Михаил Булгаков
ЛУЧ ЖИЗНИ
ФАНТАСТИЧЕСКАЯ
ПОВЕСТЬ
Профессор Персиков
16 апреля 1928 года, вечером, профессор зоологии IV Государственного
университета и директор Зооинститута в Москве Персиков вошел в свой
кабинет, помещающийся в Зооинституте, что на улице Герцена. Профессор
зажег верхний матовый шар и огляделся.
Начало ужасающей катастрофы нужно считать заложенным именно в этот
злосчастный вечер, равно как первопричиною этой катастрофы следует считать
именно профессора Владимира Ипатьевича Персикова.
Газет профессор Персиков не читал, в театр не ходил, а жена профессора
сбежала от него в 1913 году, оставив ему записку такого содержания:
"Невыносимую дрожь отвращения возбуждают во мне твои лягушки. И всю жизнь
буду несчастна из-за них".
Профессор больше не женился и детей не имел. Был очень вспыльчив, но
отходчив, жил на Пречистенке, в квартире из 5 комнат, одну из которых
занимала сухонькая старушка, экономка Марья Степановна, ходившая за
профессором, как нянька. В 1919 году у профессора отняли из 5 комнат 2.
Тогда он заявил Марье Степановне:
- Если они не прекратят эти безобразия, Марья Степановна, я уеду за
границу.
Нет сомнения, что, если бы профессор осуществил этот план, ему очень легко
удалось бы устроиться при кафедре зоологии в любом университете мира, ибо
ученый он был совершенно первоклассный, а в той области, которая так или
иначе касается земноводных или голых гадов, и равных себе не имел, за
исключением профессора Уильяма Веккля в Кембридже и Джиакомо Бартоломео
Беккари в Риме. Читал профессор на 4 языках, кроме русского, а
по-французски и немецки говорил, как по-русски. Намерения своего
относительно заграницы Персиков не выполнил, и 20-й год вышел еще хуже
19-го, и в террариях Зоологического института, не вынеся всех пертурбаций
знаменитого года, издохли первоначально 8 великолепных экземпляров
квакшей, затем 15 обыкновенных жаб и, наконец, исключительнейший экземпляр
жабы суринамской.
Подобно тому как амфибии оживают после долгой засухи при первом обильном
дожде, ожил профессор Персиков в 1926 году, когда соединенная
Американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и
Тверской, в центре Москвы, 15 пятнадцатиэтажных домов, а на окраине 300
рабочих коттеджей, каждый на 8 квартир, раз и навсегда прикончив тот
страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы
1919-1925.
Вообще это было замечательное лето в жизни Персикова, и порою он с тихим и
довольным хихиканьем потирал руки, вспоминая, как он жался с Марьей
Степановной в 2 комнатах. Теперь профессор расширился, расположил 21/2
тысячи книг, чучела, диаграммы, препараты, зажег на столе зеленую лампу в
кабинете.
Институт тоже узнать было нельзя: его покрыли кремовой краской, пронесли
по специальному водопроводу воду в комнату гадов, сменили все стекла на
зеркальные, прислали 5 новых микроскопов, стеклянные препарационные столы,
шары по 2000 ламп с отраженным светом, рефлекторы, шкапы в музей. И вдруг
летом 1928 года произошло то невероятное, ужасное...
Цветной завиток
Профессор зажег шар и огляделся. Зажег рефлектор на длинном
экспериментальном столе, надел белый халат, позвенел какими-то
инструментами на столе... Гул весенней Москвы нисколько не занимал
профессора Персикова. Он сидел на винтящемся трехногом табурете и
побуревшими от табаку пальцами вертел кремальеру великолепного цейсовского
микроскопа, в который был заложен обыкновенный неокрашенный препарат
свежих амеб. В тот момент, когда Персиков менял увеличение с 5 на 10
тысяч, дверь приоткрылась, показалась остренькая бородка, кожаный
нагрудник, и ассистент позвал:
- Владимир Ипатьич, я установил брыжейку, не хотите ли взглянуть?
Персиков живо сполз с табурета, бросив кремальеру на полдороге, и,
медленно вертя в руках папиросу, прошел в кабинет ассистента. Там, на
стеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха лягушка была распята
на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты из
окровавленного живота в микроскоп.
- Очень хорошо! - сказал Персиков и припал глазом к окуляру микроскопа.
Очевидно, что-то очень интересное можно было рассмотреть в брыжейке
лягушки, где, как на ладони видные, по рекам сосудов бойко бежали живые
кровяные шарики. Персиков забыл о своих амебах и в течение полутора часов
по очереди с Ивановым припадал к стеклу микроскопа.
Разминая затекшие ноги, Персиков поднялся, вернулся в свой кабинет,
зевнул, потер пальцами вечно воспаленные веки и, присев на табурет,
заглянул в микроскоп, пальцы он положил на кремальеру и уже собирался
двинуть винт, но не двинул. Правым глазом видел Персиков мутноватый белый
диск и в нем смутных бледных амеб, а посредине диска сидел цветной
завиток, похожий на женский локон. Этот завиток и сам Персиков, и сотни
его учеников видели очень много раз, и никто не интересовался им, да и
незачем было. Цветной пучочек света лишь мешал наблюдению и показывал, что
препарат не в фокусе. Поэтому его безжалостно стирали одним поворотом
винта, освещая поле ровным белым светом. Длинные пальцы зоолога уже
вплотную легли на нарезку винта и вдруг дрогнули и слезли. Причиной этого
был правый глаз Персикова, он вдруг насторожился, изумился, налился даже
тревогой. Не бездарная посредственность на горе республике сидела у
микроскопа. Нет, сидел профессор Персиков! Вся жизнь его, его помыслы
сосредоточились в правом глазу. Минут пять в каменном молчании высшее
существо наблюдало низшее, мучая и напрягая глаз над стоящим вне фокуса
препаратом. Кругом все молчало.
Запоздалый грузовик прошел по улице Герцена, колыхнув старые стены
института. Плоская стеклянная чашечка с пинцетами звякнула на столе.
Профессор побледнел и занес руки над микроскопом так, словно мать над
дитятей, которому угрожает опасность. Теперь не могло быть и речи о том,
чтобы Персиков двинул винт, о нет, он боялся уже, чтобы какая-нибудь
потусторонняя сила не вытолкнула из поля зрения того, что он увидал.
Было полное белое утро с золотой полосой, перерезавшей кремовое крыльцо
института, когда профессор покинул микроскоп и подошел на онемевших ногах
к окну. Он дрожащими пальцами нажал кнопку, и черные глухие шторы закрыли
утро, и в кабинете ожила мудрая ученая ночь. Желтый и вдохновенный
Персиков растопырил ноги и заговорил, уставившись в паркет слезящимися
глазами.
- Но как же это так? Ведь это чудовищно!.. Это чудовищно, - повторил он,
обращаясь к жабам в террарии, но жабы спали и ничего ему не ответили.
Он помолчал, потом подошел к выключателю, поднял шторы, потушил все огни и
заглянул в микроскоп. Лицо его стало напряженным, он сдвинул кустоватые
желтые брови.
- Угу, угу, - пробурчал он, - пропал. Понимаю. По-о-ни-маю, - протянул он,
сумасшедше и вдохновенно глядя на погасший шар над головой, - это просто.
И он вновь опустил шипящие шторы и вновь зажег шар. Заглянул в микроскоп,
радостно и как бы хищно осклабился.
- Я его поймаю, - торжественно и важно сказал он, поднимая палец кверху, -
поймаю. Может быть, и от солнца.
Опять шторы взвились. Солнце теперь было налицо. Вот оно залило стены
института и косяком легло на торцах Герцена. Профессор смотрел в окно,
соображая, где будет днем солнце. Он то отходил, то приближался, легонько
пританцовывая, и наконец животом лег на подоконник.
Приступил к важной и таинственной работе. Стеклянным колпаком накрыл
микроскоп. На синеватом пламени горелки расплавил кусок сургуча и края
колокола припечатал к столу, а на сургучных пятнах оттиснул свой большой
палец. Газ потушил, вышел и дверь кабинета запер на английский замок.
- Какая чудовищная случайность, что он меня отозвал, - сказал ученый. -
Иначе я его так бы и не заметил. Но что это сулит?.. Ведь это сулит черт
знает что такое?..
Персиков поймал
Дело было вот в чем. Когда профессор приблизил свой гениальный глаз к
окуляру, он впервые в жизни обратил внимание на то, что в разноцветном
завитке особенно ярко и жирно выделился один луч. Луч этот был
ярко-красного цвета и из завитка выпадал, как маленькое острие, ну,
скажем, с иголку, что ли.
Просто уж такое несчастье, что на несколько секунд луч этот приковал
наметанный глаз виртуоза. В луче профессор разглядел то, что было в тысячу
раз значительнее и важнее самого луча. Благодаря тому что ассистент
отозвал профессора, амебы пролежали полтора часа под действием этого луча,
и получилось вот что: в то время, как в диске вне луча зернистые амебы
лежали вяло и беспомощно, в том месте, где пролегал красный заостренный
меч, происходили странные явления. В красной полосочке кипела жизнь.
Серенькие амебы, выпуская ложноножки, тянулись изо всех сил в красную
полосу и в ней оживали. Какая-то сила вдохнула в них дух жизни. Они лезли
стаей и боролись друг с другом за место в луче. В нем шло бешеное, другого
слова не подобрать, размножение. Ломая и опрокидывая все законы, известные
Персикову, они почковались на его глазах с молниеносной быстротой. Они
разваливались на части в луче, и каждая из частей в течение 2 секунд
становилась новым и свежим организмом. Эти организмы в несколько мгновений
достигали роста и зрелости лишь затем, чтобы в свою очередь тотчас же дать
новое поколение. В красной полосе, а потом и во всем диске стало тесно, и
началась неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались друг на
друга и рвали в клочья и глотали. Среди рожденных валялись трупы погибших
в борьбе за существование. Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были
ужасны. Во-первых, они объемом приблизительно в два раза превышали
обыкновенных амеб, а во-вторых, отличались какою-то особенной злостью и
резвостью. Движения их были стремительны, их ложноножки гораздо длиннее
нормальных и работали они ими, без преувеличения, как спруты щупальцами.
Во второй вечер профессор, осунувшийся и побледневший, без пищи,
взвинчивая себя лишь толстыми самокрутками, изучал новое поколение амеб, а
в третий день он перешел к первоисточнику, т. е. к красному лучу.
- Да, теперь все ясно. Их оживил луч. Это новый, не исследованный никем,
никем не обнаруженный луч. Первое, что придется выяснить, - это получается
ли он только от электричества или от солнца, - бормотал Персиков самому
себе.
И в течение еще одной ночи это выяснилось. В три микроскопа Персиков
поймал три луча, от солнца ничего не поймал и выразился так:
- Надо полагать, что в спектре солнца его нет... гм... ну, одним словом,
надо полагать, что добыть его можно только от электрического света. - Он
любовно поглядел на матовый шар вверху, вдохновенно подумал и пригласил к
себе в кабинет Иванова. Он ему все рассказал и показал амеб.
Приват-доцент Иванов был поражен, совершенно раздавлен: как же такая
простая вещь, как эта тоненькая стрела, не была замечена им, Ивановым, и
действительно это чудовищно! Вы только посмотрите...
- Вы посмотрите, Владимир Ипатьич! - говорил Иванов, в ужасе прилипая
глазом к окуляру. - Что делается?! Они растут на моих глазах... Гляньте,
гляньте...
- Я их наблюдаю уже третий день, - вдохновенно ответил Персиков.
Из Германии после запроса через Комиссариат просвещения Персикову прислали
три посылки, содержащие в себе зеркала, двояковыпуклые, двояковогнутые и
даже какие-то выпукло-вогнутые шлифованные стекла. Кончилось все это тем,
что Иванов соорудил камеру и в нее действительно уловил красный луч. И
надо отдать справедливость, уловил мастерски: луч вышел жирный, сантимера
4 в поперечнике, острый, сильный.
1 июня камеру установили в кабинете Персикова, и он жадно начал опыты с
икрой лягушек, освещенной лучом. Опыты эти дали потрясающие результаты. В
течение 2 суток из икринок вылупились тысячи головастиков. Но этого мало,
в течение одних суток головастики выросли необычайно в лягушек, и до того
злых и прожорливых, что половина их тут же была перелопана другой
половиной. Зато оставшиеся в живых начали вне всяких сроков метать икру и
в 2 дня уже без всякого луча вывели новое поколение и при этом совершенно
бесчисленное. В кабинете ученого началось черт знает что: головастики
расползались из кабинета по всему институту, в террариях и просто на полу,
во всех закоулках завывали хоры, как на болоте. Через неделю ученый
почувствовал, что он шалеет. Институт наполнился запахом эфира и
цианистого калия. Разросшееся болотное поколение наконец удалось перебить
ядами, кабинеты проветрить.
Куриная история
В уездном заштатном городке, бывшем Троицке, а ныне Стекловске Костромской
губернии Стекловского уезда, на крылечко домика на бывшей Соборной, а ныне
Персональной улице, вышла повязанная платочком женщина в сером платье с
ситцевыми букетами и зарыдала. Женщина эта рыдала так громко, что
вскорости из домика через улицу в окошко высунулась бабья голова в пуховом
платке и воскликнула:
- Что ты, Степановна, али еще?
- Семнадцатая! - разливаясь в рыданиях, ответила бывшая Дроздова.
- Ахти-х-ти-х, - заскулила и закачала головой баба в платке, - ведь это
что ж такое? Да неужто ж сдохла?
- Да ты глянь, Матрена, - бормотала попадья, всхлипывая громко и тяжко, -
глянь, что с ей!
Действительно: семнадцатая по счету с утра брамапутра, любимая хохлатка,
ходила по двору и ее рвало. "Эр... рр... урл... урл го-го-го", -
выделывала хохлатка и закатывала грустные глаза на солнце так, будто
видела его в последний раз.
В июне 1928 года
Москва светилась, огни танцевали, гасли и вспыхивали. На Театральной
площади вертелись белые фонари автобусов, зеленые огни трамваев. А над
Большим театром гигантский рупор завывал:
- Антикуриные прививки в Лефортовском ветеринарном институте дали
блестящие результаты. Количество... куриных смертей за сегодняшнее число
уменьшилось вдвое...
Затем рупор менял тембр, что-то рычало в нем, над театром вспыхивала и
угасала зеленая струя, и рупор жаловался басом:
- Образована чрезвычайная комиссия по борьбе с куриной чумой в составе
наркомздрава, наркомзема, заведующего животноводством, профессоров
Персикова и Португалова...
Театральный проезд, Неглинный и Лубянка пылали белыми и фиолетовыми
полосами, брызгали лучами, выли сигналами, клубились пылью. Толпы народа
теснились у стен у больших листов объявлений, освещенных резкими красными
рефлекторами:
"Под угрозою тягчайшей ответственности воспрещается употреблять в пищу
куриное мясо и яйца. Все граждане, владеющие яйцами, должны в срочном
порядке сдать их в районные отделения милиции".
Рокк
Неизвестно, точно ли хороши были лефортовские ветеринарные прививки, умелы
ли заградительные самарские отряды, удачны ли крутые меры, принятые по
отношению к скупщикам яиц в Калуге и Воронеже, успешно ли работала
чрезвычайная московская комиссия, но хорошо известно, что через две недели
в смысле кур скоро стало совершенно чисто. Кое-где в двориках уездных
городков валялись куриные сиротливые перья, вызывая слезы на глазах, да в
больницах поправлялись последние из жадных, доканчивая кровавый понос со
рвотой.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг