стоит наверху
и видит, как через улицу бежит к нему песик Брысь, беспородный, никчемный,
но свой. И как несущийся грузовик сшибает собачку. Буквально на глазах.
Ксения, вышедшая за мужем в большую комнату, увидела, что тот почти одет,
стоит с зубной щеткой в руке над письменным столом и тихо рыдает.
Удалов спиной почувствовал взгляд жены, отбросил зубную щетку и выбежал на
улицу. Но добежал лишь до ворот. Невероятная горькая боль пронзила его,
как только он увидел почерневшие от старости, отполированные временем
столбы у ворот... Это было в войну, у Удалова был друг Митя. Удалов жить
не мог без друга Мити. И однажды он увидел, как сквозь ворота, с трудом,
задев за столб осью правого колеса, выезжает тяжелогруженая телега,
наверху сидит плачущий Митя - никто не сказал Удалову, что Митя с бабушкой
и матерью уезжают в город Вологду, и никому из взрослых не пришло в
голову, что Удалов не может жить без Мити, а Митя - без Удалова...
Корнелий Иванович гладил почерневший столб и понимал, как непростительно
было все эти десятилетия не думать о Мите и вычеркнуть его из памяти...
- Корнелий Иванович! - из окна второго этажа выглянула лысая, блестящая
голова Льва Христофоровича. - Как дела со статьей? Помогло средство?
- А идите вы... - Удалов махнул рукой и быстро пошел со двора.
Ксения выбежала из подъезда и замерла, не смея бежать за мужем.
- Что с ним? - спросил Минц.
- Не знаю, Лев Христофорович, - ответила Ксения. - Что-то случилось.
Уходит он от меня, вижу, что уходит, я ни в чем не виновата...
А в это время Удалов стоял в ста метрах от дома. Конечно, он никуда не
уходил. Он лишь старался спрятаться от воспоминаний, но каждый новый шаг
наталкивал его на них.
Он замер над прудиком. Нет, это сегодня водоем кажется прудиком. А тогда,
в детстве, когда Удалова сбросили в воду два пятиклассника, он
представлялся большим и бездонным озером. Но страшнее тогда было не это, а
то, что пятиклассники отобрали деньги, выданные матерью на молоко, и еще
страшнее - то, что вечером собирались обедать к тете Агриппине, и мать
велела беречь выглаженные штаны.
Удалов побежал прочь от прудика.
Он бежал посреди улицы, ничего не видя и стараясь не смотреть по сторонам.
Он боялся любого предмета, дома, камня, могущего вызвать острое сжатие в
груди или неожиданную вспышку горя.
Ему даже некогда было осознать, что происходит, почему он, человек
уравновешенный и скорее счастливый, чем наоборот, вдруг попал в жуткую
передрягу только из-за того, что у него хорошо заработала память. И он не
видел, что за ним спешат Ксения и профессор Минц.
- Все время плачет? - спрашивал на бегу Лев Христофорович.
- Сердится! - отвечала Ксения. - Не улыбнулся ни разу, на меня волком
смотрит, бешеный...
- И статью не пишет?
- Поглядел на нее и зарыдал, буквально слезы полились...
- Понятно.
Они настигли Удалова у реки Гусь.
Было такое впечатление, что он собрался топиться. Он быстро спускался к
косогору, расстегивая рубаху. В этот момент он видел перед собой лишь
поднимающуюся в мольбе голову Машеньки, слышал ее сдавленный крик - вода
тогда была холодной и серой, и лодка, в которой она перебиралась с того
берега, перевернулась уже недалеко от Удалова, который ждал ее, и Машеньку
быстро понесло течением, и надо было сделать страшное усилие над собой,
чтобы вбежать в воду, холодную и злую, - а он ведь плавал еле-еле и знал
заранее, что Машеньку ему не спасти, но надо было все равно нырять и
утонуть самому, потому что остаться на берегу тоже нельзя. И он тогда
вошел в воду по колено - вода обожгла ноги и прижала брюки к икрам и
начала толкать вниз, вслед за Машенькой, и Корнелий все медлил, никак не
мог заставить себя сделать еще один шаг. А потом он увидел, как совсем
недалеко с берега в столбе брызг, как торпеда, врезался в воду дядя
Георгий - почему он оказался тут? И он плывет, и они с Машенькой все
уменьшаются, растворяются в серой мгле... А потом дядя Георгий долго болел
воспалением легких, а Машенька ничего не сказала Удалову. Но это было
потом.
Ксения успела забежать между водой и Удаловым и встала на его пути, как
танк.
- Не пущу! - кричала она.
- Пусти, - вяло сказал Удалов. Он понимал, что хоть сейчас, с опозданием
на много лет, он должен броситься в воду, чтобы искупить тогдашний свой
страх. Он никогда не думал, что это так ужасно - вспомнить.
Минц нажал ладонью на плечо, заставив сесть на траву.
- Выпейте, - он протянул желтую таблетку.
Ксения набрала в горсть воды из реки, и Удалов покорно запил таблетку.
- Что вы со мной сделали! - тихо произнес он.
- Простите, - сказал Минц, который все уже понял. - Побочный эффект.
- Я не хочу жить, - сказал Удалов.
- Мне надо было испытать средство на самом себе, - сказал Лев
Христофорович. - Но и то, что мы с вами сегодня узнали, хоть дорогой
ценой, послужит темой для серьезной и в целом оптимистической статьи.
- Оптимистической? - спросила Ксения.
- Природа милосердна, - сказал Лев Христофорович, - а я попытался лишить
ее милосердия. Но не подумал о том, что память человека гуманна и потому
избирательна. Мы куда острее переживаем горе, разочарование, потерю, чем
радость или достижение, потому что жизнь учит нас на наших ошибках. Но
горе уходит - с горем нельзя жить рядом. В прошлом мы запоминаем хорошее.
Дурное уходит в подсознание. Оно живет там как бы за занавеской. Чтобы не
мучить нас. Мы с улыбкой вспоминаем о том, как мальчишкой потеряли
двадцать копеек и как ужасно было остаться без мороженого, потому что эти
двадцать копеек ты копил целую неделю. Мы снисходительны к ужасу, который
вроде бы выветрился из памяти. А представляете, каково было сегодня
Корнелию пережить все те трагедии, которые в самом деле с высоты лет давно
уже перестали быть трагедиями.
- Нет, - сказал Удалов. - Там рубля два было, мне мать на молоко дала. А
они отобрали. - Он вытер слезу. Он на глазах успокаивался. Видно, желтая
таблетка начинала действовать. - Но ведь она утонуть могла.
Минц с Ксенией переглянулись. Они не поняли, они решили, что Удалов
заговаривается.
Поддерживая Корнелия под локти, они повели его обратно.
Удалов был мрачен и старался не глядеть по сторонам.
У поворота на Пушкинскую им встретился Миша Стендаль, который спешил в
редакцию.
- К двенадцати часам жду статью! - весело крикнул он.
- Нет, - вздохнул Удалов. - Писателя из меня не вышло.
В этот момент его лицо исказила жалкая гримаса.
- Я согревал ее руки поцелуями, - произнес он с невыразимой болью, - и
жаром своего дыхания. Всю ночь напролет я бодрствовал подле нее и возносил
к небу молитвы о ниспослании ей сна тихого и безмятежного. О, боже! Сколь
пламенны и искренни были мои моления! И сколь жестоко ты их отверг!
Удалов плакал.
- Я умру сама! - воскликнула Ксения. - Он опять о ней!
- Нет, - возразил профессор, морща лоб. - Это что-то знакомое...
- Конец ее страданий приближался, - произнес Удалов. - Я потерял ее. Она
засвидетельствовала мне свою любовь в самую минуту смерти. Это все, что я
в силах сообщить вам о сем роковом и горестном событии.
Удалов уселся на мостовую и закрыл лицо руками.
- Аббат Прево, - сказал, облегченно вздохнув, Лев Христофорович. - Манон
Леско. Заключительная сцена. Смерть Манон в диких прериях Америки.
- Правильно, - согласился Удалов, - я читал эту книжку в восьмом классе.
(с) Кир Булычев, 1983, 1990.
(с) "Госснаб СССР. Тиман", 1990.
(с) Дизайн Дмитрий Ватолин, Михаил Манаков, 1998.
(с) Набор текста, верстка, подготовка Михаил Манаков, 1998, 1999.
(с) Корректор Сергей Рабин, 1999.
Тексты произведений, статей, интервью, библиографии, рисунки и другие
материалы НЕ МОГУТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАНЫ без согласия авторов и издателей.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг