Ринер - "Человек-муравей" (на французском языке), Ласвиц - "На мыльном
пузыре" (на немецком языке).
На каждой карточке была аннотация книги. Я прочел их при свече. Все
эти столь разные книги, написанные на разных языках и в разное время, были
схожи в одной детали - в неожиданном сопоставлении масштабов героя и
окружающей его среды.
На другой полке я увидел карточку "Кибальчич". К перечню
физико-механических опытов удивительного русского человека,
самоотверженного героя-революционера и гениального изобретателя было
приписано обращение Думчева к нему: "Ты, казненный царем! Ты, начертавший
проект реактивного двигателя! Имя твое вспомнят, когда человек полетит в
мировое пространство и познает далекие миры".
И рядом с этим возгласом стояли два слова, написанных красным
карандашом: "Личинка стрекозы". Эти слова были подчеркнуты тем же красным
карандашом.
Что это - бред? Что общего между проектом Кибальчича и личинкой
стрекозы?
Или вот - на карточке Циолковского было написано: "Ты, мой дорогой
современник! Человечество реактивным двигателем покорит межпланетное
пространство".
Но опять рядом с этим обращением к Циолковскому была красная,
подчеркнутая надпись: "Личинка стрекозы".
"Какая странная приписка!" - решил я. Необычайная лаборатория, где
записываются мелодии комаров, где подсчитываются взмахи крыльев осы... Где
на карточках трудов Кибальчича и Циолковского вспоминают о личинке
стрекозы... Да, о ней упоминалось и в микрозаписке...
Какой хоровод нелепостей в одном маленьком доме тихого городка! И как
загадочны микрозаписки, в которых Думчев дает людям ненужные запоздалые
советы, как лечить туберкулез, или пишет о том, что мир вырос перед ним в
"сто - двести раз"...
Горит свеча. Закрыты ставнями окна лаборатории. Молчат книги. Молчат
колбы, склянки и пробирки. Молчит старенький микроскоп, устало наклонив
свой окуляр над запыленным предметным стеклышком.
Где же он теперь, Думчев? Что с ним случилось?
Я оглядываю в последний раз лабораторию. Смотрю на пыльный футляр, в
котором лежит скрипка Думчева, вспоминаю мазурку Венявского - ее исполнял
он, говоря о ферментах, о порошке, о человеке-микроскопе... Да! Я так и не
нашел порошка в лаборатории! Разве можно что-либо найти в пыли, при свече
и закрытых ставнях?
ЛАМПА С РЕФЛЕКТОРОМ
И снова скрипящие ступени, свеча в руке - как бы не оступиться на
темной лестнице; недоумевающий взгляд соседки с веничком в руке: "Какая
вам, гражданин, выгода будет из всего этого?"
Я спросил Полину Александровну, где порошок, о котором упоминает в
своем письме ее брат Андрей. Хорошо бы сделать химический анализ.
- Не знаю, - произнесла она с горечью и болью в голосе, - не знаю,
где порошок. Чужие люди обшарили лабораторию, искали, всё пересмотрели, но
не нашли никаких порошков.
С наивной беспомощностью она стала перебирать пальцами бахрому
салфетки на небольшом столике и с грустью смотрела в окно, за которым уже
разгорался летний день. И вдруг точно вспомнила:
- Да, одну записку Сергея Сергеевича я никому не показывала. В
последний раз я видела Сергея Сергеевича в субботу вечером...
Я слушал внимательно, не перебивая, и, только когда рассказ кончился,
понял, как много в нем связано с этой запиской.
- ...Я зашла к Сергею Сергеевичу с горничной Дуняшей, чтобы передать
книги, которые у него взял брат и не успел сам занести перед отъездом. И,
когда мне было пора идти домой, он вдруг задумался, взял скрипку и запел
"Буря мглою небо кроет". Он всегда был задумчив, у него было большое
грустное сердце. Но в этот вечер улыбка и взгляд были радостны. Я стала
подпевать. Музыка захватывала его все больше и больше. Где-то далеко
прогрохотал гром. На небе собирались тучи. Мне надо было поскорее
вернуться домой. Но я не решалась прервать скрипку. Сергей Сергеевич все
играл и играл. Гром ударил совсем близко.
"Барышня, барышня! - вбежала моя горничная. - Я вам из дому зонтик,
калоши и шаль принесла".
Думчев опустил скрипку. Я поспешно попрощалась, просила не провожать
меня. Он сказал, что всю ночь будет играть. Мы с Дуняшей побежали домой.
На повороте улицы, под дождем, я оглянулась. В последний раз! Ах, какая
гроза была! Ливень...
Я слушал Полину Александровну и припоминал голос, прерываемый кашлем,
там, в поезде... "Помню, большая гроза была. С ливнем. И вдруг скрипка...
совсем близко стала слышна".
- Ночью дождь то стихал, переставал, то снова начинал лить. Дул
ветер. Деревья шумели под окном. Все в доме рано легли спать. Задремала и
я. Вдруг слышу тихий частый стук в мое окно. Прислушалась. Стук по стеклу
повторился. Кто-то стучал все настойчивее. Собака на дворе было залаяла.
Сразу же стихла, заскулила под окном - словно знакомого узнала. Я
подбежала к окну. Прильнула лицом к стеклу. Приставила ладони. На меня
сквозь мокрое стекло смотрят знакомые глаза: Сергей Сергеевич! Я
вскрикнула. Тут Дуняша со свечой вбежала из другой комнаты:
"Барышня! Барышня! Что с вами?"
"Ничего, иди спать!" - ответила я. Она ушла. Я распахнула окно.
Тревожно и глухо шумел за окном мокрый сад. Дождь шел все сильнее. И мне
почудились чьи-то тяжелые удаляющиеся шаги. Это был Думчев. Он, наверное,
приходил к моему дому, хотел что-то передать, но не посмел, а Дуняша со
свечой спугнула его.
Наступило утро, серое, туманное. Небо не прояснялось. И было странно
слышать, как весело чирикают мокрые воробьи. И я увидела под моим окном на
сырой земле след. Он был полон воды. Я сразу послала Дуняшу к Сергею
Сергеевичу. Она вернулась и говорит:
"Пропал наш доктор!"
А в городе уже пошли нехорошие слухи. Говорили, что доктор утонул и
даже одежду нашли.
Как-то, проходя через кухню, я увидела, что Дуняша разжигает какой-то
бумажкой лучину для самовара. Мне бросился в глаза знакомый почерк... Я
выхватила, затушила, расправила скомканную обгоревшую бумагу. Да, это был
почерк Сергея Сергеевича. Легкомысленная Дуняша не смогла толком
рассказать, где и как она взяла бумажку.
Полина Александровна подошла к дубовому резному шкафчику с
опускающимися и поднимающимися решеточками, собранными и составленными из
хорошо отполированных планочек - свидетельство неторопливой мысли столяров
девятнадцатого века, - и стала что-то искать.
- Я ищу, все ищу, - говорила она, - и все никак не найду. Где же она,
где эта записка?.. Ах, вот она!
Бережно и осторожно положила она на стол бархатную папку, открыла ее:
- Читайте!
На обгорелой бумаге я прочел следующее:
"Глубокоуважаемая Полина Александровна! На время вынужден уехать.
Прошу Вас, зажигайте по вечерам лампу с рефлектором в моей лаборатории. .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
читайте . . . . . . . . Дарвина и Фабра . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .".
Все тот же почерк: на всех записях в лаборатории, на листках,
прочитанных под микроскопом, и на обгорелой потускневшей бумажке.
И, чем внимательнее я всматривался в разрозненные слова, тем больше
овладевало мной тревожное чувство, тяжелое беспокойство. Эти отдельные
слова, едва уцелевшие от огня, такие заброшенные и одинокие, придвинули
меня к судьбе того неизвестного человека, который когда-то вложил в них
столько надежд. Что с ним случилось? "На время вынужден уехать"... Может,
он и не утонул?
- Я поступила так, как писал мне брат: переехала в домик, где жил и
откуда ушел Сергей Сергеевич, - сказала Полина Александровна и с большой
горечью продолжала: - Тогда, давно, сразу после ухода Думчева сюда
приходили люди, смотрели, удивлялись. И я примечала столько недоверчивых
улыбок, столько иронических взглядов! Но я не обращала на это внимания.
Никому не позволяла тронуть ни один предмет в его доме. Но, наверное, один
из любопытствующих посетителей был злым шутником.
В провинциальном юмористическом журнале этот случай был описан как
курьез и даже с карикатурой. Вот у меня сохранился этот журнальчик. Не
правда ли, у него такое легкое название - "Мотылек", а так тяжело он
обидел меня. Вот, вот, читайте на семнадцатой странице...
"В связи с продолжающимися разговорами, - прочел я в пожелтевшем
юмористическом журнальчике, - о таинственном исчезновении жителя города
Ченска Доктора Думчева наш журнал не остановился перед затратами и
направил в сей город своего корреспондента господина Петрушина, который
любезно предоставил редакции достоверный художественный рассказ об этом
событии в виде драматической пьесы в четырех картинах.
К а р т и н а I. На улице Ченска. Воскресенье. Полдень. Звонят
колокола. Двери церкви настежь открыты. Подъезжают фаэтоны, дрожки,
коляски. А за рессоры колясок цепляются босоногие мальчишки. И, когда
извозчик вспугивает их кнутом, они бегут рядом с колесами и кричат:
- Женится! Доктор-стрекоза сегодня женится!
К а р т и н а II. Дом жениха. Вбегает соседка. Кричит прислуге
доктора:
- Арсеньевна! Скорей! Скорей! Певчие в храм уж пошли! Жених-то твой
готов?
Арсеньевна стучит в дверь:
- Сергей Сергеевич, пора! Скоро венчание! Вот возьмите накрахмаленную
сорочку.
Дверь открывается, из-за двери высовывается рука доктора за сорочкой.
Дверь захлопывается.
Вскоре Арсеньевна снова стучит в дверь:
- Не желаете ли, Сергей Сергеевич, выпить стакан чаю и откушать моего
слоеного пирога перед венчанием? А то день-деньской - ни маковой росинки.
- Пожалуй! - говорит доктор, подойдя к двери. И опять из-за двери
высовывается рука и берет поднос со стаканом чаю и пирогом.
- Сергей Сергеевич! Шафер прибыл за вами!
Дверь закрывается.
- Пора, Сергей Сергеевич! - кричит шафер.
- Простите! Не могу вам открыть дверь - я еще не одет. Сейчас!
Сейчас!
Шафер ждет немного, снова стучит:
- Скорее!
- Иду! - слышится из-за двери.
К а р т и н а III. В доме невесты. В подвенечном наряде сидит
невеста. Ждет. Никто за ней не приезжает. Она восклицает:
- Ничего не понимаю! Ничего не понимаю!
К а р т и н а IV. Снова в доме жениха. Стучат в дверь. Ответа нет.
Открывают дверь. Комната пуста! На столе, на полу в неописуемом беспорядке
валяются свадебный фрак... накрахмаленный воротничок... сорочка...
галстук... брюки... ботинки...
- Доктор, доктор!.. Где вы?
Смотрят под стол, открывают шкафы, даже в открытое окно глядят. Но
под окном все время стоят любопытные ребята.
Они кричат:
- Сюда не смотри! Из окна никто не прыгал.
- Доктор! Где вы? Где вы?..
Молчание.
- Истратился! Как будто истратился человек! - всплескивает руками
старушка Арсеньевна. - И дни и ночи работал, работал, тратился, тратился -
и истратился!
Соседки и кумушки ее поддерживают:
- Истраченный человек!"
Я прочел этот нелепый фельетон - порождение скуки, безделья и злобы
давно прошедших времен. На лице Булай, когда она брала из моих рук
журнальчик, отражалось такое отчаяние, словно все вокруг нее рушилось.
Видно, бывают обиды-раны, которые слишком долго ноют.
Я заговорил:
- Стоит ли пустая злая шутка, написанная в бесцветное старое время,
стоит ли она того, чтобы живые чувства и мысли застыли на ней, как это
случилось с диккенсовской героиней, которая сама в минуту отчаяния
навсегда остановила свои часы в столовой - "остановила часы своей
жизни"?..
Не знаю, мои ли слова помогли старой женщине отодвинуть от себя
подальше обиду или это сделали ее душевные движения - те движения, которые
ни на миг не покидают человека и, беспрестанно меняясь, переливаясь,
толкают мысли и чувства к надежде, к уверенности, что его ждет впереди
что-то радостное, - но старая женщина посмотрела светло и ясно на записку:
- Ах, если вам, Григорий Александрович, удастся разгадать смысл
обгорелой записки! Отгадать теперь, через много-много лет, то, что никто
не мог сделать до сих пор. Здесь написано: "Читайте... Дарвина и Фабра..."
Я прочла и Дарвина и всего Фабра. Но все сотни и тысячи страниц, которые я
читала и перечитывала, не восстановили для меня тех нескольких слов, что
были уничтожены спичкой при разжигании самовара. Или вот: "Зажигайте мою
лампу с рефлектором"... Вы видели - у самого окна лаборатории, выходящего
на запад, на деревянной подножке стоит зеркало. Оно прикрыто материей.
Когда-то она была белой. Рядом стоит лампа с рефлектором. Рефлектор
направлен на зеркало. Вечерами я открывала окно, зажигала лампу и
направляла рефлектор на эту белую материю. Так лето и прошло. Наступили
дни осени, холодные и ненастные. Рано стало темнеть. Хлопали ставни. Я
закрыла окна, забила ставни в башенке-лаборатории.
- Но я не заметил, Полина Александровна, не разглядел при свече в
лаборатории ни лампы с рефлектором, ни белой материи, натянутой на
зеркало. Нельзя ли открыть ставни?
Дверь в комнату, где мы сидели, приоткрылась, и соседка Авдотья
Васильевна сказала:
- Я лестницу на улицу уже вынесла, ставни сейчас открою. Галерея-то
ветхая, ступить на нее страшно.
Дневной свет хлынул в лабораторию. И я увидел на окне обыкновенную
керосиновую лампу с металлическим потускневшим отражателем, увидел и
зеркало, на котором была натянута когда-то белая материя. Но поразило меня
то, что на вещах, на книгах, на скрипке, на полу - одним словом, всюду -
лежали мертвые насекомые.
Странное кладбище! Бабочки, комары, жуки валялись в самых различных
положениях в толстом слое пыли. Кругом была пыль. Пыль и пыль!..
НАПРАСНЫЕ УСИЛИЯ
Наблюдательность, наблюдательность!.. Аристотель свыше двух тысяч лет
назад по рассеянности сделал описку в одном трактате. Он написал, что у
мухи четыре пары ног. Описка. Только смешная описка. Но вот что
действительно удивительно: многие столетия ученые отгоняли от себя
надоедавших им мух, но не потрудились проверить Аристотеля! Из одной
рукописи в другую переносили они это недоразумение: муху с четырьмя парами
ног.
Я брожу по берегу моря. Волны, набегая на берег, повторяют:
"Наблюдательность, наблюдательность..."
Вот осмотрел я лабораторию. Думчев пишет в своей записке, которая
случайно обгорела, о лампе с рефлектором. Видел я и эту лампу. Но что с
того? Только пыль на пальцах осталась. Побывал я и на том месте, где
Белянкин с цветами подобрал первые записки Думчева. Смотрел, наблюдал...
Но увидел росистую траву. Ничего примечательного там не обнаружил, и
только случайно развязавшийся шнурок помог подобрать дохлого паука и с ним
- еще одну записку.
Чтобы решить трудную задачу, связанную с исчезновением Думчева, надо
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг