7. Люди
Потеря тяжести все больше давала себя знать. Возраставшее чувство легкости
перестало быть приятным. К нему присоединился элемент неуверенности и
какого-то смутного беспокойства. Я ушел в свою комнату и лег на койку.
Часа два спокойного положения и усиленных размышлений привели к тому, что
я незаметно заснул. Когда я проснулся, в моей комнате у стола сидел Нэтти.
Я невольно резким движением поднялся с постели и, как будто подброшенный
чем-то кверху, ударился головой о потолок.
- Когда весишь менее двадцати фунтов, то надо быть осторожнее, -
добродушно-философским тоном заметил Нэтти.
Он пришел ко мне со специальной целью дать все необходимые указания на
случай той "морской болезни", которая уже началась у меня от потери
тяжести. В каюте имелся особый сигнальный звонок в его комнату, которым я
мог его всегда вызвать, если бы еще потребовалась его помощь.
Я воспользовался случаем разговориться с юным доктором, - меня как-то
невольно влекло к этому симпатичному, очень ученому, но и очень веселому
мальчику. Я спросил его, почему случилось так, что из всей компании
марсиан на этеронефе он один, кроме Мэнни, владеет моим родным языком.
- Это очень просто, - объяснил он. - Когда мы искали человека, то Мэнни
выбрал себя и меня для вашей страны, и мы провели в ней больше года, пока
нам не удалось покончить это дело с вами.
- Значит, другие "искали человека" в других странах?
- Конечно, среди всех главных народов Земли. Но, как Мэнни и предвидел,
найти его всего скорее удалось в вашей стране, где жизнь идет наиболее
энергично и ярко, где люди вынуждены все больше смотреть вперед. Найдя
человека, мы известили остальных; они собрались изо всех стран; и вот мы
едем.
- Что вы, собственно, подразумеваете, когда говорите: "искали человека",
"нашли человека"? Я понимаю, что дело шло о субъекте, пригодном для
известной роли, - Мэнни объяснил мне, какой именно. Мне очень лестно
видеть, что выбрали меня, но я хотел бы знать, чему я этим обязан.
- В самых общих чертах я могу сказать вам это. Нам нужен был человек, в
натуре которого совмещалось бы как можно больше здоровья и гибкости, как
можно больше способности к разумному труду, как можно меньше чисто личных
привязанностей на Земле, как можно меньше индивидуализма. Наши физиологи и
психологи полагали, что переход от условий жизни вашего общества, резко
раздробленного вечной внутренней борьбой, к условиям нашего,
организованного, как вы сказали, социалистически, - что переход этот очень
тяжел и труден для отдельного человека и требует особенно благоприятной
организации. Мэнни нашел, что вы подходите больше других.
- И мнения Мэнни было для всех вас достаточно?
- Да, мы вполне доверяем его оценке. Он - человек выдающейся силы и
ясности ума и ошибается очень редко. Он имеет больше опыта в сношениях с
земными людьми, чем кто-либо из нас; он первый начал эти сношения.
- А кто открыл самый способ сообщения между планетами?
- Это дело многих, а не одного. "Минус-материя" была добыта уже несколько
десятков лет тому назад. Но вначале ее удавалось получать только в
ничтожных количествах, и понадобились усилия очень многих фабричных
коллегий, чтобы найти и развить способы ее производства в больших
размерах. Затем понадобилось усовершенствовать технику добывания и
разложения радиирующих материй, чтобы иметь подходящий двигатель для
этеронефов. Это также требовало массы усилий. Далее, много трудностей
вытекало из самих условий межпланетной среды, с ее страшным холодом и
жгучими солнечными лучами, не смягченными воздушной оболочкой. Вычисление
пути оказалось тоже делом нелегким и подверженным таким погрешностям,
которых не предвидели раньше. Словом, прежние экспедиции на Землю
оканчивались гибелью всех участников, пока Мэнни не удалось организовать
первую успешную экспедицию. А теперь, пользуясь его методами, мы проникли
недавно и на Венеру.
- Но если так, то Мэнни настоящий великий человек, - сказал я.
- Да, если вам нравится так называть человека, который действительно много
и хорошо работал.
- Я хотел сказать не это: работать много и хорошо могут и вполне
обыкновенные люди, люди-исполнители. Мэнни же, очевидно, совсем иное: он
гений, человек-творец, создающий новое и ведущий вперед человечество.
- Это все неясно и, кажется, неверно. Творец - каждый работник, но в
каждом работнике творит человечество и природа. Разве в руках Мэнни не
находится весь опыт предыдущих поколений и современных ему исследователей
и разве не исходил из этого опыта каждый шаг его работы? И разве не
природа предоставила ему все элементы и все зародыши его комбинации? И
разве не из самой борьбы человечества с природой возникли все живые
стимулы этих комбинаций? Человек - личность, но дело его безлично. Рано
или поздно он умирает с его радостями и страданиями а оно остается в
беспредельно растущей жизни. В этом нет разницы между работниками;
неодинакова только величина того, что они пережили, и того, что остается в
жизни.
- Но ведь, например, имя такого человека, как Мэнни, не умирает же вместе
с ним, а остается в памяти человечества, тогда как бесчисленные имена
других исчезают бесследно.
- Имя каждого сохраняется до тех пор, пока живы те, кто жил с ним и знает
его. Но человечеству не нужен мертвый символ личности, когда ее уже нет.
Наша наука и наше искусство безлично хранят то, что сделано общей работой.
Балласт имен прошлого бесполезен для памяти человечества.
- Вы, пожалуй, и правы; но чувство нашего мира возмущается против этой
логики. Для нас имена вождей мысли и дела - живые символы, без которых не
может обойтись ни наша наука, ни наше искусство, ни вся наша общественная
жизнь. Часто в борьбе сил и в борьбе идей имя на знамени говорит больше,
чем отвлеченный лозунг. И имена гениев не балласт для нашей памяти.
- Это оттого, что единое дело человечества для вас все еще не единое дело;
в иллюзиях, порождаемых борьбой между людьми, оно дробится и кажется делом
людей, а не человечества. Мне тоже было трудно понять вашу точку зрения,
как вам нашу.
- Итак, хорошо это или плохо, но бессмертных нет в нашей компании. Зато
смертные здесь, вероятно, все из самых отборных - не так ли? - из тех,
которые "много и хорошо работали", как вы выражаетесь?
- Вообще да. Мэнни подбирал товарищей из числа многих тысяч, выразивших
желание отправиться с ним.
- А самый крупный после него, - это, может быть, Стэрни?
- Да, если уж вам упорно хочется измерять и сравнивать людей. Стэрни -
выдающийся ученый, хотя и совершенно в другом роде, чем Мэнни. Он
математик, каких очень мало. Он раскрыл целый ряд погрешностей в тех
вычислениях, по которым устраивались все прежние экспедиции на Землю, и
показал, что некоторые из этих погрешностей сами по себе уже были
достаточны для гибели дела и работников. Он нашел новые методы для таких
вычислений, и до сих пор результаты, полученные им, оказались
непогрешимыми.
- Я так его себе и представлял на основании слов Мэнни и первых
впечатлений. А между тем я сам не понимаю, почему его вид вызывает во мне
какое-то тревожное чувство, какое-то неопределенное беспокойство, нечто
вроде беспричинной антипатии. Не найдется ли у вас, доктор, какого-нибудь
объяснения для этого?
- Видите ли, Стэрни - очень сильный, но холодный, главным образом
аналитический ум. Он все разлагает, неумолимо и последовательно, и выводы
его часто односторонни, иногда чрезмерно суровы, потому что анализ частей
дает ведь не целое, а меньше целого: вы знаете, что везде, где есть жизнь,
целое бывает больше суммы своих частей, как живое человеческое тело
больше, чем груды его членов. Вследствие этого Стэрни меньше прочих может
входить в настроения и мысли других людей. Он вам всегда охотно поможет в
том, с чем вы сами к нему обратитесь, но он никогда не угадает за вас, что
вам нужно. Этому мешает, конечно, и то, что его внимание почти всегда
поглощено его работой, его голова постоянно полна какой-нибудь трудной
задачей. В этом он не похож на Мэнни: тот всегда все видит вокруг и не раз
умел объяснить даже мне самому, чего мне хочется, что меня беспокоит, чего
ищет мой ум или мое чувство.
- Если все это так, то Стэрни, должно быть, к нам, земным людям, полным
противоречий и недостатков, относится довольно враждебно?
- Враждебно? Нет; ему это чувство чуждо. Но скептицизма у него, я думаю,
больше, чем следует. Он пробыл во Франции всего полгода и телеграфировал
Мэнни: "Здесь искать нечего". Может быть, он был отчасти прав, потому что
и Летта, который был вместе с ним, не нашел подходящего человека. Но
характеристики, которые он дает виденным людям этой страны, гораздо
суровее, чем те, которые дает Летта, и, конечно, гораздо более
односторонни, хотя и не заключают в себе ничего прямо неверного.
- А кто такой этот Летта, о котором вы говорите? Я его как-то не запомнил.
- Химик, помощник Мэнни, немолодой человек, старше всех на нашем
этеронефе. С ним вы сойдетесь легко, и это будет для вас очень полезно. У
него мягкая натура и много понимания чужой души, хотя он не психолог, как
Мэнни. Приходите к нему в лабораторию, он будет рад этому и покажет вам
много интересного.
В этот момент я вспомнил, что мы уже далеко улетели от Земли, и мне
захотелось посмотреть на нее. Мы отправились вместе в одну из боковых зал
с большими окнами.
- Не придется ли нам проехать близко от Луны? - спросил я по дороге.
- Нет, Луна остается далеко в стороне, и это жаль. Мне тоже хотелось
посмотреть на Луну поближе. С Земли она казалась мне такой странной.
Большая, холодная, медленная, загадочно-спокойная, она совсем не то, что
наши две маленькие луны, которые так быстро бегают по небу и так быстро
меняют свое личико, точно живые, капризные дети. Правда, ваша Луна зато
гораздо ярче, и свет ее такой приятный. Ярче и ваше Солнце; вот в чем вы
гораздо счастливее нас. Ваш мир вдвое светлее: оттого и не нужны вам такие
глаза, как наши, с большими зрачками для собирания слабых лучей нашего дня
и нашей ночи.
Мы сели у окна. Земля сияла вдали, как гигантский серп, на котором можно
было различить только очертания запада Америки, северо-востока Азии,
тусклое пятно, обозначавшее часть Великого океана, и белое пятно Северного
Ледовитого. Весь Атлантический океан и Старый Свет лежали во мраке; за
расплывчатым краем серпа их можно было только угадывать, и именно потому,
что невидимая часть Земли закрывала звезды на обширном пространстве
черного неба. Наша косвенная траектория и вращение Земли вокруг оси
привели к такой перемене картины.
Я смотрел, и мне было грустно, что я не вижу родной страны, где столько
жизни, борьбы и страданий, где вчера еще я стоял в рядах товарищей, а
теперь на мое место должен был стать другой. И сомнение поднялось в моей
душе.
- Там, внизу, льется кровь, - сказал я, - а здесь вчерашний работник в
роли спокойного созерцателя...
- Кровь льется там ради лучшего будущего, - отвечал Нэтти, - но и для
самой борьбы надо _знать_ лучшее будущее. И ради этого знания вы здесь.
С невольным порывом я сжал его маленькую, почти детскую руку.
8. Сближение
Земля все более удалялась и, точно худея от разлуки, превращалась в
луновидный серп, сопровождаемый теперь совсем маленьким серпом настоящей
Луны. Параллельно с этим все мы, обитатели этеронефа, становились
какими-то фантастическими акробатами, способными летать без крыльев и
удобно располагаться в любом направлении пространства, головой к полу, или
потолку, или к стене - почти безразлично... Понемногу я сходился со своими
новыми товарищами и начинал чувствовать себя с ними свободнее.
Уже на другой день после нашего отплытия (мы сохранили этот счет времени,
хотя для нас, конечно, уже не существовало настоящих дней и ночей) я по
собственной инициативе переоделся в марсианский костюм, чтобы меньше
выделяться между всеми. Правда, костюм этот и сам по себе нравился мне:
простой, удобный, без всяких бесполезных, условных частей вроде галстука
или манжет, он оставлял наибольшую возможную свободу для движений.
Отдельные части костюма так соединялись маленькими застежками, что весь
костюм превращался в одно целое, и в то же время легко было в случае
надобности отстегнуть и снять, например, один рукав или оба или всю блузу.
И манеры моих спутников были похожи на их костюм: простота, отсутствие
всего лишнего и условного. Они никогда не здоровались, не прощались, не
благодарили, не затягивали разговора из вежливости, если прямая цель его
была исчерпана; и в то же время они с большим терпением давали всегда
всякие разъяснения, тщательно приспособляясь к уровню понимания
собеседника и входя в его психологию, как бы мало она ни подходила к их
собственной.
Разумеется, я с первых же дней принялся за изучение их родного языка, и
все они с величайшей готовностью исполняли роль моих наставников, а больше
всех Нэтти. Язык этот очень оригинален; и, несмотря на большую простоту
его грамматики и правил образования слов, в нем есть особенности, с
которыми мне было нелегко справиться. Его правила вообще не имеют
исключений, в нем нет таких разграничений, как мужской, женский и средний
род; но рядом с этим все названия предметов и свойств изменяются по
временам. Это никак не укладывалось в моей голове.
- Скажите, какой смысл в этих формах? - спрашивал я Нэтти.
- Неужели вы не понимаете? А между тем в ваших языках, называя предмет, вы
старательно обозначаете, считаете ли вы его мужчиной или женщиной, что, в
сущности, очень неважно, а по отношению к неживым предметам даже довольно
странно. Насколько важнее различие между теми предметами, которые
существуют, и теми, которых уже нет, или теми, которые еще должны
возникнуть. У вас "дом" - "мужчина", а "лодка" - "женщина", у французов
это наоборот, - и дело от того нисколько не меняется. Но когда вы говорите
о доме, который уже сгорел или который еще собираетесь выстроить, вы
употребляете слово в той же форме, в которой говорите о доме, в котором
живете. Разве есть в природе большее различие, чем между человеком,
который живет, и человеком, который умер, - между тем, что есть, и тем,
чего нет? Вам нужны целые слова и фразы для обозначения этого различия, -
не лучше ли выражать его прибавлением одной буквы в самом слове?
Во всяком случае, Нэтти был доволен моей памятью, а его метод обучения был
превосходен, и дело продвигалось вперед быстро. Это помогало мне
сближаться с марсианами, - я начинал все с большей уверенностью
путешествовать по всему этеронефу, заходя в комнаты и в лаборатории моих
спутников и расспрашивая их обо всем, что меня занимало.
Молодой астроном Энно, помощник Стэрни, живой и веселый, тоже почти
мальчик по возрасту, показывал мне массу интересных вещей, явно увлекаясь
не столько измерениями и формулами, в которых он был, однако, настоящим
мастером, сколько красотой наблюдаемого. У меня было хорошо на душе с юным
астрономом-поэтом; а законное стремление ориентироваться в нашем положении
среди природы давало мне постоянный повод проводить понемногу времени у
Энно и его телескопов.
Один раз Энно показал мне при самом сильном увеличении крошечную планету
Эрот, часть орбиты которой проходит между путями Земли и Марса, остальная
часть лежит дальше Марса, переходя в район астероидов. И хотя в это время
Эрот находился от нас на расстоянии 150 миллионов километров, но
фотография его маленького диска представляла в поле зрения микроскопа
целую географическую карту, подобную картам Луны. Конечно, это
безжизненная планета, такая же, как Луна.
В другой раз Энно фотографировал рой метеоритов, проходивший всего в
нескольких миллионах километров от нас. Изображение представляло,
разумеется, только неопределенную туманность. При этом случае Энно
рассказал мне, что в одной из прежних экспедиций на Землю этеронеф погиб
как раз в то время, когда прорезывал другой подобный рой. Астрономы,
следившие за этеронефом в самые большие телескопы, увидали, как погас его
электрический свет и этеронеф навеки исчез в пространстве.
- Вероятно, этеронеф столкнулся с несколькими из этих маленьких телец, а
при громадной разности скоростей они должны были насквозь пронизать все
его стенки. Тогда воздух ушел из него в пространство, и холод
междупланетной среды оледенил уже мертвые тела путешественников. И теперь
этеронеф летит, продолжая свой путь по кометной орбите; он удаляется от
Солнца навсегда, и неизвестно, где конец этого страшного корабля,
населенного трупами.
При этих словах Энно холод эфирных пустынь как будто проник в мое сердце.
Я живо представил себе наш крошечный светлый островок среди бесконечного
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг