Растрепанная Библия с золотым крестом на переплете лежала перед Иваном.
Когда кончилась гроза и за окном настала тишина, Иван решил, что для успеха
дела необходимо узнать хоть что-нибудь об этом Пилате.
Несмотря на то, что Иван был малограмотным человеком, он догадался, где
нужно искать сведений о Пилате и о неизвестном.
Но Матфей мало чего сказал о Пилате, и заинтересовало только то, что
Пилат умыл руки. Примерно то же, что и Матфей, рассказал Марк. Лука же
утверждал, что Иисус был на допросе не только у Пилата, но и у Ирода, Иоанн
говорил о том, что Пилат задал вопрос Иисусу о том, что такое истина, но
ответа на это не получил.
В общем мало узнал об этом Пилате Иван, а следов неизвестного возле
Пилата и совсем не отыскивалось. Так что возможно, что он произнес ложь и
никогда и не видел Пилата.
Вздумав расширить свое заявление в той части, которая касалась Пилата,
Иванушка ввел кое-какие подробности из Евангелия Иоанна, но запутался еще
больше и в бессилии положил голову на свои листки.
Тучи разошлись, в окно сквозь решетку был виден закат. Раздвинутая в
обе стороны штора налилась светом, один луч проник в камеру и лег на
страницы пожелтевшей Библии.
Оставив свои записи, Иванушка до вечера лежал неподвижно на кровати, о
чем-то думая.
От еды он отказался и в ванну не пошел. Когда же наступил вечер, он
затосковал. Он начал расхаживать по комнате, заламывая руки, один раз
всплакнул. Тут к нему пришли. Ординатор стал расспрашивать его, но Иван
ничего не объяснил, только всхлипывал, отмахивался рукою и ложился ничком в
постель. Тогда ординатор сделал ему укол в руку и попросил разрешения взять
прочесть написанное Иваном. Иван сделал жест, который показывал, что ему все
равно, ординатор собрал листки и клочья и унес их с собой.
Через несколько минут после этого Иван зевнул, почувствовал, что хочет
задремать, что его мало уже тревожат его мысли, равнодушно глянул в открытое
окно, в котором все гуще высыпали звезды, и стал, ежась, снимать халатик.
Приятный холодок прошел из затылка под ложечку, и Иван почувствовал
удивительные вещи. Во-первых, ему показалось, что звезды в выси очень
красивы. Что в больнице, по сути дела, очень хорошо, а Стравинский очень
умен, что в том обстоятельстве, что Берлиоз попал под трамвай, ничего
особенного нет и что, во всяком случае, размышлять об этом много нечего, ибо
это непоправимо, и наконец, что единственно важное во всем вчерашнем - это
встреча с неизвестным и что вопрос о том, правда ли или неправда, что он
видел Понтия Пилата, столь важный вопрос, что, право, стоит все отдать,
даже, пожалуй, и саму жизнь.
Дом скорби засыпал к одиннадцати часам вечера. В тихих коридорах
потухали белые матовые фонари и зажигали дежурные голубые слабые ночники.
Умолкали в камерах бреды и шепоты, и только в дальнем коридоре буйных до
раннего летнего рассвета чувствовалась жизнь и возня.
Окно оставалось открытым на ночь, полное звезд небо виднелось в нем. На
столике горел под синеватым колпачком ночничок.
Иван лежал на спине с закрытыми глазами и притворялся спящим каждый
раз, как отворялась дверь и к нему тихо входили.
Мало-помалу, и это было уже к полуночи, Иван погрузился в приятнейшую
дремоту, нисколько не мешавшую ему мыслить. Мысли же его складывались так:
во-первых, почему это я так взволновался, что Берлиоз попал под трамвай?
- Да ну его к черту... - тихо прошептал Иван, сам слегка дивясь своему
приятному цинизму, - что я сват ему, кум? И хорошо ли я знал покойного?
Нисколько я его не знал. Лысый и всюду был первый, и без него ничего не
могло произойти. А внутри у него что? Совершенно мне неизвестно.
Почему я так взбесился? Тоже непонятно. Как бы за родного брата я готов
был перегрызть глотку этому неизвестному и крайне интересному человеку на
Патриарших. А, между прочим, он и пальцем действительно не трогал Берлиоза,
и очень возможно, что совершенно неповинен в его смерти. Но, но, но... - сам
себе возражал тихим сладким шепотом Иван, - а постное масло? А фурибунда?..
- Об чем разговор? - не задумываясь отвечал первый Иван второму Ивану,
- знать вперед хотя бы и о смерти, это далеко не значит эту смерть
причинить!
- В таком случае, кто же я такой?
- Дурак, - отчетливо ответил голос, но не первого и не второго Ивана, а
совсем иной и как будто знакомый.
Приятно почему-то изумившись слову "дурак", Иван открыл глаза, но
тотчас убедился, что голоса никакого в комнате нет.
- Дурак! - снисходительно согласился Иван, - дурак, - и стал дремать
поглубже. Тут ему показалось, что веет будто бы розами и пальма качает
махрами в окне...
- Вообще, - заметил по поводу пальмы Иван, - дело у этого... как его...
Стравинского, дело поставлено на большой. Башковитый человек. Желтый песок,
пальмы, и среди всего этого расхаживает Понтий Пилат. Одно жаль, совершенно
неизвестно, каков он, этот Понтий Пилат. Итак, на заре моей жизни
выяснилось, что я глуп. Мне бы вместо того, чтобы документы требовать у
неизвестного иностранца, лучше бы порасспросить его хорошенько о Пилате. Да.
А с дикими воплями гнаться за ним по Садовой и вовсе не следовало! А теперь
дело безвозвратно потеряно! Ах, дорого бы я дал, чтобы потолковать с этим
иностранцем...
- Ну что же, я - здесь, - сказал тяжелый бас.
Иван, не испугавшись, приоткрыл глаза и тут же сел.
В кресле перед ним, приятно окрашенный в голубоватый от колпачка свет,
положив ногу на ногу и руки скрестив, сидел незнакомец с Патриарших Прудов.
Иван тотчас узнал его по лицу и голосу. Одет же был незнакомец в белый
халат, такой же, как у профессора Стравинского.
- Да, да, это я, Иван Николаевич, - заговорил неизвестный, - как
видите, совершенно не нужно за мною гоняться. Я прихожу сам и как раз, когда
нужно, - тут неизвестный указал на часы, стрелки которых, слипшись, стояли
вертикально, - полночь!
- Да, да, очень хорошо, что вы пришли. Но почему вы в халате. Разве вы
доктор?
- Да, я доктор, но в такой же степени, как вы поэт.
- Я поэт дрянной, бузовый, - строго ответствовал Иван, обирая с себя
невидимую паутину.
- Когда же вы это узнали? Еще вчера днем вы были совершенно иного
мнения о своей поэзии.
- Я узнал это сегодня.
- Очень хорошо, - сурово сказал гость в кресле.
- Но прежде и раньше всего, - оживленно попросил Иван, - я желаю знать
про Понтия Пилата. Вы говорили, что у него была мигрень?..
- Да, у него была мигрень. Шаркающей кавалерийской походкой он вошел в
зал с золотым потолком.
ЗОЛОТОЕ КОПЬЕ
(Евангелие от Воланда)
В девять часов утра шаркающей кавалерийской походкой в перистиль под
разноцветную колоннаду вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все
предвещало нехороший день, потому что розовым маслом пропах весь мир.
Казалось, что пальма пахнет розовым маслом, конвой, ненавистный балкон. Из
недальней кордегардии заносило дымком - легионные кашевары начали готовить
обед для дежурного манипула. Но прокуратору казалось, что и к запаху дыма
примешивается поганая розовая струя.
"Пахнет маслом от головы моего секретаря, - думал прокуратор, - я
удивляюсь, как моя жена может терпеть при себе такого вульгарного
любовника... Моя жена дура... Дело, однако, не в розовом масле, а в том, что
это мигрень. От мигрени же нет никаких средств в мире... попробую не вертеть
головой..."
Из зала выкатили кресло, и прокуратор сел в него. Он протянул руку, ни
на кого не глядя, и секретарь тотчас вложил в нее кусок пергамента.
Гримасничая, прокуратор проглядел написанное и сейчас же сказал:
- Приведите его.
Через некоторое время по ступенькам, ведущим с балкона в сад, двое
солдат привели и поставили на балконе молодого человека в стареньком,
многостиранном и заштопанном таллифе. Руки молодого человека были связаны за
спиной, рыжеватые вьющиеся волосы растрепаны, а под заплывшим правым глазом
сидел громадных размеров синяк. Левый здоровый глаз выражал любопытство.
Прокуратор, стараясь не поворачивать головы, поглядел на приведенного.
- Лицо от побоев надо оберегать, - сказал по-арамейски прокуратор, -
если думаешь, что это тебя украшает... - И прибавил:
- Развяжите ему руки. Может быть, он любит болтать ими, когда
разговаривает.
Молодой человек приятно улыбнулся прокуратору. Солдаты тотчас
освободили руки арестанту.
- Ты в Ершалаиме собирался царствовать? - спросил прокуратор, стараясь
не двигать головой. Молодой человек развел руками и заговорил:
- Добрый человек...
Но прокуратор тотчас перебил его:
- Я не добрый человек. Все говорят, что я злой, и это верно.
Он повысил резкий голос:
- Позовите кентуриона Крысобоя!
Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион Марк,
прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.
Крысобой на голову был выше самого высокого из солдат легиона и
настолько широк в плечах, что заслонил невысокое солнце. Прокуратор сделал
какую-то гримасу и сказал Крысобою по-латыни:
- Вот... называет меня "добрый человек"... Возьмите его на минуту в
кордегардию, объясните ему, что я злой... Но я не потерплю подбитых глаз
перед собой!..
И все, кроме прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который
жестом показал, что арестованный должен идти за ним. Крысобоя вообще все
провожали взглядами, главным образом, из-за его роста, а те, кто видел его
впервые, - из-за того, что лицо Крысобоя было изуродовано: нос его в свое
время был разбит ударом германской палицы.
Во дворе кордегардии Крысобой поставил перед собою арестованного, взял
бич, лежащий на козлах, и, не сильно размахнувшись, ударил арестанта по
плечам. Движение Крысобоя было небрежно и незаметно, но арестант мгновенно
рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, и некоторое время не мог
перевести дух.
- Римский прокуратор, - заговорил гнусаво Марк, плохо выговаривая
арамейские слова, - называть "игемон"... Другие слова нет, не говорить!..
Понимаешь?.. Ударить?
Молодой человек набрал воздуху в грудь, сбежавшая с лица краска
вернулась, он протянул руку и сказал:
- Я понял. Не бей.
И через несколько минут молодой человек стоял вновь перед прокуратором.
- В Ершалаиме хотел царствовать? - спросил прокуратор, прижимая пальцы
к виску.
- Я, до... Я, игемон, - заговорил молодой человек, выражая удивление
здоровым глазом, - нигде не хотел царствовать.
- Лгуны всем ненавистны, - ответил Пилат, - а записано ясно:
самозванец, так показывают свидетели, добрые люди.
- Добрые люди, - ответил, оживляясь, молодой человек и прибавил
торопливо: - Игемон, ничему не учились, поэтому перепутали все, что я
говорил.
Потом помолчал и добавил задумчиво:
- Я полагаю, что две тысячи лет пройдет ранее... - он подумал еще - да,
именно две тысячи, пока люди разберутся в том, насколько напутали, записывая
за мной.
Тут на балконе наступило полное молчание.
Прокуратор поднял голову и, скорчив гримасу, поглядел на арестанта.
- За тобой записано немного, - сказал он, ненавидя свою боль и даже
помышляя о самоубийстве, - но этого достаточно, чтобы тебя повесить.
- Нет, ходит один с таблицей и пишет, - заговорил молодой человек,
достойный и добрый человек. - Но однажды, заглянув в эту таблицу, я
ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его - сожги эту таблицу. Но он
вырвал ее у меня из рук и убежал.
- Кто такой? - спросил Пилат.
- Левий Матвей, - охотно пояснил арестант, - он был сборщиком податей,
а я его встретил на дороге и разговорился с ним. Он послушал, деньги бросил
на дорогу и сказал: я с тобой пойду путешествовать.
- Ершалаим, - сказал Пилат, поворачиваясь всем корпусом к секретарю, -
город, в котором на Пасху не соскучишься... Сборщик податей бросил деньги на
дорогу!
- Подарил, - пояснил молодой человек, - шел мимо старичок, нес сыр. Он
ему сказал: подбирай.
- Имя? - спросил Пилат.
- Мое? - спросил молодой человек, указывая себе на грудь.
- Мое мне известно, - ответил Пилат, - твое.
- Ешуа, - ответил молодой человек.
- Прозвище?
- Га-Ноцри.
- Откуда родом?
- Из Эн-Назира, - сказал молодой человек, указывая рукой вдаль.
Секретарь пристроился с таблицей к колонне и записывал на ней.
- Кто ты по национальности? Кто твои родители?
- Я - сириец.
- Никакого языка, кроме арамейского, не знаешь?
- Нет, я знаю латинский и греческий.
Пилат круто исподлобья поглядел на арестованного. Секретарь попытался
поймать взгляд прокуратора, но не поймал, и еще стремительнее начал
записывать. Прокуратор вдруг почувствовал, что висок его разгорается все
сильнее. По горькому опыту он знал, что вскоре вся его голова будет охвачена
пожаром. Оскалив зубы, он поглядел не на арестованного, а на солнце, которое
неуклонно ползло вверх, заливая Ершалаим, и подумал, что нужно было бы
прогнать этого рыжего разбойника, просто крикнуть: повесить его! Его увели
бы. Выгнать конвой с балкона, припадая на подагрические ноги, притащиться
внутрь, велеть затемнить комнату, лечь, жалобным голосом позвать собаку,
потребовать холодной воды из источника, пожаловаться собаке на мигрень.
Он поднял мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал,
мучительно вспоминая, зачем на проклятом ершалаимском солнцепеке стоит перед
ним этот бродяга с избитым лицом и какие ненужные и глупые вопросы еще
придется ему задавать.
- Левий Матвей? - хрипло спросил больной прокуратор и закрыл глаза,
чтобы никто не видел, что происходит с ним.
- Да, добрый человек Левий Матвей, - донеслись до прокуратора сквозь
стук горячего молота в виске слова, произнесенные высоким голосом.
- А вот, - с усилием и даже помолчав коротко, заговорил прокуратор, -
что ты рассказывал про царство на базаре?
- Я, игемон, - ответил, оживляясь, молодой человек, - рассказывал про
царство истины добрым людям и больше ни про что не рассказывал. После чего
прибежал один добрый юноша, с ним другие, и меня стали бить и связали мне
руки.
- Так, - сказал Пилат, стараясь, чтобы его голова не упала на плечо. "Я
сказал "так", - подумал страдающий прокуратор, - что означает, что я усвоил
что-то, но я ничего не усвоил из сказанного", - и он сказал:
- Зачем же ты, бродяга, на базаре рассказывал про истину, не имея о ней
никакого представления? Что такое истина?
И подумал: "О, боги мои, какую нелепость я говорю. И когда же кончится
эта пытка на балконе?"
И он услышал голос, сказавший по-гречески:
- Истина в том, что у тебя болит голова и болит так, что ты уже думаешь
не обо мне, а об яде. Потому что, если она не перестанет болеть, ты
обезумеешь. И я твой палач, о чем я скорблю. Тебе даже и смотреть на меня не
хочется, а хочется, чтобы пришла твоя собака. Но день сегодня такой, что
находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас
пройдет.
Секретарь замер, недописав слова, и глядел не на арестанта, а на
прокуратора. Каковой не шевелился.
Пилат поднял мутные глаза и страдальчески поглядел на арестанта и
увидел, что солнце уже на балконе, оно печет голову арестанту, он щурит
благожелательный глаз, а синяк играет радугой.
Затем прокуратор провел рукой по лысой голове и муть в его глазах
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг