чувствовал, что публика еще течет по всем галереям к выходам "Кабаре", он
слышал ее глухой шум и плеск, но директор не захотел дожидаться окончания
разъезда. Директору нужно было остаться одному, чтобы какие-то чрезвычайной
важности мысли привести в порядок и что-то немедленно предпринять. Римский
оглянулся почему-то пугливо и погрузился в облупленное кожаное кресло.
Первым долгом он сжал голову руками, что нисколько и ничему не помогло.
Тогда он отнял руки и уставился на поверхность стола. Сперва он глядел
отсутствующими глазами, но затем внимание к ближайшим предметам вернулось к
нему. Однако ему до смерти не хотелось бы видеть этих близких предметов.
"Ну, конечно, я так и ожидал!" - подумал Римский, и его передернуло.
- Ах, ты пакость, - сквозь зубы протянул он.
Перед ним лежал дожидавшийся уже его запечатанный пакет с фотограммой.
Вскрывать, однако, нужно было. И Римский вскрыл конвертик. Фотограмма эта,
снятая явно и несомненно с записки Степы, была ясна и осмысленна:
"Вылетел быстроходным Москву буду четвертого утром Проверьте получило
ли ГПУ мои телеграммы Наблюдайте Воландом Лиходеев".
Римский вновь сжал голову и заскреб в волосах, но тут какой-то уличный
шум привлек его.
Кабинет был угловой комнатой во втором этаже здания, и те окна, спиной
к которым помещался Римский, выходили в летний сад, а одно, по отношению к
которому Римский был в профиль, на Садовую улицу. Ей полагалось быть в это
время шумной. Десятки тысяч народу выливались из "Кабаре", ближайших театров
и синема. Но этот шум был необычайный. Долетела милицейская залихватская
тревожная трель, затем послышался как бы гогот. Римский, нервы которого явно
расходились и обострились, ни секунды не сомневался в том, что происшествие
имеет ближайшее отношение к его театру, а следовательно, и к нему самому,
поднялся из-за стола и, распахнув окно, высунулся в него.
Предчувствие было правильно. Совсем близко под собой Римский увидел
возбужденно спешащую из парадных дверей последнюю вереницу народу, а
несколько поодаль, на широченном асфальтовом тротуаре, обезумевшую даму в
одной короткой сорочке, из которой, сияя под фонарями, соблазнительно
выпирали ее полные плечи. Сорочка была заправлена в обычные шелковые дамские
штаны, на голове у дамы была модная шляпенка, лицо у дамы было искаженное, а
платья на даме не было.
Кругом рвалась к даме толпа кепок и дико гоготала, милицейские шлемы
мелькали тут и там, а какой-то гражданин, сдирая с себя летнее пальто, никак
не мог от волнения выпростать руку из рукава.
Дама отчаянно крикнула:
- Да скорее же, дурак! - И гражданину наконец удалось сорвать с себя
пальто и укутать присевшую от стыда и отчаяния даму.
Но тут же из толпы, которая гоготала все громче, и тыкала пальцами, и
даже улюлюкала, вырвался какой-то в сорочке, в кальсонах, в лаковых
штиблетах и великолепной заграничной шляпе. Он сиганул, как заяц, потерял
эту самую шляпу и кинулся в боковую калитку летнего кабаретного сада, но там
ему отрезала путь толпа обычных садовых хулиганов. Началась там какая-то
кутерьма.
Тут в другом месте закипел другой водоворот. И эта сцена была
соблазнительнее предыдущих. Именно: широкомордый и сильно выпивший лихач
пытался тронуть с места свою поджарую лошадь в наглазниках, чтобы увезти
мужчину, который был совершенно гол. На нем не было и белья. Голый, вертясь
как на иголках, одной рукой пытался закрыться газетой "Вечерняя Москва", а
другой, в которой была зажата пачка червонцев, тыкал в спину лихача, суля
ему громадные деньги. Лихач с дорогой душой увез бы несчастного, но
представители милиции преградили путь.
Минут пять понадобилось, чтобы рассеялись возбужденные толпы с Садовой.
Полуодетые исчезли, а голого увез на том же лихаче единственный не
изумившийся ничему происходящему расторопный милиционер. Последний проявил
великолепную находчивость и энергию. Он велел лихачу закрыть фартуком и
верхом пролетку, и несчастный голый скорчился в экипаже, как бедный,
затравленный толпой зверек.
Римский закрыл окно и вернулся к столу. Директор не удивился
происшедшему на улице, да и нечему было удивляться. Не было никаких сомнений
в том, что эти раздетые были из "Кабаре" - те самые, которые соблазнились и
приобрели вещи в сомнительном магазине клетчатого гаера. Фокус выплеснулся
за пределы "Кабаре", но с фокусом Римский примирился, как бы странен он ни
был. Вне сомнений, заграничные фокусники применяли гипноз. Последствия
сеанса...
- Черт с ним, с гипнозом, - сморщившись, пробормотал Римский и
уставился в фотограмму.
Сейчас самым важным для Римского было одно: решить вопрос о том,, нужно
ли звонить в ГПУ или нет. На первый взгляд и сомнений быть не могло. Когда
директора театров залетают во Владикавказ, а администраторы театров
исчезают... звонить необходимо. И тем не менее руки у директора сделались
как бы деревянными. Почему, почему вы, Григорий Максимович, не беретесь за
трубку телефона? Да, это трудно было бы объяснить!
Здание театра начало стихать. Публика покинула его, а затем ушли цепью
и капельдинеры. В здании осталась только одна дежурная, пожарный на своем
посту за сценой. В кабинет к директору никто не постучал, так как было
известно, что Григорий Максимович нередко остается работать в кабинете.
Прошли последние гулкие шаги по коридору, а затем стала полная тишина.
Римский курил папиросу за папиросой, морщился и о чем-то думал. Чем
больше он курил, чем больше думал, тем больше у него расстраивались нервы.
Не только им овладела тоска, но даже и какие-то воспоминания, жгучие,
неприятные.
Печальная цепь его размышлений была прервана звонком. Ожил телефон на
столе. Тут всякому бы стало понятно, насколько развинтились нервы у
директора. Он вздрогнул так, как если бы его укололи в бок. Но оправился и
снял трубку. Прежде всего, на его "Да!" никто ничего не сказал, но почему-то
Римский угадал, что кто-то есть у аппарата. Ему почудилось даже, что он
слышит, как кто-то, притаившись, дышит у аппарата.
- Да... - повторил тревожно директор. Тут он услышал голос. И голос
этот хрипловатый, женский, низкий был Римскому не знаком.
- Пришлю к тебе гонца, - сказала дальняя женщина, - берегись, Римский,
чтобы он не поцеловал тебя!
И голос пропал. Римский повесил трубку.
- Хулиганы! - шепнул злобно и страдальчески директор, но никакой
уверенности в его голосе не было. Тревога окончательно овладела им. Он пожал
плечами, потом пробормотал:
- Надо будет валерианки принять.
А затем добавил веско и решительно:
- Так вот что, Григорий Максимович, - звонить или не звонить? Проверю
цепь, - шепнул сам себе Григорий Максимович.
И он проверил ее. Она была такова. Внезапно приехал из-за границы
артист, проклятый Степка с ним заключил договор. После этого Степка напился.
После этого Степка пропал. Дикие телеграммы. Посылают в Гепеу Внучату, а он
пропал. После этого - сеанс артиста, невероятный какой-то. Голые на улицах.
Червонцы. Но ведь ясно же телеграфирует Степка. Надо звонить в Гепеу.
Так говорил ум Григория Максимовича, но кроме ума что-то еще было в
нем, что не позволяло ему поднять руку к телефонной трубке, и он не мог
уяснить себе, что это именно было. Колебания его приняли характер мучений.
Когда он почувствовал себя совершенно разбитым, круглые часы начали бить
полночь. Последний удар уныло и протяжно разнесся по директорскому кабинету,
еще сильнее подчеркнув ту тишину, которая стояла в пустом театре. Бой часов
еще более возбудил Римского, и он принял трусливое решение еще немножко
обождать - хотя чего ждать и сколько времени ждать, он не мог бы сказать.
Чтобы забыться, развлечь себя, он решил заняться бумагами. Портфель он взял
за угол, подвез к себе и вынул пачку документов. Сделав над собой усилие, он
принялся за верхний, но что-то мешало ему сосредоточиться. Первое ощущение
появилось в лопатках, захотелось как будто передернуть ими. Потом в затылке.
Потом общее ощущение: кто-то близко есть и кто-то смотрит. Болезненно
поморщившись, Римский отмахнул дым и посмотрел вбок. Там была несгораемая
касса и ничего более не было. Он повел глазами вверх. С карниза никто не
смотрел. Он вновь уперся глазами в строчку "...сектор искусств в заседании
от 15-го сего июня принял резолюцию, единодушно...", и вдруг внезапно и
резко повернулся и глянул в окно. Сердце у него покатилось, отнялись ноги.
Прилипши к стеклу венецианского окна, расплющив нос, на Римского глядел
Внучата. Смертельный ужас Римского объяснялся несколькими причинами. Первое:
выражением глаз Внучаты - в них была странная горящая жадная злоба. Второе,
что поразило Римского, - это рот Внучаты: это был рот с оскаленными зубами.
Но главное было, конечно, не это все, а то, что Внучата вообще за окном
подсматривает почему-то ночью. И наконец, что было хуже всего, это то, что
окно находилось во втором этаже, стало быть, пропавший Внучата ночью
поднялся по гладкой стене, чтобы подсматривать, или же влез на дерево -
липу, толстые ветви которой, чуть тронутые зеленоватым светом луны,
отчетливо виднелись за окном.
Римский слабо вскрикнул и невольно закрылся ладонью, тотчас ее отнял и,
дрожа, глянул опять и увидел, что никакого лица Внучаты за окном нет, да,
вероятно, и не было. Дрожа, стуча зубами, Римский опять вспомнил про
валерианку. У него мелькнула мысль тотчас броситься к окну, распахнуть его и
проверить, тут ли Внучата, но Римский понял, что ни за что он этого не
сделает. Он приподнялся, протянул руку к графину, расплескал воду, хлебнул,
потом вытер лоб и понял, что лоб в холодном поту.
Тут дверь стала открываться. Римский взялся за сердце, вошел мужчина, и
Римский узнал Внучату.
Директор даже отшатнулся и на некоторое время утратил дар речи. Внучата
очень удивился,
- Что с тобой, Григорий Максимович? - спросил администратор каким-то не
своим голосом.
Григорий Максимович оправился и произнес:
- Ты меня так испугал... вошел внезапно... Ну, говори же, где ты
пропал?
И Римский протянул руку. Но как-то так вышло, что Внучата ее не пожал.
Администратор развел руками и воскликнул:
- Ну и ну!
- Ну, ну, - нетерпеливо воскликнул Римский.
- Ну, в ГПУ и был.
- Я испугался, уж подумал, не задержали ли тебя.
- Зачем меня задерживать, - с достоинством сказал Внучата, - просто
выясняли дело.
- Ты хоть бы дал знать...
Внучата хитро подмигнул и ответил:
- Дать знать... сказали - "не стоит", - и продолжал: - Ну-с, выяснили
нашего дорогого Степана Богдановича.
- Где же он?
- В Звенигороде, в больнице, - торжественно сказал Внучата.
- Позвольте-е! - возмущенно вскричал Римский и сунул последнюю
фотограмму Внучате, но тот даже и читать не стал.
- Плюнь и спрячь, - заговорил он, пододвинул кресло и, взяв сложенную
афишу, заслонил ею лампу от себя. Римский глянул удивленно, а Внучата
пояснил: "да, глаз болит".
Тут Римский всмотрелся и увидел, несмотря на затемненный свет, что
левый глаз у Внучаты запух, а под глазом синяк и что весь администратор
выглядит очень плохо. Не то что бел, а даже желт, глаза странные, и, кроме
всего прочего, шея администратора завязана черным платком. Заметив, что
Римский недоуменно глядит на черный платок, администратор пояснил с
некоторым раздражением:
- Да все из-за сегодняшней кутерьмы. В такси садился, высунулся...
дверцей шофер и прихлопнул, и глаз повредил, и шею, проклятый, изодрал. -
Администратор потыкал в платок пальцем и вдруг так раздражился при
воспоминании о неловком шофере, что даже зубы оскалил. Тут что-то стукнуло в
голову Римскому, он вздрогнул и подумал, что все это странно. "Как же я?.,
был он в окне? Или не был? Фу, глупости! Не мог, конечно, быть".
"Но тогда... - еще мелькнула мысль, - выходит, что я галлюцинировал?"
Необыкновенно скверно и тревожно стало на душе у директора. И, пожалуй,
молчание продлилось больше, чем нужно, и пристально и тревожно двое смотрели
друг на друга. Римский мучительно хотел спросить - прошел ли Внучата через
боковой ход из сада или через главный с улицы... "Спросить?" - резанула
быстрая мысль.
И не спросил.
Вместо этого он попросил:
- Ну, рассказывай же.
Рассказ Внучаты был чрезвычайно интересен. В ГПУ обратили
необыкновенное внимание на случай с директором "Кабаре" и разобрали его в
один вечер. Все выяснили и всех нашли. И все расшифровалось.
Оказалось, что Степан Богданович, находясь уже, очевидно, в
умоисступлении каком-то, не ограничился вчерашней попойкой в
Покровском-Стрешневе, а начал, надо полагать, по инерции чертить и на
следующий день. Так и было, как сказал Воланд по телефону. Степан взял
машину и двух дам и, вместо того чтобы отправиться на службу, отправился,
имея в машине водку, коньяк, а также Барзак...
- Как, и про Барзак известно? - спросил заинтересованный Римский.
- Ну, брат, видел бы ты работу! - сказал многозначительно Внучата, -
красота! Стало быть, Барзак... расположился на берегу реки...
Римский втянул голову в плечи, а глаза и руки возвел к потолку. "Вы,
мол, видите, добрые люди, какого директора посадили мне на шею?"
- ...дам напоил до такого состояния, что просто непристойно
рассказывать, сам нарезался до того, что отправился на телеграф зачем-то,
свел там дружбу с телеграфистом, напоил и его, а затем стал, шутки ради,
"садить", как выразился Внучата, эти самые глупые телеграммы в Москву...
- Это невероятно... - тихо сказал Римский, не спуская взора с Внучаты.
- ...никакого Масловского помощника во Владикавказе нет и не было...
- Но позволь, - вдруг остановил Внучату Римский, - но пометка на
телеграммах - "Владикавказ"?..
- Ах, я же тебе говорю, - почему-то раздражаясь до такой степени, что
даже вскочил, отозвался Внучата, - напоил телеграфиста, тот печатал вместо
"Звенигород" - "Владикавказ"!..
Римский даже глазами заморгал, подумал - "чего он все время
раздражается", а вслух попросил:
- Ну, ну, дальше...
- Дальше оказалось лучше... Кончилось скандалом. Обоих арестовали...
дам тоже...
Как ни был пышен рассказ Внучаты, какие бы в нем ни красовались
авантюрные подробности и лихие приключения с битьем морды какому-то
звенигородскому дачнику, с совместным и бесстыдным купанием с дамами на
пляже, - этот изумительный рассказ все менее и менее занимал Римского,
внимание которого целиком поглотил сам рассказчик. И немудрено. Чем дальше
повествовал Внучата, тем страннее становился.
За время своего семичасового отсутствия Внучата приобрел мерзкую манеру
как-то не то причмокивать, не то присвистывать губами. Это было очень
противно. Кроме того, Внучата стал беспокоен, ежеминутно почему-то
оборачивался на часы, как будто чего-то ждал. Хуже всего были глаза, в
которых явственно читалась злоба, подозрительность и беспокойство.
Сейчас, рассказывая о том, как Степа с револьвером гонялся по пляжу за
звенигородцами, Внучата, возбудившись, вскочил и продолжил речь, бегая по
кабинету. Причем в самых неподходящих местах начал как-то припрыгивать, от
чего Римскому сделалось вдруг страшно. "Да что он... с ума сошел!.." -
помыслил Римский.
Изменения в администраторе, лишь только он вскочил из затененного угла
у лампы, выступили чрезвычайно отчетливо. Кругленького, маслянистого, гладко
выбритого Внучаты теперь и в помине не было.
Перед Римским беззвучно пританцовывал, рассказывая чепуху,
восково-бледный, дергающийся, осунувшийся человек. В довершение всего
Римский открыл еще одну странную деталь: угол рта у Внучаты был вымазан
чем-то ржаво-красным, равно как и правый подстриженный усик. Еще один
пытливый взгляд, и, сомнений быть не могло, - неряха Внучата, расколотив
лицо дверкой автомобиля, не вытер как следует кровь - это она запеклась.
Но было, было еще что-то во Внучате, уже совершенно необыкновенное, но
что это именно, Римский не мог понять никак. В то же время ему казалось, что
если он поймет, то упадет в обморок. Он морщился, воспаленными глазами
следил за администратором, теперь уже мимо ушей пропуская половину того, что
тот сообщал.
А тот, покончив со Степой, перешел к Воланду. Степино дело кончилось
худо. Когда его схватили за буйство в Звенигороде, оказалось, что надлежит
его помещать не в тюремный замок, а в психиатрическую лечебницу, что и было
сделано. Ибо Степа допился до белой горячки.
Что касается Воланда, то тут все обстоит в полном благополучии.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг