свои обычаи и порядки, пусть одеваются, как хотят". И тут он увидел среди
других знакомую личность.
- Товарищ Протокл, можно вас на минутку! - окликнул Олег Петрович.
- Пожалуйста, - остановился тот, подняв голову.
- Скажите, из-за чего вы давеча меня обругали?
- Прошу прощения.
- Вы были чем-нибудь расстроены?
- Правильно. Почему-то плохо получается проект. Пустяк проклятый путать
приходится.
- Ну, а я тут при чем?
- Просто под руку попасться-адусь-вдушься-ался.
- Что, что?
- Понять просто. Прощайте покуда, пойду, пожалуй, покурить. Потом
повстречаться-аешь-адут-аемся.
Разговор давался этому могучему человеку нелегко, его даже передернуло,
он кивнул и побежал в ту сторону, куда прошла колонна.
"Не перегрузить бы машину", - поосторожничал Олег Петрович и выключил
"Шехерезаду". Сразу же, как если бы он открыл глаза, проснувшись, он
увидел все на своих местах. Термометры показывали допустимый нагрев, не
ощущалось запахов горелого, на часах было без десяти три, пора
заканчивать. Идти домой было уже бессмысленно и предстояло соснуть до
работы на диване в библиотеке своего отдела, ключ от которой он
предусмотрительно попросил вчера.
Прежде чем встать, Олег Петрович обдумал то, что увидел. Узлы, блоки и
контуры машины извлекали из массы заложенного в нее материала образы по
выбору устройства, сходного с генератором случайных чисел, и создавали из
них события не как попало, а в некоторой логической взаимосвязи. С ним
вели даже правдоподобный диалог. Но особенно всем этим Олег Петрович не
обольщался, он успел уловить и существенные недостатки: все это было
все-таки далековато от обычной жизни, в нем содержалась некая условность.
Протокл, например, строил фразы с большим трудом, подбирая для них только
слова, начинающиеся с "пэ", а дамочка "Дафния" предпочла букву "дэ".
Очевидно, лексика машины распределилась по персонажам, как в словаре. Да и
грамматикой персонажи не владели. Этому машину нужно еще обучать.
Олег Петрович помнил также, что пение демонстрантов было неразборчивым,
потому что они пели, не считаясь друг с другом: кто-то тянул "Гори-гори",
другой все начинал "Варшавянку", третий - плясовую. В общем, записи
магнитофонных лент распределились между участниками по неведомому выбору.
"Ничего, - заключил Олег Петрович, - в машине осталось еще множество
незадействованных участков, и схема исчерпана далеко не вся, а для первой
очереди недурно и то, что получилось. А загадок, конечно, много. И больших
и маленьких. Тот же Протокл, откуда могло взяться такое имя?"
Как ни утомился Олег Петрович, но все же не стал откладывать последний
вопрос. Книжку имен он уже вернул в ЗАГС, а записанный машиной
орфографический словарь лежал еще в аппаратной. Олег Петрович достал его,
раскрыл на букве "пэ" и рассмеялся: через слова "протобестия, проток,
протокол, протолкать..." шла белесая линия, оставшаяся, должно быть, от
налипшей при печатании краски, которая "украла" в этих словах по одной
букве, так что из протокола получился протокл. "Если бы все тайны
открывались так просто!" - подумал Олег Петрович и пошел за пульт, чтобы
убрать каску и пересоединить кое-что для работы машины утром по ее
обычному назначению.
Всунувшись по плечи внутрь корпуса и придерживаясь за дверцу, он
норовил попасть отверткой в шлиц, думая, что пора уж применить тумблеры
вместо временных соединений проводничками. И то ли уж так темновато было,
то ли просто у него глаза слипались, но дело продвигалось плохо, отвертка
неожиданно сорвалась, и он сунулся головой куда-то внутрь, тут же
отпрянул, упал, а дверца откачнулась и автоматически защелкнулась на
внутренний замок.
Там, за пультом, его и обнаружил Лев Васильевич, заметивший при
последнем обходе, что в аппаратной отдела главного конструктора свет еще
не погашен.
25
Дорогой Кузьма Кузьмич!
Приветствую Вас и Вашу семью, рад, что Вы вернулись из своего круиза
здоровым, полным впечатлений и в хорошем настроении.
Я уже сообщал Вам, что у меня тоже была поездка, хотя и не столь
далекая, как у Вас, но по телефону многого не скажешь, поэтому изложу
сейчас во всех подробностях.
Начну с того, что я чуть не "дал дуба", заслушавшись "Шехерезаду", о
которой Вы знаете. Электротехника - область все же строгая и не любит,
когда с ее установками обращаются на "ты", забывая технику безопасности, а
я пофамильярничал и получил по заслугам. Для меня двести двадцать вольт
привычны, но вышло так, что я попал под напряжение бритой головой, когда
держался рукой за заземленный корпус, так что весь ток прошел через меня,
я свалился да при этом еще долбанулся своей голой головой обо что-то.
Это я теперь так объясняю, а в то время все выглядело иначе. Вахтер,
нашедший меня бесчувственным в луже крови, вызвал неотложку, а поскольку
крови я потерял многонько, пришел в себя лишь в больнице. Спустя какое-то
время заявилась зареванная Афина. Она старалась выглядеть беспечной, но
я-то видел, что ее косметика пострадала, а губы нет-нет да и передернутся.
- Пустяки, олененок, - говорила она, - переутомился, вот и накатила
дурнота, у меня это тоже случалось.
Но ведь от меня, доктор, не скроешь мысли, особенно, если они так и
рвутся из головы встревоженного человека, словно чирки из-под выстрела.
Мне сразу стало ясным, что она говорила с врачами больницы, а те уже
обрекли меня. "Летальный исход, летальный исход", - металось у нее в
голове. Тут дело в том, что в больнице не подозревали об ударе током, а
приписали происшествие к разряду случаев сердечной недостаточности,
поскольку Вы, лукавый друг, оказывается, поставили их в известность о
ненормальной работе моего сердца еще до этого случая и тайком от меня. Не
знали врачи и о моей близости с Афиной, сочли ее приход обычным визитом
сослуживицы, потому и не подумали смягчать при ней диагноз.
А ведь я и сам толком не знал, почему свалился: Афина сказала, что
лежал за пультом, а пульт был закрыт, как ему и положено, тут уж и мне
пришлось поверить, что меня действительно хватил инфаркт, не зря же и Вы
все время стращали состоянием моего сердца.
В общем, с медициной спорить бесполезно, уж если даже подняться не
позволят, остается лежать и ждать смерти. Вот и лежу я сутки, помираю...
Две недели помирал, но так ничего и не получилось, наоборот, все лучше
себя чувствую, взбунтовался и начал вставать, ходить...
Лечащий врач поначалу возмущалась, говорила о бешеном сердцебиении,
потом отступила перед очевидностью и согласилась меня выписать. Тогда за
дело взялась Афина, энергично и решительно, как это вообще ей присуще. Не
спрашивая меня, она купила две путевки на теплоход и потребовала от
дирекции отпуск мне и себе - для сопровождения больного по линии завкома.
Зная о своем близком смертном часе, я не протестовал и только удивлялся
ее заботливости и привязанности ко мне. Она хлопотала о всех мелочах, даже
плед мне купила клетчатый, с кистями, считая, видимо, его необходимой
принадлежностью тяжело больного человека.
Путевка была первого класса на превосходном теплоходе "Адмирал
Нахимов", громадном, как цех, торжественном и медлительном, словно
архиерей при свершении Светлой заутрени. Стояла на редкость превосходная
мягкая погода октября, море было спокойным, и только иногда от Турции
накатывалась мертвая зыбь. Было изобилие фруктов и вина. От вин Афина меня
пыталась удержать, но тут я ее смягчил сразу же:
- Подумай, милая, не грешно ли отказывать в последнем утешении
человеку, которому уже нечего терять!
У меня это получилось так трогательно, что она прослезилась и уже сама
стала выбирать для меня приглянувшиеся ей сорта. Ей это удавалось неплохо,
а количеством я никогда особенно не злоупотреблял.
Так мы и плыли потихоньку, знакомясь со спутниками, останавливаясь в
приморских городах для маленьких экскурсий, немножко читая, а вернее,
проглядывая журналы и просто дыша свежим морским воздухом. По вечерам
Афина обычно танцевала, за ней сразу же начали увиваться разные ухажеры и
воздыхатели, а я в качестве отрешенного от мира папаши сидел, прикрывшись
пледом, где-нибудь в шезлонге, подальше от громыхающей музыки, и вспоминал
разные песни о море, о воле, о бесхитростных и смелых людях. Чаще всего
вспоминалось: "чайки полет над волною, южных ночей забытье..." или
"окрасился месяц багрянцем, и волны шумели у скал..."
А месяц и впрямь окрашивался багрянцем и нарастал ночь от ночи, готовый
превратиться в полную луну, все время напоминая мне о существах, чья воля
вкрадчиво и властно подчинила меня, обязав к действиям, которые могут
привести к тому, о чем не могли предвидеть ни они, ни я, никто другой.
Часто, еще до восхода месяца, когда южная ночь зажигала на непривычно
для меня черном небе свою пышную звездную иллюминацию, я вглядывался в
рисунки созвездий, представляя повисшую в бесконечной прорве пылинку
астероида, населенного погруженными в безвременье путниками, невесть на
сколько удаленными от окрестностей своей звезды. И мне мучительно хотелось
угадать, оставили или нет они вместе со своими дарами людям Терры
какой-либо аппарат, сообщающий им о результатах их вмешательства в мир
чужих для них созданий. Знают ли они, к чему это привело, узнают ли
когда-нибудь?
Про меня им, собственно, нечего узнавать, мне их дар достался слишком
поздно, я умираю, не успев им воспользоваться. Не лучше ли было бы вообще
не вмешиваться даже с самыми лучшими намерениями в судьбы другого, по чти
не постижимого для них мира?
Нет, я был далек от того, чтобы упрекать их, но в один из таких
вечеров, накануне заветных трех ночей полнолуния, я вышел на палубу с
Фадой, завернутой в плед, сел, по обыкновению, в шезлонг у самого борта и,
дождавшись, когда поблизости никого не оказалось, бросил ее через перила.
"И за борт ее бросает в набежавшую волну", - смешно, не правда ли, доктор?
Палубы "Адмирала Нахимова" высоки, я не услышал никакого всплеска.
Впереди, справа по курсу, проглядывала огоньками Керчь, слева угадывалась
Тамань, еще более черная, чем море.
А что мне оставалось делать, дорогой доктор? Если бы мой поступок стал
известным, нашлось бы, я знаю, много людей, осудивших меня беспощадно: ни
себе, мол, ни людям, у самого не хватило смелости и другим не дал
воспользоваться бесценным сокровищем, "как собака на сене".
Да разве в храбрости тут дело? Разве в предприимчивости? Правда, жизнь
меня достаточно поломала, измяла и насторожила, она отбила у меня охоту
пускаться очертя голову в рискованные дела, но я тоже мог что-нибудь
предпринять. Только предварительно я не раз бы взвесил, перепроверил,
"смоделировал" бы все возможные последствия своих действий. Но я был
обречен, у меня не оставалось времени не только для проверки, для дел, но
и для жизни.
А отдать другому?.. Нет уж, насмотрелся я, как всякие эти "другие"
бездумно распоряжаются чужими судьбами, имея в миллион раз меньше средств,
чем могла бы представить Фада. Нет, доктор, такое оружие я не счел
возможным передать даже Афине и утопил его, хотя и с болью в сердце, но
без колебаний.
Это было уже в конце рейса, а я так и не помер. Меня убили, фигурально
говоря, позже, при выходе на работу, когда сообщили, что на другой же день
после моего и Афины отбытия в "Шехерезаде" случился пожар. А произошло это
так. Есть у нас молодой конструктор Бахметьев, способный, но немножко
незадачливый. Вот понадобилось ему просчитать на ЭВМ варианты редуктора,
попросил у Погорельского ключ от аппаратной и отправился туда составлять
программу. А немного спустя вбегает в бюро и кричит: "Братцы! Шехерезада
взбесилась, неприличное кино на дисплее показывает!"
Все, конечно, кинулись посмотреть, глядят - впрямь, на экране
появляются разные люди, полураздетые, а то и совсем голенькие. Они не
двигаются и не говорят, а только сменяют один другого с полуминутной
выдержкой, будто их передергивает механизм с обтюратором, как у
киноаппарата. И позы у них неподобающие, и выражения лиц довольно
странные. Многие были сфотографированы с разинутым ртом и высунутым
языком, другие с неестественным поворотом головы и тому подобное.
Смотрели на них, надо полагать, долгонько - забавно же да и загадочно!
- вдруг почувствовали запах гари, глянь, а из пристроенного отсека дымок
поднимается - из того самого, у которого меня подобрали. Тут уж не стали
выяснять, почему не сработала защита, установку выключили, дверцу отсека
взломали и из огнетушителя залили все пеной. Так и оставили до моего
возвращения.
Ну как мне было не помереть, ведь в этом отсеке не только пленки с
ваших пациентов и не только моя каска хранились, там же находились и
наброски схемы Комбинатора!
Бахметьева тут не приходится особенно винить, в тот раз я не успел
кой-чего пересоединить, а он не поглядел на показания приборов защиты, и
вышло вот что. Отвертка, которую я выронил на шинку дисплея, и соединила
его с выходом энцефалографа, который на такую нагрузку рассчитан не был.
Из-за этого, когда Бахметьев включил компьютер, начал, во-первых,
вращаться барабан перемотки, а во-вторых, плохой контакт нагрел отвертку,
от вибрации она помаленьку сползла и раскаленная упала на пленки, которые
и подожгла.
"Банальная история, - скажете Вы, - совсем как в шаблонном
приключенческом романе: главная героиня исчезла, чертежи сгорели, машина
разрушена..."
Я и сам так решил, и в первые минуты готов был себе локти грызть с
досады: ведь надо же было этому случиться как раз тогда, когда я утопил
Фаду! Ведь будь она у меня, мне ничего не стоило бы дождаться повторения
показа схемы и снова срисовать ее, а тут получилось такое горестное
совпадение.
Пишу Вам все так подробно потому, что в разговоре при встрече с вами
(которая, надеюсь, не заставит себя ждать) трудно будет удержаться в
рамках одной, да еще такой специальной темы, а на бумаге ее изложить,
по-моему, уместнее.
Ну ладно, локти кусать, как известно, никому еще не удавалось, поэтому,
успокоившись, я пригляделся, оценил потери и установил, что дела не так уж
плохи, что далеко еще не все пропало. Энцефалограф и каска "накрылись",
что, впрочем, вполне поправимо. Сгоревшие пленки можно заменить, - это
дело совсем маленькое. Чувствительнее всего была потеря чертежей, но они,
как выяснилось, пропали не совсем. Часть их я, оказывается, унес домой, а
в отсеке осталась лишь последняя серия, а она лежала под каской, которая
кое-что предохранила и от жара, и от пены огнетушителя. Схема ЭВМ вообще
не пострадала и была мною пущена в ход сразу же.
Как видите, я все-таки и здесь не помер, и чем дальше, тем меньше
оснований рассчитывать на мою близкую кончину. В общем, я бессовестно
подвел медицину, не оправдал ваших прогнозов. Вы уж меня извините,
пожалуйста. После отпуска я, как ни в чем не бывало, приступил к работе, а
во время предмайских состязаний даже вошел в заводскую команду и занял по
марафону шестое место. Правда, шестое с конца, но для моего возраста и это
- отлично. И пульс у меня теперь 64-66, в спокойном состоянии, конечно.
Вы, наверное, уже догадываетесь, в чем причина? Да, тут, несомненно,
сказалось устранение постороннего воздействия на организм, но не спешите
заключать, что оно было губительным. Вы знаете, что я, хотя и дилетантски,
но довольно широко познакомился с анатомией и физиологией. Во всяком
случае, я знаю, что чем мельче организм, тем чаще работает в нем сердце.
Пришельцы, надо полагать, это тоже знали, но они не имели представления о
наших размерах.
Помните, я рассказывал, как Лия удивилась, что атлет с неоправданно
большим усилием поднял груз, который она свободно могла нести целый день.
Если же говорить о размерах Лии, то можно с полным основанием теперь
полагать, что по величине они не отличались от тех ангелов, которых
подбросили нам. Короче говоря, утопленный мною ангел был, по-моему, точной
скульптурной копией Фады в натуральную величину.
Стоит ли после этого удивляться, что пришельцы свободно летали на
крыльях. Они могли летать не потому, что их планета была много меньше
Земли, а потому, что сами были малого роста. За это говорит и то, что если
бы была мала планета, она не могла бы удержать свою атмосферу, а пришельцы
дышали воздухом, в этом я убедился сам, когда был Лией: я дышал.
Кстати сказать, большой рост существам сильно развитого интеллекта,
вообще говоря, совсем и не нужен. Даже размер черепа не имеет решающего
значения, у мамонта башка была чуть не с избу, а ума куда меньше, чем у
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг