верно. У меня начался распад моральной личности. Но работать я могу, я
никому из моих пациентов не могу причинить зла или вреда.
Да, почему украл? Очень просто. Я решил, что во время боев и всей
кутерьмы, связанной с переворотом, я нигде не достану морфия. Но когда
утихло, я достал еще в одной аптеке на окраине 15 грамм однопроцентного
раствора - вещь для меня бесполезная и нудная (9 шприцов придется
впрыскивать!). И унижаться еще пришлось. Фармацевт потребовал печать,
смотрел на меня хмуро и подозрительно. Но зато на другой день я, придя в
норму, получил без всякой задержки в другой аптеке 20 граммов в кристаллах
- написал рецепт для больницы (попутно, конечно, выписал кофеин и аспирин).
Да в конце концов, почему я должен прятаться, бояться? В самом деле, точно
на лбу у меня написано, что я - морфинист? Кому какое дело, в конце концов?
Да и велик ли распад? Привожу в свидетели эти записи. Они отрывочны, но
ведь я же не писатель! Разве в них какие-нибудь безумные мысли? По-моему, я
рассуждаю совершенно здраво.
У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, -
способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество - это
важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость...
Ночь течет, черна и молчалива. Где-то оголенный лес, за ним речка, холод,
осень. Далеко, далеко взъерошенная буйная Москва. Мне ни до чего нет дела,
мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет.
Гори, огонь, в моей лампе, гори тихо, я хочу отдыхать после московских
приключений, я хочу их забыть.
И забыл.
Забыл.
18-го ноября.
Заморозки. Подсохло. Я вышел пройтись к речке по тропинке, потому что я
почти никогда не дышу воздухом.
Распад личности - распадом, но все же я делаю попытки воздерживаться от
него. Например, сегодня утром я не делал впрыскивания. (Теперь я делаю
впрыскивания три раза в день по 3 шприца четырехпроцентного раствора).
Неудобно. Мне жаль Анны. Каждый новый процент убивает ее. Мне жаль. Ах,
какой человек!
Да... так... вот... когда стало плохо, я решил все-таки помучиться (пусть
бы полюбовался на меня профессор N) и оттянуть укол и пошел к реке.
Какая пустыня. Ни звука, ни шороха. Сумерек еще нет, но они где-то
притаились и ползут по болотцам, по кочкам, меж пней... Идут, идут к
Левковской больнице... и я ползу, опираясь на палку (сказать по правде, я
несколько ослабел в последнее время).
И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро и ножками не перебирает
под своей пестрой юбкой колоколом старушонка с желтыми волосами... В первую
минуту я ее не понял и даже не испугался. Старушонка как старушонка.
Странно - почему на холоде старушонка простоволосая, в одной кофточке?.. А
потом, откуда старушонка? Какая? Кончится у нас прием в Левкове, разъедутся
последние мужицкие сани, и на десять верст кругом - никого. Туманцы,
болотца, леса! А потом вдруг пот холодный потек у меня по спине - понял!
Старушонка не бежит, а именно л е т и т, не касаясь земли. Хорошо? Но не
это вырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки вилы. Почему я так
испугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобы
не видеть ее, потом повернулся и, ковыляя, побежал к дому, как к месту
спасения, ничего не желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось сердце,
чтобы я скорее вбежал в теплые комнаты, увидел живую Анну... и морфию...
И я прибежал.
Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация.
19-го ноября.
Рвота. Это плохо.
Ночной мой разговор с Анной 21-го.
А н н а. - Фельдшер знает.
Я. - Неужели? Все равно. Пустяки.
А н н а. - Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты слышишь?
Посмотри на свои руки, посмотри.
Я. - Немного дрожат. Это ничуть не мешает мне работать.
А н н а. - Ты посмотри - они же прозрачны. Одна кость и кожа... Погляди
на свое лицо... Слушай, Сережа. Уезжай, заклинаю тебя, уезжай...
Я. - А ты?
А н н а. - Уезжай. Уезжай. Ты погибаешь.
Я. - Ну, это сильно сказано. Но я действительно сам не пойму, почему так
быстро я ослабел? Ведь неполный год, как я болею. Видно, такая конституция
у меня.
А н н а (печально). - Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твоя
Амнерис - жена?
Я. - О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня избавил от нее. Вместо нее -
морфий.
А н н а. - Ах ты, боже... что мне делать?...
Я думал, что только в романах бывают такие, как эта Анна. И если я
когда-нибудь поправлюсь, я навсегда соединю свою судьбу с нею. Пусть тот не
вернется из Германии.
27-го декабря.
Давно я не брал в руки тетрадь. Я закутан, лошади ждут. Бомгард уехал с
Гореловского участка, и меня послали заменить его. На мой участок -
женщина-врач.
Анна - здесь... Будет приезжать ко мне...
Хоть 30 верст.
Решили твердо, что с 1 января я возьму отпуск на один месяц по болезни - и
к профессору в Москву. Опять я дам подписку, и месяц я буду страдать у него
в лечебнице нечеловеческой мукой.
Прощай, Левково. Анна, до свиданья.
1918 год
Январь.
Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимым божком.
Во время лечения я погибну.
И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно.
15-го января.
Рвота утром.
Три шприца 4%-ного раствора в сумерки.
Три шприца 4%-ного раствора ночью.
16-го января.
Операционный день, потому большое воздержание - с ночи до 6 часов вечера.
В сумерки - самое ужасное время - уже на квартире слышал отчетливо голос,
монотонный и угрожающий, который повторял:
- Сергей Васильевич. Сергей Васильевич.
После впрыскивания все прошло сразу.
17-го января.
Вьюга - нет приема. Читал во время воздержания учебник психиатрии, и он
произвел на меня ужасающее впечатление. Я погиб, надежды нет.
Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь. Во
время эйфории я их всех люблю, но предпочитаю одиночество.
Здесь нужно быть осторожным - здесь фельдшер и две акушерки. Нужно быть
очень внимательным, чтобы не выдать себя. Я стал опытен и не выдам. Никто
не узнает, пока у меня есть запас морфия. Растворы я готовлю сам или
посылаю Анне заблаговременно рецепт. Один раз она сделала попытку (нелепую)
подменить пятипроцентный двухпроцентным. Сама привезла его из Левкова в
стужу и буран.
И из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убедил ее не делать этого.
Здешнему персоналу я сообщил, что болен. Долго ломал голову, какую бы
болезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжелая неврастения.
Они предупреждены, что я уезжаю в феврале в отпуск в Москву лечиться. Дело
идет гладко. В работе никаких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда у
меня начинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому пришлось приписать и
катар желудка. Ах, слишком много болезней у одного человека!
Персонал здешний жалостлив и сам гонит меня в отпуск.
Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью.
Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах. В прошлом году я
весил 4 пуда, теперь 3 пуда 15 фунтов. Испугался, взглянув на стрелку,
потом это прошло.
На предплечьях непрекращающиеся нарывы, то же на бедрах. Я не умею
стерильно готовить растворы, кроме того, раза три я впрыскивал некипяченым
шприцем, очень спешил перед поездкой.
Это недопустимо.
18-го января.
Была такая галлюцинация: жду в черных окнах появления каких-то бледных
людей. Это невыносимо. Одна штора только. Взял в больнице марлю и завесил.
Предлога придумать не мог.
Ах, черт возьми! Да почему, в конце концов, каждому своему действию я
должен придумывать предлог? Ведь действительно это мучение, а не жизнь!
Гладко ли я выражаю свои мысли? По-моему, гладко.
Жизнь? Смешно!
19-го января.
Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отдыхали и курили в аптеке,
фельдшер, крутя порошки, рассказывал (почему-то со смехом), как одна
фельдшерица, болея морфинизмом и не имея возможности достать морфий,
принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать глаза во
время этого мучительного рассказа. Что тут смешного? Мне он ненавистен. Что
смешного в этом? Что?
Я ушел из аптеки воровской походкой.
Что вы видите смешного в этой болезни?
Но удержался, удерж...
В моем положении не следует быть особенно заносчивым с людьми.
Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры, не умеющие ничем, ничем,
ничем помочь больному.
Ничем.
Предыдущие строки написаны во время воздержания, и в них много
несправедливого.
Сейчас лунная ночь. Я лежу после припадка рвоты, слабый. Руки не могу
поднять высоко и черчу карандашом свои мысли. Они чисты и горды. Я счастлив
на несколько часов. Впереди у меня сон. Надо мною луна и на ней венец.
Ничто не страшно после укола.
1 февраля.
Анна приехала. Она желта, больна.
Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой грех.
Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля.
Исполню ли ее?
Да. Исполню.
Е. т. буду жив.
3 февраля.
Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве
сказочного Кая уносили сани. Последний мой полет по этой горке, и я знаю,
что ждет меня внизу. Ах, Анна, большое горе у тебя будет вскоре, если ты
любила меня...
11 февраля.
Я решил так. Обращусь к Бомгарду. Почему именно к нему? Потому что он не
психиатр, потому что молод и товарищ по университету. Он здоров, силен, но
мягок, если я прав. Помню его. Быть может, он над... я в нем найду
участливость. Он что-нибудь придумает. Пусть отвезет меня в Москву. Я не
могу к нему ехать. Отпуск я получил уже. Лежу. В больницу не хожу.
На фельдшера я наклеветал. Ну, смеялся... Неважно. Он приходил навещать
меня. Предлагал выслушать.
Я не позволил. Опять предлоги для отказа? Не хочу выдумывать предлога.
Записка Бомгарду отправлена.
Люди! Кто-нибудь поможет мне?
Патетически я стал восклицать. И если кто-нибудь прочел бы это, подумал -
фальшь. Но никто не прочт.
Перед тем как написать Бомгарду, все вспоминал. В особенности всплыл вокзал
в Москве в ноябре, когда я убегал из Москвы. Какой ужасный вечер. Краденый
морфий я впрыскивал в уборной... это мучение. В двери ломились, голоса
гремят, как железные, ругают за то, что я долго занимаю место, и руки
прыгают, и прыгает крючок, того и гляди, распахнется дверь...
С тех пор и фурункулы у меня.
Плакал ночью, вспомнив это.
12-го ночью.
И опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью?
1918 года 13 февраля на рассвете в Гореловке.
Могу себя поздравить: я без укола уже четырнадцать часов! Четырнадцать!
Это немыслимая цифра. Светает мутно и беловато. Сейчас я буду совсем
здоров?
По зрелому размышлению: Бомгард не нужен мне и не нужен никто. Позорно
было бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую - нет, нельзя. Лекарство у меня
под рукой. Как я раньше не догадался?
Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен. Погубил я только себя. И Анну.
Что же я могу сделать?
Время залечит, как пела Амнер. С ней, конечно, просто и легко.
Тетрадь Бомгарду. Все...
V
На рассвете 14-го февраля 1916 года в далеком маленьком городке я
прочитал эти записки Сергея Полякова. И здесь они полностью, без всяких
каких бы то ни было изменений. Я не психиатр, с уверенностью не могу
сказать, поучительны ли, нужны ли? По-моему, нужны.
Теперь, когда прошло десять лет, жалость и страх, вызванные записями,
ушли. Это естественно, но, перечитав эти записки теперь, когда тело
Полякова давно истлело, а память о нем совершенно исчезла, я сохранил к ним
интерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость решить это
утвердительно. Анна К. умерла в 1922 г. от сыпного тифа и на том же
участке, где работала. Амнерис - первая жена Полякова - за границей. И не
вернется.
Могу ли я печатать записки, подаренные мне?
Могу. Печатаю. Доктор Бомгард.
1927 г. Осень
* Несомненно, 1917 год. Д-р Бомгард.
* * *
Права на этот электронный текст принадлежат Публичной электронной
библиотеке (Евгению Пескину), 1994-1996 год. При подготовке был использован
файл zapiski.txt, предположительно находящийся в public domain. Разрешено
свободное распространение при условии сохранения целостности текста
(включая данную информацию). Разрешено свободное использование для
некоммерческих целей при условии ссылки на источник.
Публичная Электронная Библиотека - товарный знак и знак обслуживания,
принадлежащие Евгению Пескину.
E-mail: eugene@eugene.msk.su
Copyright 1996 Публичная электронная библиотека
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг