разрешению любой проблемы, если... если над ней работали вполне
определенные люди. Способные к сомышлению, о чем они сами не догадывались,
и, само собой, творческие. Однако далеко не каждый талантливый
исследователь, как он убедился, обладал нужным свойством. В той же мере
оно было производным какой-то иной способности. Но какой?
Казалось бы, это не имело особого значения. Не у всех есть голос и не
все обладатели голоса - певцы, здесь то же самое. Кого это волнует?
Никого, если не брать в расчет, что творческий потенциал сомышления, как в
том убедился Абогин, во столько же раз превосходил обычный, во сколько раз
ядерная энергия мощнее химической.
И ведь к этому шло! В последней четверти двадцатого века уже стал
недостаточным прежний уровень творчества, слишком много надвинулось
срочных, трудных, грозных проблем, слишком многое зависело от их быстрого
и успешного разрешения, - судьба всех. Поэтому усовершенствованием
творчества занялись всерьез. Поэтому возник метод "мозгового штурма".
Поэтому начался поиск принципов формирования таких исследовательских
коллективов, в которых талант отдельных участников не складывался бы, а
умножался. И все это было отдаленным приближением к тому, что открылось
Абогину.
Мощь сомышления превосходила все известное. Это было восхитительно и
ужасно, Абогин похолодел, представив себе возможные последствия. Ведь сама
по себе мысль не более чем инструмент, одинаково пригодный для достижения
звезд и для всеуничтожения очередной сверхбомбой. А сомышление еще и
непознанный инструмент, рычаг, с легкостью готовый свернуть что угодно.
Вдруг вспомнилось. Позади рабочий день в стройотряде, тишина вечера,
они лежат в нагретой траве, глядя, как к горизонту клонится розовый
безмятежный диск солнца. И в этом покое, какой был задолго до человека, в
умиротворяющей дреме заката, раздумчивый, для себя, голос сокурсника,
который мечтательно - зрачки в желтых глазах сошлись в неподвижную точку -
смотрит на солнце: "Эх, вмазать бы туда ракетой, чтобы диск в осколки..."
- "Да зачем?!" - "А так, для интереса... Чтобы колебнулось..."
Мимолетная блажь, пустая дурь воображения, а вот вспомнилось и окатило
тревогой. Кто эти люди, в чьих руках оказалась пока неосознанная ими сила?
Что у них за душой?
От окна повеяло холодом. Абогин вздрогнул. "А что за душой у тебя? -
спросил он себя. - Ум, воля, что еще? Никого близкого рядом, один. Любишь
ли ты ту магазинную проныру с крысиными усиками на сморщенном востроносом
лице? Ни в коем случае. Ненавидишь? И этого нет. Жалеешь? Возможно.
Холодно на вершине, голо. А что должно быть? Не знаешь... Все живут
обычной жизнью, а ты слишком долго, упорно, трудно карабкался в гору,
теперь вокруг пустота. Что, если такая же пустота окружает тех? И нет в
ней точки опоры?"
Он прижался к окну. Снаружи все уже стало сумраком, всюду ярко горели
огни чужих квартир, в стекле нечетко отражалось его собственное,
напрягшееся, как для боя, лицо. Позади стыла тишина пустой комнаты.
Резко грянул телефонный звонок. Абогин замороженным движением снял
трубку.
- Слушаю...
- Привет, старик, не хочешь повеселиться?
- А что такое?
- Премия привалила. За ту работенку, ты знаешь... Тут все, и девочки
ждут.
- Поздравляю.
- Спасибо. Так хватай колымагу - и ходу!
Действительно, почему бы и нет? Сколько уже было таких вечеров и таких
компаний?
- Извини, не могу, срочная работа.
- Так впереди же суббота и воскресенье!
- Да, и еще весна.
- Какая еще весна?.. При "чем тут весна?
- Сам не знаю. Но времени нет.
- Ну, как хочешь... Привет весне! Как ее, кстати, зовут?
- Надежда. А может, Любовь.
- Ну, ну... Желаю успеха.
Телефон замолчал.
Мог ли в компании, куда позвали, оказаться кто-нибудь из тех? Вполне.
Они ходят по тем же улицам, едят тот же хлеб, получают - или не получают -
премии. Все как у всех.
Неужели он никого не найдет?
Они неразличимы в компаниях, они неразличимы на улицах, они неразличимы
на своих обычных рабочих местах, иначе бы он, верно, уже кого-нибудь
обнаружил. Ведь их немало. Они различимы, когда творят, они различимы,
когда... Когда что?
Дурак, какой же дурак! Разве творчество связано только с познанием, с
изменением внешнего мира, разве там узел проблем? Легче воскресить
человека после клинической смерти, чем после духовной. Иной раз проще
повернуть реку, чем помирить очередного Ивана Ивановича с Иваном
Никифоровичем. Вывести человека в космос, чем понять его. Что ищешь, то и
находишь, а где, когда и что ты искал? В науке, в одной лишь науке
эксперимента и чисел! А вокруг? Там, в человеческой вселенной, где все
незримо, пока не становится поступком, улыбкой, канцелярской бумагой,
чертежом звездолета, песней или выстрелом в спину. Творческое сомышление,
да? А может, еще и сочувствие? Сверхсознание? В принципе новое качество
того, другого и третьего с очередным знаком плюс или минус?
Твоя вершина, быть может, лишь часть хребта, а ты ее, дотоле неведомую,
посчитал единственной!
Абогин слабо улыбнулся своему отражению в стекле, всем окнам, какие
горели в этот час повсюду, везде. Решение принято. Год или месяц,
десятилетие или жизнь займет новый поиск, какая разница? Упорства ему не
занимать.
"Если я не ошибся, - загадал он, - если наутро будет весна, то..."
Он не ошибся, наутро небо расчистилось и стало весенним, запоздавший
апрель в считанные дни спешил проделать всю положенную ему работу. Однако
прошло еще много тусклых и солнечных, летних и зимних месяцев, прежде чем
Абогин вышел на последний подъем. Неважно, что к этому подъему его
подвезла самая обычная пригородная электричка, неважно, что дорога, по
которой он теперь шел, плавно огибала некошеные склоны холмов, в
разнотравье которых знойно гудели пчелы, ныряла в лес, где над
непросохшими лужами роились бабочки и все стонало комариным звоном;
неважно, что он не знал, куда, собственно, ведет эта дорога. Он позвал, и
его позвали, так было надо. Он не торопился. Размаривающе, после города
неправдоподобно пахли луговые цветы и сырая земля, и ветерок, который с
обочины кивал ромашками, нес пух одуванчиков и, ероша листву, то затенял
все легкой тенью кучевых облаков, то просеивал сквозь листья яркие блики
солнца.
Так дорога вела мимо полей, деревенских изгородей, за которыми среди
белых кур с фиолетовыми отметинами на хвостах расхаживал такой же
инкубаторский, но оттого не менее горделивый петух. Абогин без колебания
следовал ею. Лишь иногда он приостанавливался на развилках, но всякий раз
что-то подсказывало ему направление. Странно, он даже не удивлялся своему
выбору, хотя кого-нибудь из тех было бы логичней встретить в городе. Им
было виднее. Та новая человеческая общность, которая возникла и к которой
он теперь принадлежал, лучше знала, что нужно ему и всем. Ведь это был не
один ум, не одна душа. Несущественно, что никто никого пока не знал в
лицо, что готовящаяся встреча была первой и пробной. Общность никого ни к
чему не принуждала, такой власти у нее не было, но ее частички уже
нуждались друг в друге, уже искали себя, и кто-то первый должен был
проверить, как все это получится. Место не имело значения, просто тот,
другой, намеченный общим согласием, не мог сейчас далеко отлучиться, а
Абогин мог. Вот он и шел на свидание, самое невероятное из всех, какие
только были в веках.
Но ведь и сама жизнь с ее телевизионным межконтинентальным зрением,
грибами ядерных взрывов, оживлением людей после смерти и уже достижимыми
далями других планет была невероятностью для людей всякого иного века...
Неважно, что он шел лугами, по которым татарская конница некогда волочила
связанных детей и женщин, брел перелесками, из-за которых рубились
удельные князья, дорогами, которые едва не подмяли фашистские танки. Хотя
нет, это было важно, необыкновенно важно! Предки отстояли эту землю для
него, для всех, теперь о ней должно было позаботиться его, иначе
вооруженное поколение.
Было уже под вечер, когда из потемневшего леса дорога вывела Абогина на
опушку. Красота далей заставила его остановиться. Луга и рощи спадали к
реке, голубея с каждой верстой, и над этой прозрачной дымкой завис
неяркий, безмятежный, как все вокруг, малиновый шар солнца. И не было
ничего особенного в этой всхолмленной синеве, в этом ясном вечере, в
зубчатой гряде леса, которая темно врезывалась в дальний горизонт,
дорожная пыль привычно пахла мягким теплом, и вдоль обочины, как прежде,
белели ромашки, и тихие по сторонам березки были все теми же родными,
знакомыми, близкими, а сердце забилось, словно все это было впервые.
Темная неспешная фигурка показалась вдали, обозначилась за изгибом
дороги, густая трава скрывала ноги, придавая движению невесомость. Человек
близился, укрупнялся в свечении вечера, и все же оставался тоненьким,
хрупким, и, когда расстояние сократилось, Абогин с замиранием сердца
признал в нем девушку. На ней была кофточка, брючки, все рабочее,
выгоревшее, лишь на голове свежо белел венок ромашек, она шла открыто,
бестрепетно, знающе, как до этого шел сам Абогин.
"Ах, кабы она была добра!" - пронеслось и подумалось в нем теми
словами, которые были сказаны задолго до него, совсем в другом веке, но
которые теперь были как нельзя кстати.
Именно они нужны были сейчас. Девушка смотрела с робким доверием, ее
ноги переступали все медленней. Но так было, пока Абогин не сделал к ней
шаг. И тут, хотя разделяющее их расстояние не исчезло, все было сказано
так же полно, как если бы они провели вместе всю жизнь. Им не надо было
знакомиться, они давно знали друг друга, как могут знать только те, кто
предназначен друг для друга. При этом они были не одни, они это тоже
знали, но то была не помеха, а помощь, чтобы враз слетело все наносное,
внешнее и каждый вернее понял другого.
Смуглое от солнца и ветра лицо девушки дрогнуло радостным изумлением, и
оно сменялось счастливой уверенностью, пока Абогин к ней шел. С той же
счастливой уверенностью Абогин обнял ее узкие плечи. Она подалась к нему,
и оба повернулись к застывшему кругу солнца. Не было сказано ни слова.
Волосы девушки пахли ромашкой, сеном недавней косовицы, пылью дорог,
лодочки маленьких ладоней загрубели, твердо очерченная тканью грудь
приподнималась при вдохе, сначала частом, затем все более успокоенном,
словно до этой минуты девушка бежала, а теперь замерла, глядя на
раскаленный, такой земной и близкий в вечерней дымке и одновременно
космический шар солнца.
"А где же все? - прижимаясь к ее плечу, мысленно спросил Абогин. - Я их
чувствую, но я их не вижу". - "Смотри со мной вместе, - донесся ответ. -
Теперь получится".
И он впервые увидел тех, кто думал с ним вместе. Молодые, старые,
красивые и некрасивые, но одинаково бережно-внимательные лица промелькнули
в нем и исчезли, однако теперь это уже не имело значения. Сколько их в
мире, уже осознавших себя! Себя, свое предназначение и силу, которая
крепнет и будет расширяться в веках.
Все исчезло, не осталось ничего, кроме голубеющих далей родной земли,
закатного солнца, девушки с ромашками в волосах. Надолго ли быть чистому
воздуху, простору трав, самому человеку? Этому миру грозило многое, но и
многое его защищало. Справимся, уже с уверенностью подумал Абогин,
справимся! Мы не "дети конца", мы резерв будущего.
Девушка кивнула в ответ.
- А ведь мы даже не знаем имен друг друга, куда ж это годится! - сказал
Абогин, смеясь.
- Какая разница? - она улыбнулась. - Мы есть...
Их руки нашли друг друга, так замерли. Солнце наконец коснулось
горизонта, как оно это делало уже миллиарды лет и будет делать еще
миллиарды раз, безразличное ко всем детям Земли и тем не менее всему
дающее жизнь.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг