Людмила Богданова.
Гомель.
Снег вершин.
Ей было шестнадцать. Ее звали Лоиль - Снег Вершин, - она любила свое имя.
То ли она скользила, как луч, то ли мозаика пола скользила под ее
башмачками. Мех у щиколоток, золотой браслет у локтя и на шее - мерцание
благородного орихалька: цепочка со щитом - больше на Лоили ничего не было.
Да еще плащ из волос цвета высохшей соломы, но Лоиль называла их золотыми;
им немного удивлялись - ни в мать, ни в отца, у тех черные. Говорили, в
бабку. Лоиль никогда не видела ее, та умерла давно, даже мать помнила ее
смутно. Скользя по зале, наткнулась Лоиль на укоризненный взгляд Светлой
Матери, согбенной над прялкой, и подумав, что грешно кружиться вот так,
без ничего, перед богиней, бросила ей на голову голубую тряпку: не
подглядывай. Потом застыла перед зеркалом в гаснущем солнечном луче.
Овалом выступала из колонны отполированная стальная поверхность с
завитками из ниневий и повоя в вершине и изножии, точно рождалась из
темного камня, и в ней чудесным образом проступали другие колонны, тьма
галереи, лиловые и алые стекла витражей - и она вся, Лоиль, от темени до
маленьких ножек, нагая дева с телом белым, как снег, и глазами, похожими
на аквамарин. Она выгнула ногу; закинувшись, кончиками пальцев коснулась
мыска, и кожа заструилась, как матовый шелк. Лоиль знала, что прекрасна.
Но пора было одеваться. Движениями легкими и напевными дотягивалась она до
одежд, набросила на тело белую широкоскладчатую сорочку, под которой груди
обрисовались тугими чашами и в колыхании табена круто выгнулись бедра.
Бедра немного сердили ее, казались нерасцветшими, по-детски худыми, Лоиль
хмурилась. И оттого обошлась не одной юбкой, а двумя. Сперва запахнула
полотняную белую из блестящего жесткого льна с ломейским кружевом поднизи,
а поверх бархатную бледно-зеленую, сразу делаясь круглее и крепче; потом
затянула под грудью черный корсаж на шнуровке, готовая переломиться в
стане, стройная, как тополек. Открыла ларец на хрустальном поставце,
сплетенный из тонких орихальковых проволок, где дивным узором расцветали
неведомые цветы, раковины, деревья и глядящие из чащи звери. Рядом с
ларцом стоял узкогорлый кувшин из цельной стали с узорной насечкой, и в
нем охапка голубых маренок. И кувшин, и ларец казались сотворенными рукой
одного мастера. Давным-давно, когда Лоиль едва успела родиться, они были
отбиты у кочевников; говорили, будто это работа Странников либо
златокузнецов Ратанги, теперь ее секрет утрачен.
В ларце лежали золотые нити, перстни с гранеными каменьями, наручья, цепи
и ожерелья; Лоиль выбрала среди них два парчовых зарукавья и нить мелкого
зеленого сагьерского жемчуга, украсила им грудь и высокую шею. После
длинными, подобными стилетам, булавками собрала локоны, оставив
свешиваться несколько пушистых прядей - искусно, точно они выбились сами
собой, - отчего сделалась особенно хорошенькой. Рядом с булавкой воткнула
влажный, легкий, как туман, цветок. И, держа в вытянутых руках овальное
зеркальце в костяной, похожей на морозный узор рамке, закружилась по зале,
удивляясь в который раз мастерству сунских кудесников, позволивших ей
видеть себя так ясно и собой восхищаться. В зеркальце отражались блестящие
глаза, щеки, нежные, как абрикос, зеленые струи рясен вдоль щек и висков,
цвета ярчайшей кандинской розы губы. Лоиль запела.
Звон колоколов просыпался, как горошины на стеклянное блюдо. Она уронила
зеркало. И побежала каменными переходами, путаясь в юбке и не желая
встретиться с кем-нибудь. Походни горели редко, скважни были темны, но она
знала тут каждый поворот и каждый камень. Перед тем, как войти, она
провела рукой по волосам, оправила одежду и глубоко вздохнула, что здесь
нет зеркала. Стражники, как всегда, заступили ей дорогу. Лоиль произнесла
условные слова, с гордостью думая, как повинуются ей эти могучие воины в
пероподобных харарских доспехах и с каким восторгом глядят на нее. Под
этими жгучими взглядами, расправив плечи и гордо неся голову, переплыла
она в предпокой и тут запнулась. горбунья выходила из обиталища Верховной.
Они едва не столкнулись. Лоиль помыслила. что не к добру уронила зеркало.
Ей не хотелось встречаться с лечьцей. Та ничего не скажет, конечно, но от
ее взгляда холодный ветерок пробежит по спине и долго будет зябко и
противно. Лоиль же не виновата, что ей хочется быть красивой даже там, где
медленно и мучительно умирает человек. Пусть следуют уставу в одежде
госпитальерки-нищенки, подобранные из милости, пусть исповедуют
единственно милосердие к страждущим - Лоиль хочет жить! Быть красивой,
дышать полной грудью, петь во весь голос, отбросить мерзкие тряпки и ничем
не прикрывая золотистую голову. И стать чьей-либо женой. Она слишком жива,
чтобы добровольно от этого отказаться. "Я ненавижу тебя! Уходи!" И в то же
время она боялась этой горбуньи - состарившейся прежде срока, с трясущимся
подбородком и всеведающими глазами, боялась не столько за страшный облик,
сколько за то, что эта женщина, наделенная чудесной властью, могла сделать
с любым, боялась - и не могла себя заставить хотя бы почитать ее, как
делали это другие. А ведь Лоили следовало ее почитать. Хотя бы как жену
вуя. Безродную! Как, как мог он - наследник древней крови, - жениться на
такой женщине?! Околдовала? Но еще отчаянней презирала Лоиль Антонию,
сестру отца, вторую, унизившую род, соединя свою жизнь с купцом и
разбойником, огромным, подавляющим своей силой, похожим на седого
сирхонского медведя, ненавидимым до боли в стогнах и желанным до того, что
иногда Лоили хотелось себя за это убить. Она не отвечала, когда он пытался
с ней заговаривать, а он смеялся на это, и смех его был похож на ворчание.
А она носит Щит Предка на груди, женщине больше пристало веретено, так
сказал ей как-то отец. Лоиль взвилась, она кричала, что не желает
потворствовать безродным, она дочь барона и будет поклоняться Щиту...
- ... именем которого меня убивали. - И прибавил: - Откуда в тебе столько
гордыни? Не понимаю...
Больше они об этом не говорили. Лоиль не спрашивала у матери, но
догадывалась, что та на ее стороне.
А еще отец заставил ее быть сиделкой при Верховной. Будь воля, Лоиль
никогда не пошла бы на это, хотя когда горбунья набирала девушек из
госпиталя, некогда основанного ею и посвященного Хатанской Деве, каждая -
родовитая и безродная - стремилась удостоиться этой чести. Отец сказал,
что хочет видеть Лоиль среди них. Когда мать услышала это, лицо ее
заледенело и поджались уголки губ. Как всегда, когда заходила речь о
Верховной. Но она ни словом не выдала при Лоили своего неудовольствия.
Потом, когда считала, что дочь ушла, произнесла что-то тихо, а отец
помянул Хатанскую деву, Лоиль не поняла, зачем. Но мать улыбнулась горькой
улыбкой: видимо, для нее в этом не было тайны. А нынче Лоиль не хочет
перерешать, даже если бы мать и добилась своего. Потому что есть Райнар.
Он есть, и у Лоили замирает сердце и подгибаются ноги. Но будет ли
что-либо? Она не скажет горбунье, что ненавидит ее, чтобы та не огневалась
и не открыла правду. Что ты мне нагадаешь, горбунья?..
- Не иди...
- Разве я опоздала?
- Нет...
Зачем же указывать мне, подумала Лоиль и, не оглянувшись, толкнула дверь.
Чтобы не раздумать. Ей всегда было тяжело входить сюда, воздух казался
спертым и плотным, со сладким привкусом тления. Хотя окна и были
распахнуты настежь, и в густо-синих и алых витражах сиял отблеск влажной
висящей над тополями звезды. Ветер трепал, ерошил сад, резные листья
обрисовывались на фоне неба, и сад был похож на лес. Запахи влажной зелени
и земли врывались в покой, мешаясь с ароматом белой наранхской сирени,
расставленной в плоских тяжелых чашах с наплавленным узором звезд и
цветов. Ковер, сшитый из шкур белых локайских лис, был брошен на мозаичный
пол у постели, ноги утопали в нем по щиколотку, прикосновения меха
доставляли блаженство, а шаги делались неслышными. А на постель глядеть не
хотелось. Едва взгляд поворачивал туда, у Лоили начинался спазм удушья. и
она неслась к окну, перегнувшись через подоконник, долго пила настоянный
на весенней листве воздух. А потом, стиснув зубы, обращалась к своим
обязанностям. Обязанности были несложны. Верховная чаще спала, и тогда
достаточно было сидеть подле нее, иногда подать воды, взбить подушку, и
Лоиль склонялась, тщательно пряча брезгливость. Когда же речь заходила о
делах, девушке приказывали уйти.
Брезгливость можно было и не прятать: верховная была слепа. Хотя иногда
Лоили казалось, что та видит тех, кого любит. И поворачивает взгляд на
огонь свечи. Но потом заглядывала в ее длинные глаза с неестественно
расширенными зрачками в яшмовых овалах радужки и понимала. что
заблуждается. Ей делалось страшно. Лицо верховной было похоже на
изуродованную шрамом маску, а руки, лежащие поверх одеяла - в них часто
приходилось втирать лекарства - иссечены тысячью мелких незаживающих
царапин. Лоили было отвратительно это и иногда казалось. что верховная не
может ни двигаться, ни говорить. Это была страшная, продлеваемая насильно
агония. А Райнар прикасался с нежной лаской к этим ужасающим рукам, к этой
маске лица - и ему не было противно! Лоиль не понимала его. До какого-то
дня он казался ей щенком, глупым и нахальным, хотя и был старше ее на год
и словно не замечал ее презрения. А она ходила и злилась на него. А
однажды, придя сюда, в этот покой. вдруг увидела его в луче света с
динтаром в руках, тяжелые рамы качались и луч плясал, и его темные, как
кора ореха, волосы отливали золотом, а лицо и вся тонкая вытянутая фигура
- как рисунок на старинных гобеленах. Бронза с розовым и текучий воск. А
голос чужой: взрослый, глубокий и бархатный. Он пел для верховной, как мог
бы петь его отец. Ничего не видя вокруг себя. Лоиль застыла, покачнувшись,
осознавая, что он похож на древнего северного короля, Предка, приведшего в
Двуречье их народ. И полюбила его.
"Ибо крепка, как смерть, любовь;
люта, как преисподняя, ревность;
стрелы ее - стрелы огненные.
И великим водам не дано загасить любви,
ибо она - пламень весьма сильный."
Лоиль увидала черноволосую осунувшуюся девушку у витой колонки балдахина и
задохнулась. Вот уж кого ей меньше всего хотелось бы видеть. Могла бы
позаботиться о том, чтобы не мозолить глаза. Знает же, как Лоиль не терпит
ее, любимицу горбуньи и ее примерную ученицу. Дара, дочка цветочницы из
предместья Прачек. Уродина. И смеет любить Райнара, ее Райнара! Если Лоиль
дочь командующего, это не значит, что у нее нет глаз! Райнар никогда не
унизится до этой... Хотя его мать... А ее отец... Мать молчит, но Лоиль не
слепая. А простолюдины смеют петь и рассказывать легенды. И Райнар... Она
топнула ногой и крикнула, что это ложь. И что этого не было никогда.
Никакой Хатанской кареты и никаких молний на клинках, а Стрелки - сказка
для маленьких. А он показал ей сожженный до половины клинок и сказал. что
нет ничего дурного в такой любви, и сказал, что если бы не был сыном
своего отца, то не отказался бы быть сыном ее. Лоиль подумала, что
возненавидит его. Мать, увидев клинок. сказала, что незачем носить в дом
испорченные вещи и хотела выбросить его, а потом Лоиль увидела тот же
клинок в покоях верховной и поняла, что мать опять что-то скрывает. Не-ет,
ей вовсе не хотелось видеть эту дурочку Дару. Ее и Сверрира, сына
горбуньи. Тот весь пошел в матушку и ходил за верховной, когда горбунья
болела - а теперь это случалось часто. И смотрел на верховную такими
глазами, что Лоиль не выдержала однажды:
- Не пойму, чей ты сын - моего дяди или мужа верховной!
У них ведь были одинаковые глаза: длинные, синие, обреченные.
Сверрир виновато улыбнулся, улыбкой напоминая мать. Вот так же он
улыбался, глядя на Дару. Лечец несчастный. самое мужское занятие!..
Сверрира в покое не было, зато была мать Лоили. Лоиль вздрогнула. Она
стояла в тени высокой створчатой двери, и мать ее видеть не могла. Сидела
на краю постели, наклонясь к верховной, профилем к Лоили, и лицо е было
хмуро. Верховная утопала в подушках, раскрыв глаза. И тогда Лоиль чуть ли
не впервые услышала ее невнятный голос:
- Ис-тар, я прошу тебя...
- Ты не должна говорить так. Твоя жизнь драгоценная для нас.
То ли слишком дрогнули губы, противореча словам, но Лоиль поняла. что мать
лжет.
- Ты понимаешь: это агония. Мне легче умереть, чем переносить то, чем вы
пытаетесь поддержать мою жизнь.
Лоиль удивилась. Ей казалось до сих пор, что верховная ни о чем не
догадывается, они долго и старательно обманывают ее, и им удается их
обман. А та все знала?! О Предок! Лоиль поняла. что верховную можно
уважать. Маска верховной исказилась:
- Сделай это, Истар! Никому другому я не смогла бы это сказать. Ни Мэю,
ни... Гэльду. Им будет... жаль.
- А мне... не будет?
- Ис-тар...
- И вообще, эта девочка... - Истар указала рукой на откинувшуюся к
столбику бледную Дару. Лоиль подумала, что та сейчас упадет без чувств.
- Она... не скажет ничего.
Каждое слово давалось верховной с трудом, лоб покрылся испариной.
Неимоверным усилием подняла она руку и накрыла ладонью запястье Истар. У
той стало страшным лицо.
- Я... не могу.
Не могу, не могу! Хотя это так быстро решило бы все. И Гэльд...
Лоиль закричала.
Истар вытащила ее в переднюю. У матери были железные руки, и Лоиль висела
в них, как тряпичная кукла, закатив глаза. У стражников были потрясенные
лица.
- Ей плохо, - сказала мать. - Воды. И Христю к верховной, скорее!
Истар подчинились беспрекословно. Лоиль сжимала губы - это было
единственное, на что она была способна сейчас - и отчаянно мотала головой.
Вода текла по подбородку, по шее, расплескивалась. Истар устала Лоиль
держать.
- Помочь? - спросил участливо стражник.
- Нет, - отвечала Истар резко и поволокла Лоиль за собой почти силой, едва
не выворачивая руку - та спотыкалась, готовая рухнуть, не в силах идти. К
счастью, идти было недолго. Мать втащила ее в тесный сводчатый покой и
бросив на бело-пятнистый мрамор, первым делом заперла дверь. Дверь была
двустворчатая, высокая, с тяжелым засовом, Лоиль следила за матерью из-под
растрепанных волос и ей делалось страшно - сдвинуть такой засов ей не
хватило бы сил. И кричать бесполезно. Истар задернула бронзово-черный
занавес и обернулась к дочери. У нее было страшное лицо. Лоиль не могла
сопротивляться, Истар за плечо подтащила ее к противоположной стене и
снова бросила на колени, и если бы не держала ее, то Лоиль упала бы
навзничь; ее одежда была в беспорядке, прическа рассыпалась, волосы
душистой спутанной завесой закрыли лицо, но сквозь них Лоиль увидела то,
чего никогда не видела прежде и не могла и предположить, что такое
существует. Перед ней среди голых каменных столбов висел на цепях
блестящий щит с бронзовым жестким ликом, и к нему от бронзовой чаши
поднимались языки огня, а в глубине ниши, за щитом, стояла эбеновая
женщина, укрытая покрывалами, с золотым обручем у висков. Под ноги женщине
была брошена золотая и тонкая сунская ткань. Они были в святилище Предка и
Черной Сестры.
Мать разорвала на Лоили сорочку, обнажая груди, и взяла с низкого
жертвенника под огнем чашу с молоком и стеклянный нож. Лоиль затрепетала.
- Клянись молчать.
- Не-ет...
Истар за волосы оттянула назад ее голову: так, что глаза Лоили уперлись в
зрачки божества.
- Чей знак ты носишь на груди? Клянись.
Губы плохо повиновались Лоили, она едва могла шептать, а когда мать
рассекла ей грудь и кровь закапала в молоко - повалилась ничком в холод
пола, желая погаснуть. Истар плеснула содержимое чаши в огонь.
Потом занялась дочерью. Смоченной в едкую жидкость губкой обтерла рану,
обожгло болью, но кровь унялась. Истар плеснула в круглый бокал без ножки
золотого вина и принудила Лоиль выпить, зубы той так сильно стукнули по
краю, что раздавили стекло, и острый скол раскровянил рот. Но Лоиль
очнулась. Зато Истар мучительная борьба и полученная клятва точно лишили
силы, и она стояла обвиснув плечами, опустив черное лицо; бокал, который
нельзя было отставить недопитым, вздрагивал в ее руке. Лоиль глядела на
мать, презрительно кривя красный рот.
- Взяла меня в сообщницы?
Истар вздрогнула, в глазах мелькнула боль.
- Ты думаешь... я могла бы это сделать? Я люблю ее.
- Больше, чем отца?
- Это несопоставимые вещи.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг