пружинные кровати со скомканным бельем и на полу была навалена груда
зеленых яблоков и горы проса, приготовленного для будущих выводков,
вооружился мохнатым полотенцем, а подумав, захватил с собой и флейту, с
тем чтобы на досуге поиграть над водной гладью. Он бодро выбежал, пересек
двор совхоза и по ивовой аллейке направился к пруду. Бодро шел Рокк,
помахивая полотенцем и держа флейту под мышкой. Небо изливало зной сквозь
ивы, и тело ныло и просилось в воду. По правую руку от Рокка началась
заросль лопухов, в которую он, проходя, плюнул. И тотчас в глубине
разлапистой путаницы послышалось шуршанье, как будто кто-то поволок
бревно. Почувствовав мимолетное неприятное сосание в сердце, Александр
Семенович повернул голову к заросли и посмотрел с удивлением. Пруд уже два
дня не отзывался никакими звуками. Шуршанье смолкло, поверх лопухов
мелькнула привлекательная гладь пруда и серая крыша купаленки. Несколько
стрекоз мотнулись перед Александром Семеновичем. Он уже хотел повернуть к
деревянным мосткам, как вдруг шорох в зелени повторился и к нему
присоединилось короткое сипение, как будто высочилось масло и пар из
паровоза. Александр Семенович насторожился и стал всматриваться в глухую
стену сорной заросли.
- Александр Семенович, - прозвучал в этот момент голос жены Рокка, и белая
ее кофточка мелькнула, скрылась и опять мелькнула в малиннике. - Подожди,
я тоже пойду купаться.
Жена спешила к пруду, но Александр Семенович ничего ей не ответил, весь
приковавшись к лопухам. Сероватое и оливковое бревно начало подниматься из
чащи, вырастая на глазах. Какие-то мокрые желтоватые пятна, как показалось
Александру Семеновичу, усеивали бревно. Оно начало вытягиваться, изгибаясь
и шевелясь, и вытянулось так высоко, что перегнало низенькую корявую иву.
Затем верх бревна надломился, немного склонился, и над Александром
Семеновичем оказалось что-то напоминающее по высоте электрический
московский столб. Но только это что-то было раза в три толще столба и
гораздо красивее его благодаря чешуйчатой татуировке. Ничего еще не
понимая, но уже холодея, Александр Семенович глянул отсюда на верх
ужасного столба, и сердце в нем на несколько секунд прекратило бой. Ему
показалось, что мороз ударил внезапно в августовский день, а перед глазами
стало так сумеречно, точно он глядел на солнце сквозь летние штаны.
На верхнем конце бревна оказалась голова. Она была сплющена, заострена и
украшена желтым круглым пятном по оливковому фону. Лишенные век, открытые
ледяные и узкие глаза сидели в крыше головы, и в глазах этих мерцала
совершенно невиданная злоба. Голова сделала такое движение, словно клюнула
воздух, весь столб вобрался в лопухи, и только одни глаза остались и не
мигая смотрели на Александра Семеновича. Тот, покрытый липким потом,
произнес четыре слова, совершенно невероятных и вызванных сводящим с ума
страхом. Настолько уж хороши были эти глаза между листьями.
- Что это за шутки...
Голова вновь взвилась, и стало выходить и туловище. Александр Семенович
поднес флейту к губам, хрипло пискнул и заиграл, ежесекундно задыхаясь,
вальс из "Евгения Онегина". Глаза в зелени тотчас загорелись непримиримой
ненавистью к этой опере.
- Что ты, одурел, что играешь на жаре? - послышался веселый голос Мани, и
где-то, краем глаза, справа уловил Александр Семенович белое пятно.
Затем истошный визг пронизал весь совхоз, разросся и взлетел, а вальс
запрыгал как с перебитой ногой. Голова из зелени рванулась вперед, глаза
ее покинули Александра Семеновича, отпустив его душу на покаяние. Змея
приблизительно в пятнадцать аршин и толщиной в человека, как пружина,
выскочила из лопухов. Туча пыли брызнула с дороги, и вальс закончился.
Змея махнула мимо заведующего совхозом прямо туда, где была белая кофточка
на дороге. Рокк увидел совершенно отчетливо: Маня стала желто-белой и ее
длинные волосы как проволочные поднялись на пол-аршина над головой. Змея
на глазах Рокка, раскрыв на мгновение пасть, из которой вынырнуло что-то
похожее на вилку, ухватила зубами Маню, оседающую в пыль, за плечо, так
что вздернула ее на аршин над землей. Тогда Маня повторила режущий
предсмертный крик. Змея извернулась пятисаженным винтом, хвост ее взмел
смерч, и стала Маню давить. Та больше не издала ни одного звука, и только
Рокк слышал, как лопались ее кости. Высоко над землей взметнулась голова
Мани. Затем змея, вывихнув челюсти, раскрыла пасть и разом надела свою
голову на голову Мани и стала налезать на нее, как перчатка на палец. От
змеи во все стороны было такое жаркое дыхание, что оно коснулось лица
Рокка, а хвост чуть не смел его с дороги в едкой пыли. В смертной тошноте
он оторвался наконец от дороги и, ничего и никого не видя, оглашая
окрестности диким ревом, бросился бежать...
Живая каша
Агент Государственного политического управления на станции Дугино Щукин
был очень храбрым человеком, он задумчиво сказал своему товарищу, рыжему
Полайтису:
- Ну что ж, поедем. А? Давай мотоцикл. - Потом помолчал и добавил,
обращаясь к человеку, сидящему на лавке: - Флейту-то положите.
Но седой трясущийся человек на лавке, в помещении дугинского ГПУ, флейты
не положил, а заплакал и замычал. Тогда Щукин и Полайтис поняли, что
флейту нужно вынуть. Пальцы присохли к ней. Щукин, отличавшийся огромной
силой, стал палец за пальцем отгибать и отогнул все. Тогда флейту положили
на стол.
Это было ранним солнечным утром следующего за смертью Мани дня.
- Вы поедете с нами, - сказал Щукин, обращаясь к Александру Семеновичу, -
покажете нам где и что.
Но Рокк в ужасе отстранился от него и руками закрылся, как от страшного
видения.
Щукин стал молчалив и серьезен и немедленно дал в Грачевку какую-то
телеграмму. Третий агент по распоряжению Щукина стал неотступно находиться
при Александре Семеновиче и должен был сопровождать его в Москву. Щукин же
с Полайтисом стали готовиться к экспедиции. Когда солнце начало
значительно припекать, на пригорке, под которым вилась речка Топь, глянул
сахарный с колоннами дворец в зелени. Мертвая тишина стояла вокруг.
Мотоциклетка пробежала по мосту, и Полайтис затрубил в рожок, чтобы
вызвать кого-нибудь. Но никто и нигде не отозвался, за исключением
отдаленных остервеневших собак в Концовке. Мотоцикл, замедляя ход, подошел
к воротам с позеленевшими львами. Запыленные агенты в желтых гетрах
соскочили, прицепили цепью с замком к переплету решетки машину и вошли во
двор. Тишина их поразила.
- Эй, кто тут есть! - окликнул Щукин громко. Но никто не отозвался на его
бас. Агенты обошли двор кругом, все более удивляясь. Полайтис хмурился.
Щукин стал посматривать серьезно, все более хмуря светлые брови. Заглянули
через закрытое окно в кухню и увидали, что там никого нет, но весь пол
усеян белыми осколками посуды.
- Знаешь, что-то действительно у них случилось. Я теперь вижу. Катастрофа,
- молвил Полайтис.
По кирпичной дорожке агенты пошли, минуя клумбы, на задний двор, пересекли
его и увидели блещущие стекла оранжереи.
- Погоди-ка, - заметил шепотом Щукин и отстегнул с пояса револьвер.
Полайтис насторожился и снял пулеметик. Странный и очень зычный звук
тянулся в оранжерее и где-то за нею. Похоже было, что где-то шипит
паровоз. Зау-зау... зау-зау... с-с-с-с-с... шипела оранжерея.
- А ну-ка осторожно, - шепнул Щукин, и, стараясь не стучать каблуками,
агенты придвинулись к самым стеклам и заглянули в оранжерею.
Тотчас Полайтис откинулся назад, и лицо его стало бледно. Щукин открыл рот
и застыл с револьвером в руке.
Вся оранжерея жила, как червивая каша. Свиваясь и развиваясь в клубки,
шипя и разворачиваясь, шаря и качая головами, по полу оранжереи ползали
огромные змеи. Битая скорлупа валялась на полу и хрустела под их телами.
Вверху бледно горел огромной силы электрический шар, и от этого вся
внутренность оранжереи освещалась странным кинематографическим светом. На
полу торчали три темных, словно фотографических огромных ящика, два из
них, сдвинутые и покосившиеся, потухли, в третьем горело небольшое
густо-малиновое световое пятно. Змеи всех размеров ползали по проводам,
поднимались по переплетам рам, вылезали через отверстия в крыше. На самом
электрическом шаре висела совершенно черная, пятнистая змея в несколько
аршин, и голова ее качалась у шара, как маятник. Какие-то погремушки
звякали в шипении, из оранжереи тянуло странным гнилостным, словно
прудовым, запахом. И еще смутно разглядели агенты кучи белых яиц,
валявшихся в пыльных углах, и странную гигантскую голенастую птицу,
лежащую неподвижно у камер, и труп в сером у двери рядом с винтовкой.
- Назад! - крикнул Щукин и стал пятиться, левой рукою отдавливая Полайтиса
и поднимая правой рукой револьвер. Он успел выстрелить бесшумно раз
девять, прошипев и выбросив около оранжереи зеленоватую молнию. Звук
страшно усилился, и в ответ на стрельбу Щукина вся оранжерея пришла в
бешеное движение, и плоские головы замелькали во всех дырах. Гром тотчас
же начал скакать по всему совхозу и играть отблесками на стеклах.
Чах-чах-чах-тах - стрелял Полайтис, отступая задом. Странный, четырехлапый
шорох раздался сзади, и Полайтис вдруг страшно крикнул, падая навзничь.
Существо на вывернутых лапах, коричнево-зеленого цвета, с громадной острой
мордой, с гребенчатым хвостом, все похожее на страшных размеров ящерицу,
выкатилось из-за угла сарая и, яростно перекусив ногу Полайтису, сбило его
на землю.
- Щукин... беги, - промычал он, всхлипывая. Щукин выстрелил несколько раз
по направлению оранжереи, и в ней вылетело несколько стекол. Но огромная
пружина, оливковая и гибкая сзади, выскочив из подвального окна,
перескользнула двор, заняв его весь пятисаженным телом, и в мгновение
обвила ноги Щукина. Его швырнуло вниз на землю, и блестящий револьвер
отпрыгнул в сторону. Щукин крикнул мощно, потом задохся, потом кольца
скрыли его совершенно, кроме головы. Кольцо прошло раз по голове, сдирая с
нее скальп, и голова эта треснула. Больше в совхозе не послышалось ни
одного выстрела. Все погасил шипящий, покрывающий звук. И в ответ ему
очень далеко по ветру донесся из Концовки вой, но теперь уже нельзя было
разобрать, чей это вой: собачий или человечий.
Катастрофа
В ночной редакции газеты "Известия" ярко горели шары, и выпускающий
редактор на свинцовом столе верстал вторую полосу с телеграммами "По Союзу
республик". Одна гранка попалась ему на глаза, он посмотрел на нее и
захохотал, созвал вокруг себя корректоров из корректорской и метранпажа и
всем показал эту гранку. На узенькой полоске сырой бумаги было напечатано:
"Грачевка, Смоленской губернии. В уезде появилась курица величиною с
лошадь и лягается, как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья".
Наборщики захохотали.
- В мое время, - заговорил выпускающий, хихикая жирно, - когда я работал у
Вани Сытина в "Русском слове", допивались до слонов. Это верно. А теперь,
стало быть, до страусов.
Наборщики хохотали.
- Что же, ставить, Иван Вонифатьевич? - спросил метранпаж.
- Да ты что, сдурел? - ответил выпускающий. - Я удивляюсь, как секретарь
пропустил, - просто пьяная телеграмма.
Поэтому "Известия" и вышли на другой день, содержа, как обыкновенно, массу
интересного материала, но без каких бы то ни было намеков на грачевского
страуса. Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий "Известия", у себя в
кабинете свернул лист "Известий", зевнул, молвил: ничего интересного, и
стал надевать белый халат. В кабинете же профессора Персикова была
кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и держал руки по швам.
- Понял... слушаюсь, - говорил он.
Персиков запечатанный сургучом пакет вручил ему, говоря:
- Поедешь прямо в Отдел животноводства к этому заведующему Птахе и скажешь
ему прямо, что он - свинья. И пакет отдай.
Персиков бушевал.
- Это черт знает что такое, - скулил он, разгуливая по кабинету и потирая
руки в перчатках, - это неслыханное издевательство надо мной и над
зоологией. Эти проклятые куриные яйца везут грудами, а я 2 месяца не могу
добиться необходимого. Словно до Америки далеко!
Он яростно набросился на телефон и стал куда-то звонить. В кабинете у него
было все готово для каких-то таинственных и опаснейших опытов, лежала
полосами нарезанная бумага для заклейки дверей, лежали водолазные шлемы с
отводными трубками и несколько баллонов, блестящих, как ртуть, с этикеткою
"доброхим", "не прикасаться" и рисунком черепа со скрещенными костями.
Понадобилось по меньшей мере три часа, чтоб профессор успокоился и
приступил к мелким работам. Так он и сделал. В институте он работал до
одиннадцати часов вечера и поэтому ни о чем не знал, что творится за
кремовыми стенами. Ни нелепый слух, пролетевший по Москве о каких-то
змеях, ни странная выкрикнутая телеграмма в вечерней газете ему остались
неизвестны.
* * *
Вся Москва встала, и белые листы газеты одели ее, как птицы. Листы
сыпались и шуршали у всех в руках, и у газетчиков к одиннадцати часам дня
не хватило номеров, несмотря на то, что "Известия" выходили тиражом в
полтора миллиона экземпляров. Профессор Персиков выехал с Пречистенки на
автобусе и прибыл в институт. Там его ожидала новость. В вестибюле стояли
аккуратно обшитые металлическими полосами деревянные ящики, в количестве
трех штук, испещренные заграничными наклейками на немецком языке, и над
ними царствовала одна русская меловая надпись: "Осторожно: яйца".
Бурная радость овладела профессором.
- Наконец-то! - вскричал он. - Панкрат, взламывай ящики немедленно и
осторожно, чтобы не побить. Ко мне в кабинет.
Панкрат немедленно исполнил приказание, и через четверть часа в кабинете
профессора, усеянном опилками и обрывками бумаги, забушевал его голос.
- Да они, что же, издеваются надо мною, что ли, - выл профессор, потрясая
кулаками и вертя в руках яйца, - это какая-то скотина, а не Птаха. Я не
позволю смеяться надо мной. Это что такое, Панкрат?
- Яйца, - отвечал Панкрат горестно.
- Куриные, понимаешь, куриные, черт бы их задрал. На какого дьявола они
мне нужны? Пусть посылают их этому негодяю в его совхоз.
Персиков бросился в угол к телефону, но не успел позвонить.
- Владимир Ипатьич! Владимир Ипатьич! - загремел в коридоре института
голос Иванова.
Персиков оторвался от телефона, и Панкрат стрельнул в сторону, давая
дорогу приват-доценту. Тот вбежал в кабинет вопреки своему джентльменскому
обычаю, не снимая серой шляпы, сидящей на затылке, и с газетным листом в
руках.
- Вы знаете, Владимир Ипатьич, что случилось? - выкрикивал он и взмахнул
перед лицом Персикова листом с надписью: "Экстренное приложение",
посредине которого красовался яркий цветной рисунок.
- Нет, вы слушайте, что они сделали, - в ответ закричал, не слушая,
Персиков, - они меня вздумали удивить куриными яйцами. Этот Птаха -
форменный идиот, посмотрите!
Иванов совершенно ошалел. Он в ужасе уставился на вскрытые ящики, потом на
лист, затем глаза его почти выпрыгнули с лица.
- Так вот что, - задыхаясь, забормотал он, - теперь я понимаю... Нет,
Владимир Ипатьич, вы только гляньте. - Он мгновенно развернул лист и
дрожащими пальцами указал Персикову на цветное изображение. На нем, как
страшный пожарный шланг, извивалась оливковая в желтых пятнах змея, в
странной смазанной зелени. Она была снята сверху, с легонькой летательной
машины, осторожно скользнувшей над землей. - Кто это, по-вашему, Владимир
Ипатьич?
Персиков сдвинул очки на лоб, потом передвинул их на глаза, всмотрелся в
рисунок и сказал в крайнем удивлении:
- Что за черт. Это... да это анаконда, водяной удав... Иванов сбросил
шляпу, опустился на стул и сказал, выстукивая каждое слово кулаком по
столу:
- Владимир Ипатьич, это анаконда из Смоленской губернии. Что-то
чудовищное. Вы понимаете, этот негодяй вывел змей вместо кур, и, вы
поймите, они дали такую же самую феноменальную кладку, как лягушки!
- Что такое? - ответил Персиков, и лицо его сделалось бурым. - Вы шутите,
Петр Степанович... Откуда?
Иванов онемел на мгновение, потом получил дар слова и, тыча пальцем в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг