А.Богословский.
Спасение
-----------------------------------------------------------------------
"Знание - сила", 1982, N 1
OCR & spellcheck by HarryFan, 31 July 2000
-----------------------------------------------------------------------
Эта зима прошла для меня ужасно. Все она длилась и длилась, и казалось,
не будет ей конца. И когда наступил март, метели все бесились в городе,
холода стояли январские, и никакой надежды на живительные солнечные лучи,
еще не было. Городовые стояли с красными носами и смешно хлопали себя
руками по бокам. Большие витрины на Кузнецком были все в разводах
изморози, а седоки в санях набрасывали на себя меховые полости.
Жизнь моя была трудна и безнадежна. За зиму я сменил несколько квартир,
и все это были нищие и темные углы, населенные нищими же людьми. Рукописи
мои, стихи, поэмы, романы, рассказы в журналы не принимали, и вскоре одно
мое появление, вечно голодного, замерзшего, в драном, холодном пальтишке
стало вызывать презрительные гримасы. Горькое отчаяние охватывало меня,
когда я сидел при свете одинокой свечи над своими рукописями, глядя на
плавающие по стенам тени, и грел озябшие руки под мышками. Последние гроши
из оставленного мне покойной матерью скудного состояния испарялись.
Впереди ждала полная черноты пропасть, падение.
В марте снимал я комнату в грязных меблирашках у мадам Дрызиной,
недалеко от Тверской, в узком и кривом переулке. Часами бродил я по
вечерним заснеженным улицам со своими невеселыми думами. Даже надежда на
весну, на тепло и та оставила меня. В те дни близок я был к
умопомешательству или к самоубийству, но даже на этот шаг духовных сил
моих недоставало. Ноги мои так стыли, что я буквально не слышал свои
пальцы, руки окоченевали, лицо дубело, и лишь тогда я заходил в какой-либо
трактир погреться. Просто так сидеть было неловко и я заказывал себе чаю и
ситного, и половой приносил их мне с выражением все того же презрения на
сытой, лоснящейся морде.
Более всего приглянулся мне трактир Рублева - был он теплым, более
чистым, нежели другие, и дешевым. Там можно было съесть приличную солянку
и выпить немного водки, что и составляло мою пищу на весь почти день.
Водки, правда, я несколько боялся, ибо страшился привыкнуть к ней,
спиться, сойти с круга, как сошли на моих глазах многие достойные русские
люди, не сумевшие справиться с нищетой, несправедливостью и тяготами этой
печальной жизни. Пьяниц же подстерегал конец страшный и полуживотный - они
замерзали насмерть на морозе, в снегу, бывали убиты в пьяной драке, либо
помирали на полатях ночлежного дома в белой горячке.
В Рублевском же трактире пьяниц было немного. Сидели тут люди большей
частью хотя и бедные, но достойные, разговоры шли негромкие, половые были
вежливы и не орала безобразная музыкальная машина. Тут можно было
посидеть, помечтать, а то спросить газеты и даже шахматы. В шахматы меня
научил играть еще давно мой покойный батюшка в нашем имении, и игрывал я в
них недурно. Главным образом с каким-то серым чиновником, Василием
Лукичом, который частенько заглядывал в трактир. И когда я пригревался
после еды и задумчиво склонялся над шахматною доскою, то даже казалось мне
порой, что нет вокруг этой дикой, нищей жизни, а словно я вновь маленький
и в нашем курском имении играю в шахматы с батюшкой. Светит керосиновая
лампа, от стен и мебели идет покой, и пусть там за окнами злится вьюга, а
мы поиграем и пойдем пить чай с вареньем... И так мне не хотелось тогда
возвращаться по морозу в холодную клопиную свою комнату и вновь смотреть
на несчастные мои рукописи при неверном свете грошовой свечи.
Этими днями стал я примечать одного странного человека, который почти
каждый вечер стал появляться в трактире Рублева. Выглядел он странно
потому, что одет был несуразно: в рваный, старый армячишко, непонятные,
холодные штиблеты, узенькие брючки, а лицо у него, напротив, было
интеллигентным и возвышенным. Правильные черты, высокий лоб, голубые
глубокие глаза и длинные, как у художника, волосы. Был он безбородым,
безусым, и думал я, что он какой-нибудь спившийся актер, родившийся в
приличном семействе и получивший некогда образование, но находился он,
видно, в крайне плачевном состоянии. Никогда он ничего не заказывал, кроме
чаю с булкой, и платил какими-то грязными копейками, словно днем стоял на
паперти. Лицо его всегда казалось встревоженным, нервическим, он подолгу
глядел в одну точку и что-то бормотал, а однажды взял газету, полистал ее,
потом отшвырнул от себя, схватился руками за голову, и я услышал, как у
него вырвалось с тихим стоном: "Боже мой! Начало века!.."
- Что же вы? - вернул меня к прерванной партии чиновник Василий Лукич.
- Думайте-с...
На следующий день странный молодой человек подошел к нам, когда мы
разыгрывали очередную партию, жалко как-то улыбнулся и сказал:
- Извините, пожалуйста, я не помешаю вам, если посмотрю, как вы
играете?
Василий Лукич надулся и промолчал, а я улыбнулся ему в ответ и указал
на свободный стул:
- Извольте, вы нам не помешаете.
Он уселся рядом и со вниманием стал следить за игрой. От рваного его
армяка довольно противно пахло, и длинные его волосы, казалось, свалялись
от грязи в сосульки. Весь он был какой-то уж очень неухоженный. Видимо,
судьба опустила его на: самое дно жизни.
- Так нельзя ходить! - воскликнул он вдруг после очередного хода
Василия Лукича. - У вас на эф6 полетит ладья.
- Потрудитесь помолчать, - сказал мой чиновник в раздражении. - Я не
спрашивал вашего совета.
- Извините, - быстро проговорил молодой человек, покраснел и потупился.
Мне стало его жалко, как жалко мне было всех людей опустившихся,
униженных, раздавленных бедностью, а этот человек еще и интриговал меня.
- Вы любите шахматы? - спросил я его с улыбкою.
- Люблю? - переспросил он и прищурился. - Да нет, не очень... Так
просто, хоть какое-то развлечение...
- Развлечение, - угрюмо пробормотал Василий Лукич. - Вам бы, милостивый
государь, каким бы делом заняться, а не развлечениями-с.
- Дело?.. - странно повторил тот и как-то прозрачно глянул на
старика-чиновника голубым своим взором. - Я бы рад заняться делом, только
какое, к черту, тут у вас может быть дело!..
- Вы из провинции? - спросил я его, чтобы вызвать на беседу.
- Нет, я москвич, - ответил он и усмехнулся. - А что, так непохож?
- Да нет, отчего же...
- Вид у меня, конечно... - сказал он. - Прямо скажем, не Онасис.
- Кто? - переспросив я из вежливости.
- Онасис, - сказал он и тихо рассмеялся. - Да вы не знаете. И, что
самое интересное, никогда не узнаете. Он, наверно, еще и не родился. - И
опять тихо засмеялся.
Я посмотрел на него с жалостью. Видимо, невзгоды повлияли на его
психику и он заговаривался.
Но чиновник Василий Лукич почему-то страшно осерчал. Он повернул к
незнакомцу лицо, одарил его презрительным взглядом и надменно выговорил
толстыми губами:
- Потрудитесь замолчать, милостивый государь! Потрудитесь не встревать
в игру-с! - Потом он оборотился ко мне. - Извините, господин студент, но
продолжать сегодня у меня нету желания-с. До следующего, более удачливого
раза! - Он неуклюже поднялся, отвесил мне неуклюжий поклон и удалился.
Молодой человек скривил губы в усмешке.
- Надутый дурак, - молвил он небрежно. - Господи, сколько же на свете
было дураков. А мне всегда казалось, что раньше их было меньше. - Он
перемешал на доске фигуры. - Давайте сыграем... господин студент?
Он выиграл у меня партию моментально, с блеском. Я крайне удивился и
ошарашенно посмотрел на моего партнера.
- Вы... шахматист? - спросил я глуповато.
- Нет, - покривился он. - Даже не любитель. Наивысшее достижение -
второе место на первенстве школы... - Он пристально посмотрел на меня. -
Послушайте, как, вас зовут?
- Анатолий Иванович...
- Меня зовут Павел Петрович... Просто Павел. Сколько вам лет?
- Двадцать пять, - ответил я, начиная удивляться этому допросу.
- Мне тоже двадцать пять, - сказал он. - Вы - студент?..
- Бывший студент, - печально поправил я.
- Ну хорошо, пусть бывший, - он заговорил горячо и страстно. - Вы
молодой, образованный человек, не косный, не глупый, способны ли вы
поверить в очень странную, необъяснимую историю?.. - глаза его горели
странным огнем. - Способны?
- Не знаю, - сдержанно пожал я плечами.
Уж столько раз я сталкивался во время моих хождений по улицам и бедным
трактирам, во время житья в нищих комнатах с подобными любителями
рассказывать небывалые истории. Доведенные нуждой до отчаяния, люди
пытались хоть этими историями как-то оправдать или же выставить себя в
интересном, выгодном плане. Но чувствуя себя литератором, писателем,
обязанным прислушиваться к боли человеческого сердца, я слушал эти
небылицы и, видимо, доставлял большое облегчение рассказчикам, жаждавшим
выговориться. Почему бы мне не выслушать и этого одинокого и жалкого
человека?
- Ну что же, - вновь пожал я плечами. - Расскажите...
- Кто вы по профессии? - спросил быстро мой новый знакомый. -
Гуманитарий или техник?
- Я учился на юридическом, - начал я. - Родители мои, обедневшие
дворяне, продали имение и переехали в Москву, но здесь батюшка умер, почти
ничего нам не оставив. Вскоре умерла и моя бедная мать, и я вынужден был
прервать занятия. - Я невесело усмехнулся. - Что ж, у меня нету средств,
увы. Но я пишу, я много пишу, занимаюсь поэзией, прозой, также переводами.
Пока, правда, я еще не нашел издателя, но со временем...
- Феноменально! - воскликнул Павел и улыбка появилась на его бледном
лице. - Это же гениально, что вы литератор! Тогда давайте так, врубите все
свое воображение и постарайтесь воспринимать все, что я скажу, как
реальность... - Он нервно облизнул губы. - Слушайте. Представьте, что
молодой человек, допустим я, живет в Москве, но только через восемьдесят
лет. Не в Москве 1902 года, как вы, а в Москве конца двадцатого века. И
этот человек... он тоже молодой литератор... этот человек выходит из своей
квартиры, спускается в лифте вниз, выходит из подъезда... - Павел сделал
паузу и страшно округлил глаза. - И выходит на восемьдесят лет раньше, в
1902 году!..
Я было поначалу подумал, что вот и еще один доведен жизнью до безумия,
но потом посмотрел на него, заглянул в его глаза, и холодок прошел у меня
вдоль позвоночника. Все-таки я литератор, человек чувствующий довольно
тонко, и вот я всем своим существом почувствовал, что этот человек не
врет. Он не безумен и он не врет! И, как ни похоже то, что он сейчас
сказал, на бред умалишенного, но все это чистейшая правда. И надо мне
решить, относиться с иронией к его рассказу или же поверить всерьез...
- Допустим, - медленно сказал я. - Пусть так, но... но это же все-таки
сказка!
- Это не сказка! - грустно сказал он и улыбнулся. - Я вижу, вы мне
поверили. Спасибо вам, ведь для меня главное, чтоб не смотрели на меня,
как на идиота, а вправду поверили мне. А доказательств я могу найти
тысячи...
- А вы кому-нибудь, рассказывали про это? - спросил я.
- Ну а как же! - воскликнул он. - Все смеются и крутят пальцем у
виска!.. Милый мой Анатолий Иванович, Толя!.. Какое же счастье, что я тебя
встретил! Какое счастье! - Он уже чуть не плакал и смахивал слезу с глаз
грязным и драным рукавом своего армяка... - Ты только верь мне, верь, в то
сойду с ума...
- Подождите, - прервал я его, подозвал полового, заказал штоф водки и
какой-то закуски. Я чувствовал, ей-богу, чувствовал, что стою перед
великой и важной тайной, и решил тут уж не высчитывать каждый грош. - Вы,
наверное, голодны, Павел?
- Да, - сказал он радостно. - Я тут... у вас уже скоро две недели. Черт
знает, как живу...
Половой принес заказ, мы разлили водку, чокнулись с ним, ничего не
говоря, выпили и закусили. Приятная теплота разлилась по моему телу.
- А водка у вас лучше нашей, - весело сказал Павел. - У нас ее гонят
черт знает из чего, говорят, даже из нефти.
- Из нефти?
- Ага, - он счастливо засмеялся. - Нет, это замечательно, что я тебя
встретил. Это великолепно!
- Однако... как же ты? Рассказывай!
- Ну что ж, - он посерьезнел. - Так вот, я живу в Москве 198... года. Я
работаю на радио, но тоже пишу стихи... Даже точнее не стихи, а тексты для
песен.
- На радио? - переспросил я.
- Ах, да... - встрепенулся он. - Радио, это... впрочем, я тебе потом
объясню... Так вот, я подхалтуриваю, пишу тексты для песен. Поэт я,
конечно, никудышный, но публика и это кушает, а башли идут. В общем, все
было в полном порядке. И вот я вышел из дому, собрался пойти к Вите
Капустину, это молодой композитор, и отнести ему пару текстов. Спускаюсь в
лифте... Да, у нас дома высокие, я живу на четырнадцатом этаже... вот,
открываю дверь подъезда и сначала ничего не замечаю. Потом делаю несколько
шагов, оглядываюсь, и - батюшки! - мимо меня едут сани, идут какие-то
придурки в диких одеждах, какие-то хипари бородатые и все такое... - Он
нервно передохнул. - В общем, сзади меня никакого моего подъезда, ничего
нет, а на ближайшей афишной тумбе я читаю, что 12 марта 1902 года в Москве
начинаются гастроли цирка Чинизелли. Вот так! Я, честно говоря, подумал,
что сошел с ума. И щипал себя, и глаза закрывал... Да что уж там! Я и
сейчас не соображу, на каком свете нахожусь.
- Как же ты живешь? - спросил я. - Где?
- Да сначала болтался, как это самое в проруби. Хотел в одном подъезде
переночевать, так у вас тут дворники - зверюги. Полицейский меня в часть
хотел доставить, а потом говорит: иди, бродяга, в ночлежку на Хитров
рынок. А там набрел на какого-то чувака, он меня принял за своего коллегу,
за безработного артиста, так с ним а ночлежке и живу... Ужас! Блохи, вонь,
грязь. Прямо "На дне" Горького... Слава богу, мне этот актерик пятаки на
еду дает, а то бы, знаешь... Ну, я на третий день немного пришел в себя, а
то все как в бреду был. Думаю, надо что-то предпринимать. Пошел в
милицию... то есть в полицию. Думаю, надо что-то... если все объяснить, то
может хоть как-то... Что ты! Вытурили в момент! И по роже разок дали, вот
так-то. Ладно, думаю, пусть, тут невежи, жандармы, пойду в университет,
там думающие люди, поймут. Меня и на порог не пустили. Иди, говорят, от
греха подальше, оборванец. Ладно, оборванец! Я вот за эти вельветовые
джинсы 150 рэ фарцам отдал, батник у меня французский, ну-у... рубашка -
это батник. А эту рвань мне мой артист устроил, чтоб я не замерз. Я же из
дому раздетый вышел, мне только до машины дойти, а там печка... Машина -
это автомобиль. Ты знаешь, что такое автомобиль?
- Знаю, - сказал я, жадно поедая его глазами. Его, человека нашего
будущего! Теперь, прослушав эту сбивчивую, подчас непонятную мне тираду, я
ни секунды не сомневался в его правдивости. - Говори же, Павел, говори!
- Что ж говорить-то, - грустно поник он головой, - теперь я вроде как у
вас в плену. Ни туда ни сюда. Застрял. Как дальше жить не знаю... Грязный
весь, ванну негде принять.
- Ванну, - повторил я. - А что ж, у вас у всех ванны есть?
- У всех, - быстро ответил он. - В Москве у всех. Наверно, у всех. Я
точно не знаю... - Павел с подозрением посмотрел вдруг на меня. - Толя,
тебе что же, доказательства нужны?
- Да что ты! - всплеснул я руками.
Но он опять сильно покраснел и полез в карман своих неудобных, узких
брюк. Оттуда он достал какую-то круглую штучку на цепочке и протянул мне.
- Вот, - сказал он веско, - брелок для ключей, а на нем изображена
Эйфелева башня в Париже. Видишь, написано "PARIS". Ведь в наше время
Эйфелевой башни нет?
- Есть, - сказал я, почему-то чувствуя даже что-то вроде стыда за наше
время. - Ее построили к Всемирной выставке... Вся Франция против нее, мы
думаем, что ее снесут, но... - Она все-таки стоит?
- Стоит, - кивнул Павел. - Стоит, зараза. - Но вновь погрустнел. - Ну
как мне тебе доказать-то? Ну расскажу, что у нас в небе самолеты летают со
скоростью звука, что автомобили по шоссе гоняют, что подводные лодки
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг