Думчевым, когда на самодельном аппарате он поднялся в воздух и полетел над
кричащей ярмаркой.
Но что же значат слова Думчева после неудачного полета: "Я научусь
всему этому не здесь! А там... только там!" Понять бы эту фразу как надо,
раскрыть бы ее подлинный смысл!
Шуршал, стучал веничек соседки в коридоре. Полина Александровна
прервала мое молчание:
- Я уже говорила вам, что за полетом Думчева наблюдал и мой брат,
который учился в Петербурге в Политехническом институте. После этого
полета брат часто навещал Думчева. Бывал он у Сергея Сергеевича и всякий
раз, когда приезжал в Ченск в последующие годы.
Вот что написал мне брат, когда узнал об исчезновении Сергея
Сергеевича.
Я взял у Полины Александровны письмо и прочел:
"Дорогая Поля!
Я взволнован, потрясен твоим сообщением о Думчеве. Ты пишешь, что его
одежда найдена на берегу моря. Неужели он утонул? С этим не могу
примириться. По кусочкам, мозаично создаю образ этого человека. Его уж
больше никогда-никогда не увижу. Что сильнее всего удивляло в нем?
Многообразие интересов, научных поисков и опытов! Однажды, наблюдая за его
опытами, я подумал: "Это немыслимо! Как же вмещаются в голове одного
человека научные интересы, столь разные и далекие один от другого? Что,
если все - только порыв, увлечение?" Не удержался, сказал Думчеву об этом.
Он не рассердился: "Да, понимаю! Так со стороны может показаться... Но за
кем следую? У кого учусь?"
С необыкновенной живостью он кинулся к книжной полке, достал Пушкина
и прочел:
"Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец,
он все испытал и все проник..."
О ком это сказано? О Ломоносове! За ним надо следовать, у него
учиться, как проникать в разные отделы науки".
"Так было когда-то... - сказал я. - Далекий восемнадцатый век!"
"Когда-то? А я докажу, покажу, что естественные науки и техника
переплетаются. И у мухи, стоящей в воздухе, надо учиться, как строить
самолет. Разные науки - совсем не разные. И даже математика и поэзия
едины!"
Тут уж я не выдержал:
"А вы сами-то и впрямь верите, что математики писали стихи, а
поэты..."
"Лобачевский писал стихи так же, как любимый мною Тютчев. Оба они
поэты! И близки друг другу по духу и по стилю".
"Что ж, - сказал я, - прочтите мне стихотворение Лобачевского".
"Прочту Тютчева, а затем Лобачевского, - сказал он. -
Для них и солнцы, знать, не дышат
И жизни нет в морских волнах.
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела.
При них леса не говорили
И ночь в звездах нема была!
А теперь послушайте, как у Лобачевского:
"Но вы, которых существование несправедливый случай обратил в тяжелый
налог другим, вы, которых ум отупел и чувство заглохло, вы не
наслаждаетесь жизнью! Для вас мертва природа, чужды красоты поэзии, лишена
прелести и великолепия архитектура, незанимательна история веков..."
Думчев читал эти строки как-то торжественно. Но я так и не понял, что
же общего между Тютчевым и Лобачевским.
И вот теперь, когда Думчева нет, я взял в руки томик Тютчева и труды
Лобачевского, прочел снова те же отрывки и говорю: "Да, Думчев был прав. В
те дни я не понимал его. Теперь за это бичую себя".
Почему-то сейчас вспомнился один разговор с Сергеем Сергеевичем. Это
было утром в день моего отъезда из Ченска, когда я пришел к нему
попрощаться. Я сказал:
"Вот вы ведете поиски в разных областях науки. Но где же цель, в чем
ведущая задача?"
"Чтоб стать микроскопом, живым микроскопом!"
"Вы смеетесь, Сергей Сергеевич".
"Ничуть, - продолжал Думчев серьезно и просто. - Почему вы не желаете
допустить, вообразить: человек делает разнообразные опыты и приходит к
находке самых удивительных ферментов. Допускаете?"
"Допускаю", - сказал я.
"А допускаете ли вы, что такие ферменты лежат теперь здесь, перед
вами на столе, в виде порошка? Человек принимает этот порошок. И вот..."
Думчев задумался.
"...и вот, - подсказал я, - человек видит мир как будто сквозь стекла
микроскопа".
"Почему - как будто? Мир перед этим человеком действительно начнет
вырастать в масштабах, потому что человек начнет... - Думчев не закончил
фразы и весело рассмеялся: - А здорово я над вами подшутил?
Человек-микроскоп... могущественные ферменты... Не правда ли, какая
нелепая, смешная выдумка? - Думчев смеялся все заразительнее и все
веселее. - А вы вот-вот и поверили бы мне".
Он схватил скрипку и заиграл мазурку Венявского...
Милая Поля! Я знаю, что все деньги Сергей Сергеевич тратил на опыты
или на покупку лекарств для больных. При мне к Думчеву приходил хозяин
домика и говорил:
"Вам, доктор, ничего не остается, как броситься в море, - арендную
плату вы мне не уплатили еще за прошлый год".
Уплати же, Полина, по получении моего письма все, что причитается
хозяину. Поселитесь с мамой в этом домике. Запри на замок лабораторию.
Приеду, разберусь в записках, работах, опытах Думчева.
Заканчиваю письмо, уж пятый час ночи. Что-то странное и непонятное
есть во всей этой истории... Самоубийство? Но столько начато поисков! И
какая-то великая научная задача стояла перед Думчевым! Не мог же он сам
все оборвать. И потом: самоубийство - это трусость. А я вижу Думчева таким
спокойным, смелым, сосредоточенным, каким он стоял на помосте на
ярмарочной площади, готовый к своему безумному полету... Напиши мне, Поля
дорогая, все поподробнее и яснее. Как хочется поскорее приехать к вам,
повидать всех вас!
Твой брат А н д р е й Б у л а й".
- Но ответить брату я не смогла, - тихо и горестно сказала Полина
Александровна. - Провокатор выдал брата царским жандармам. Андрей
участвовал в одном революционном деле. Он скончался, когда гнали по этапу
в ссылку. Я сделала, как просил брат, - поселилась в этом доме.
Лабораторию я заперла на замок. Все в ней осталось в таком виде, в каком
она была, когда Сергей Сергеевич бросил на нее свой последний взгляд...
Вы, может быть, хотите посмотреть лабораторию? - Старая женщина достала из
ящика столика большой ржавый ключ.
В ЛАБОРАТОРИИ ДУМЧЕВА
Я распахнул дверь, чтобы пойти вслед за Полиной Александровной в
лабораторию. Булай взяла с собой свечу в медном подсвечнике и спички.
На пороге перед нами предстала соседка Авдотья Васильевна. Она как-то
значительно посмотрела на меня, точно собиралась что-то сказать, но
промолчала.
Мы поднимались по узкой внутренней лестнице со скрипучими
ступеньками. Остановились на небольшой площадке перед лабораторией
Думчева. Булай отомкнула ржавый замок, висевший на дверях.
Огонек свечи, неровный и колеблющийся, вырывал из темноты лаборатории
всевозможные предметы: колбы, книги, склянки, ноты, скрипку в футляре,
штатив с пробирками, портреты, микроскоп, медный чайный подносик со
стаканом и блюдечком, спиртовку, лупу.
Я взял из рук Полины Александровны свечу и осторожно обошел всю
небольшую комнату. Осмотрел стены, потолок. Это был мезонин слегка
округлой формы. С улицы он-то и казался башенкой. Окна были закрыты
плотными ставнями. Полине Александровне было, наверное, тяжело и тоскливо
бывать здесь. И сразу же она оставила меня одного. Хорошо помню, как она
уходила: медленные, тихие, осторожные шаги.
На отдельном столике стояло диковинное сооружение. Это была,
по-видимому, модель насекомого в полете. Здесь же лежала записка. Смахнув
пыль, я увидел: острый, с легкой вязью, несколько старомодный почерк.
Знакомый почерк! Это была та же рука! Та, что писала микрозаписки, которые
я читал в институте под микроскопом.
Молча стоял я, держа в руках свечу, и думал: "Это он, Сергей
Сергеевич Думчев, писал о каком-то путешествии, в которое отправляется,
чтобы передать дневник открытий. Какое это путешествие? Для чего он
уменьшал текст записок? И как записки, написанные им давно, могли
оказаться теперь на цветах у беседки? Или не Думчев, а кто-то другой
уменьшал при помощи фотографии листки его старого дневника и уронил их на
цветы?
Тишина прислушивается к этим вопросам. Она прислушивается и к скрипу
телеги, проезжающей по булыжной мостовой, к отдаленному сигналу
автомобиля, запутавшегося в переулках. Прислушивается. Молчит. Все годы
тишина хранила легкий звон колб и склянок, переставляемых Думчевым,
хранила шорох перелистываемых книг, сухой скрип пера, хранила тяжелые шаги
сосредоточенного человека, в последнюю минуту в раздумье остановившегося у
этих дверей. Тишина прислушивалась: вот шаги стали удаляться - все глуше
скрипели ступени. Неожиданно резко хлопнула наружная дверь. Тишина
вздрогнула. Жалкое трепетание колокольчика там, внизу, - вот последнее,
что услышала тишина. И человек исчез! Навсегда!
И с тех пор тишина лаборатории, сроднившаяся со своим доктором,
хранит эти звуки и чутко ждет - с каждым годом все настороженнее, - не
раздадутся ли знакомые шаги, не зазвучит ли его голос, не зашелестят ли
снова страницы книг под его рукой, не запоют ли снова струны скрипки - вот
этой скрипки, которая лежит на углу стола в запыленном футляре.
Но почему в моей голове зазвучала мазурка Венявского? Почему возник
этот мотив, возник и не уходит? Потому что на скрипке Думчев играл
мазурку, говоря о ферментах, о порошке и о человеке-микроскопе.
Где же этот порошок?
Надо осмотреть лабораторию. В записке, лежащей около сооружения,
напоминающего модель насекомого в полете, объяснялась "тема" этого
сооружения.
Привожу дословный текст.
"Искусственное воспроизведение полета насекомого.
С целью сделать более наглядными действие крыла насекомого и влияние
на него сопротивления воздуха устроен сей аппарат.
Фигура сия изображает два искусственных крыла, имеющих твердую жилку,
к которой прикреплены сзади кусочки кишечной перепонки, поддерживаемой
крепкими тонкими нитями. Плоскость этих крыльев горизонтальна; прибор из
рычагов поднимает и опускает их, не сообщая им никакого бокового движения.
Крылья приводятся в движение маленьким медным барабаном - компрессором, в
котором воздух переменно сжимается или разрежается действием насоса.
Поверхности барабана сделаны из каучуковых пластинок, сочлененных с обоими
крыльями рычагами; воздух, сжатый или разреженный в барабане, сообщает
упругим перепонкам сильные и быстрые движения, которые передаются
одновременно обоим крыльям. Горизонтальная труба, уравновешенная гирей,
позволяет аппарату вертеться вокруг горизонтальной оси и служит в то же
время для приведения воздуха из насоса в двигательный барабан. Ось состоит
из ртутного газометра, допускающего герметическое закрывание воздушных
трубок и вместе с тем позволяющего инструменту свободно вертеться в
горизонтальной плоскости.
При таком устройстве аппарата можно изучить механизм, посредством
которого сила сопротивления воздуха в сочетании с движением крыльев
обусловливает движение насекомого вперед.
Действительно, если с помощью воздушного насоса привести в движение
крылья искусственного насекомого, то можно видеть, что аппарат начинает
быстро вертеться вокруг своей оси.
Механизм движения насекомого объясняется, стало быть, этим опытом".
Удивительные записи, рисунки и пространные чертежи лежали тут же,
точно Думчев спорил, был вовсе не согласен с чужим проектом сооружения и
собирался построить по своим чертежам какую-то иную модель насекомого в
полете.
Я не очень хорошо разбираюсь в проектах, чертежах, моделях машин,
конструкций, сооружений, но никогда не оставался равнодушным к ним. Здесь
ум и сердце человека искали, находили, снова теряли, терпели поражение, но
побеждали. Здесь изобретатель горевал и радовался точно так же, как
писатель в работе над книгой, как художник - над картиной.
Записи Думчева производили впечатление поисков ума, своеобразного и
сильного. В самом деле, разве можно предположить, что кто-нибудь
подсчитает число взмахов крыла насекомого в одну секунду? У Думчева я
нашел вот какую таблицу:
обыкновенная муха 330 взмахов в секунду
шмель 240 " "
пчела 190 " "
оса 110 " "
хоботник 72 " "
стрекоза 28 " "
бабочка (капустница) 9 " "
Здесь же, под таблицей, было отмечено полное совпадение движений
обоих крыльев насекомого: оба крыла движутся одновременно, и оба совершают
одинаковое число движений.
В записках Думчева несколько раз повторяется: "Я найду, непременно
найду настоящую причину летательной силы насекомого!"
На отдельном листке было сделано презанятное вычисление: "Вес грудных
мускулов птицы составляет одну шестую часть всего тела, в то время как у
человека это соотношение равно одной сотой. А у насекомого?"
"Главное - исследовать силу мышц насекомого при полете. Определить,
какой груз может поднять крыло насекомого".
Затем была еще одна запись:
"Нашел! Вот! Вот причина летательной мощи насекомого!.. Вертикальные
и продольные мышцы насекомого. Энергия вертикальных мышц поднимает крыло.
Энергия продольных - опускает. Взмах крыла - отброшена струя воздуха, и
перед насекомым воздух пониженного давления. В любом направлении насекомое
может отбрасывать токи воздуха. Не поэтому ли оно может подниматься под
любым углом?"
А рядом была новая запись:
"Теперь остается найти последнее: как и почему оно (по-видимому, речь
шла о насекомом) стоит в воздухе?"
Быстрые, азартные росчерки пера. И при этом очень деловые и точные
записи, чертежи и фотографии.
Из них я мог заключить, что в своих опытах Думчев шел невероятными
путями: он применял одновременно и графический, и оптический, и даже
музыкальный метод.
И тут опять были какие-то непонятные чертежи. На одном я увидел
сопоставление дрожаний... камертона и взмахов крыла у шмеля и пчелы.
Первые две линии этого чертежа были обрывистые, почти точечные и
показывали частоту взмахов крыла у шмеля; третья линия была волнообразная,
с острыми гребнями. Она была образована дрожанием камертона, снабженного
острием. А вот пожелтевший листок нотной бумаги с записями весьма странных
"мелодий". Это напевы комаров, шмелей, мух...
На полках было расставлено множество книг и журналов. Тут же, в
деревянных библиотечных ящичках, - хорошо организованная картотека. Все в
строго алфавитном порядке. Я обратил внимание на то, что в одном ящичке
лежало всего несколько карточек не по алфавиту: Свифт - "Путешествия
Гулливера" (на английском языке), Афанасьев - "Сказки", Н. Рубакин -
"Дедушка Время", Е. Маевский - "Доктор Мухолапский" (на польском языке),
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг