Дмитрий Биленкин
ЗВЕЗДНЫЙ АКВАРИУМ
рассказ
Полный оборот каждые семь с половиной минут. Третий месяц над ним
кружили звезды. Третий месяц он был центром вращения светил, осью
мироздания, избранником птолемеевской вселенной. В подлинной он значил
меньше пылинки, и у него болели сломанные ребра.
Девятнадцать шагов по периметру тесных отсеков, четыре поперек и
еще один вверх - здесь он почти ничего не весил. Ему уже не верилось,
что в былой жизни он мог летать куда хотел, общался с людьми,
волновался по пустякам и даже любил петь под гитару. Девятнадцать -
четыре - один. Вперед и назад, туда и обратно, все. И навсегда.
От того, что было сразу после аварии, сохранилось впечатление
долгих обмороков и мук, когда он ползал по разбитому кораблю, тщетно
звал друзей, а глаза застилал липкий туман. Правда, действительность,
видимо, была несколько иной. В те первые часы, как потом выяснилось,
он сделал чудовищно много. Он еще помнил, как волочил протекторный
баллон, как заделывал трещины, не очень даже соображая, чего ради
пытается стать на ноги и поднять фыркающий пеной баллон. Но от
стараний дать помещению тепло и воздух в памяти уцелели лишь проблески
усилий отвернуть какой-то вентиль и тупое недоумение, с которым он
разглядывал крошево деталей в агрегате, чье назначение ему, конечно,
было известно когда-то.
Много поздней он поставил себе диагноз: сотрясение мозга. Мелкие
повреждения вроде перелома двух-трех ребер были уже не в счет. А вот
определить причину аварии он так и не смог. Была ли она связана с
маневром близ астероида и, следовательно, с ошибкой пилота? Или в
критический момент сработал не так, как надо, двигатель? Разумеется,
все это могла бы выяснить комиссия экспертов, но случай приведет ее
сюда не раньше чем через десятки, а то и сотни лет.
Не удалось ему установить и то, как погибли двое его друзей. Их не
было рядом, когда произошла катастрофа, - это он помнил. Но почему?
Так или иначе они остались в отсеке, по которому пришелся удар.
Возможно, их вынесло оттуда струей воздуха. Однако он предпочитал
думать, что они погребены под обломками, потому что если их вынесло
наружу, то скорей всего зашвырнуло на орбиту, и он видит их тела
точками среди звезд, когда смотрит в чудом уцелевший иллюминатор.
Впрочем, все эти мысли пришли потом. Первое время после горячечной
деятельности он спал. Конечно, он просыпался и что-то делал, но ему
казалось, что он видит бесконечный сон. Будто он заболел и лежит, как
в детстве, на широкой постели, а за окном долгая, зимняя деревенская
ночь, в которой кружится душная звездная метель. Она сыплется прямо на
грудь, и нет голоса, чтобы вскрикнуть.
Перелом, с которого началось выздоровление, наступил внезапно. Он
проснулся и встал. Тело болело, но голова была ясной и бодрой.
Он добрался до кресла перед иллюминатором и сел. Увидел черноту,
звезды в ней и скалы, которые обрывались в бездну.
Потом он видел это множество раз. Скалы были неподвижны, а звезды
вращались (на деле все, конечно, было наоборот). Звезды всходили и
заходили - всегда в одном и том же месте. Попеременно чертило дугу
крохотное солнце. Его тусклые лучи скользили по мраку черных глыб,
ныряли в провалы и вскоре исчезали, чтобы неотвратимо возникнуть
вновь, совершить прежний путь, коснуться тех же камней, словно их вел
мертвый механизм копирографа.
Все одинаково повторялось в десятый, сотый, тысячный раз.
Траектория звезд, тени на скалах скользили, как обороты беззвучных
колес. Всегда, постоянно, с несокрушимой мерностью. Меняясь, здесь
ничего не менялось. Двигаясь, оставалось неподвижным. Уходя,
возвращалось. На человека глядело воплощение механического порядка.
Самого идеального, тупого порядка, какой может взлелеять воображение.
Власть законов природы тут заявляла о себе наглядно, без прикрас,
грубо, как прутья тюремной решетки. Она не оставляла места
случайностям, а значит, надежде.
И человек это понял. Он мужественно подвел итог. Никто не
догадается искать его на астероиде. А если даже такая мысль
кому-нибудь и придет, то ведь его астероид не занесен в каталоги и,
следовательно, не существует для человечества.
Связь? То, что уцелело от установки, годилось для сборки вечного
двигателя или иной бессмыслицы.
Выбор, таким образом, был предельно ясен. Можно сразу со всем этим
покончить. А можно еще пожить.
Он с ненавистью взглянул на звезды. Их колкий далекий свет был
беспощаден. Этот свет оледенел среди черных бездн, в нем не осталось
ни тепла, ни надежды. Звезды уже убили его друзей. И ничто не
изменилось в мире. Ничто, ничто!
Хриплый отзвук то ли рычания, то ли стона привел его в чувство. Он
в замешательстве уставился на свои стиснутые кулаки. Они дрожали.
Темные набухшие вены оплетали их, как корневища подводных растений.
Его крик. Он кричал? Да.
- Это ничего... - тяжело дыша, пробормотал он. - Так может быть,
так бывает, это не истерика...
Минуту спустя он сполз с кресла и, будто ничего не случилось,
занялся инвентаризацией своего имущества. Прошлое он отсек. Теперь он
все делал неторопливо, с нудной и безучастной дотошностью. Не потому
даже, что от подсчетов зависела его судьба, а потому, что кропотливая
деятельность придавала минутам какой-то смысл и отчасти избавляла от
бесплодных размышлений.
Ворочаясь, как краб, он долго прибирал свою пещеру, кряхтя от
боли, залезал в самые тесные углы, десятки раз все пересчитывал. Везде
был хаос, торжество беспорядка и энтропии. Осколком стекла он порезал
себе палец и долго с тупым изумлением смотрел на выступившую кровь. А
потом забыл о порезе. Порой он сам себе казался Плюшкиным и удивлялся,
что может так думать. При этом его сознание как бы раздваивалось. Одна
его часть занималась делом, вела подсчеты, испытывала боль, тогда как
другая с холодным недоумением следила за всеми действиями первой. Но,
в общем, ему было неплохо. Не закрадывалось даже тени страха, теперь
он не переживал ничего такого, что вроде бы должен был переживать
человек на его месте. Это его чуточку пугало. Но не помешало
обрадоваться, когда удалось найти и собрать все фигурки шахмат.
Наконец работа была закончена. Пищи оказалось на много месяцев. Из
девяти аккумуляторных батарей уцелело четыре. Этот запас надолго
обеспечивал его теплом. Если, конечно, не тратить энергию ни на что
другое. А ее придется тратить. Система регенерации воздуха, без
которой он не прожил бы и минуты, вопреки вероятности тянула. Слабо,
как пульс после шока, но с той поры, как он ее отладил, в отсеках
смогло установиться то равновесие среды, какое возникает в аквариуме.
Аквариум! Этот образ вдруг поразил его. Глянув в иллюминатор на
звезды, он ни с того ни с сего расхохотался. И смех не смогла унять
даже боль в груди.
Аквариум, аквариум! Единственный, неповторимый аквариум среди
звезд. Это очень смешно... Аквариум, в котором вяло перемещается рыба
Петров. Личная, персональная рыба господа бога. Вместо лампочки ее
освещает крохотное солнце. Она тычется в стенки, шевелит плавниками и
о чем-то таком мыслит. Забавная такая рыба...
Он вскочил в ярости. Аквариум? Рыба? Сейчас он им всем покажет.
Разнесет иллюминатор и...
Кому покажет?! Законам природы? Что он не рыба?
Руки тряслись. Он ошеломленно огляделся, будто хотел бежать, и
сник. Все бесполезно. Все бесполезно, а потому из двух бесполезностей
надо выбирать лучшую.
Так он решил жить. И не просто жить, а записывать все, что с ним
происходит. Записи могли пригодиться тому, кто придет сюда через
много-много лет. Чем - этого он не знал и знать не мог, просто верил,
что пригодятся, должны пригодиться. Жизнь, таким образом, обретала
какой-то смысл, а другого и не требовалось. Все люди смертны, в конце
концов.
С тех пор прошло больше двух месяцев, а ему казалось, что
вечность. Он спал, ел, описывал каждый свой шаг, смотрел на звезды,
прибирал, чинил поломки, перемещался по своей пещере, что-то бормоча
под нос, играл сам с собой в шахматы. Иногда ему чудились голоса и
фигуры, однако он знал, что так бывает в одиночестве, и не пугался.
Больше всего ему досаждал благостный старческий голос, который,
туманно намекая на свою причастность к законам природы, нудно убеждал,
что все люди - рыбки в аквариуме, только не замечают этого, а ему,
Петрову, явлена такая милость - заметить. Он и эти разговоры
записывал.
Вопреки всему он не думал сдаваться. Он всегда был упрям. Он даже
попытался слепить передатчик, зная заранее, что обречен на неуспех.
Передатчик, конечно, не получился, а примитивный приемник он все же
смастерил. Недели две приемник молчал и потрескивал, а потом донес
голос, который сообщил, что некий футболист красиво забил гол. И это
все, что удалось услышать.
Он отводил душу в записях. Это было делом самым главным и
необходимым. Записи протягивали ниточку в будущее, к другим людям,
которых он никогда не увидит, но которые прочтут и поймут, может быть,
больше того, что он мог выразить словами.
Так длилась жизнь.
Скалы за иллюминатором, такие близкие и недоступные, манили его
все сильней и сильней. Разумеется, он мог проделать отверстие и выйти,
но неизбежный при этом расход воздуха сократил бы срок его жизни.
Выйти он решил, когда будет уже все равно, не раньше. Тогда он
доставит себе последнее удовольствие - побродить среди скал.
А пока он долгие часы проводил в кресле. Звезды двигались все так
же монотонно, во внешнем мире ничего не происходило, но со временем он
заметил, что место захода и восхода звезд постепенно сдвигается. Он
заранее знал, что крошечные изменения в том, что он видит снаружи,
должны быть. И все же это его почему-то поразило. Абсолютный порядок
дал трещину! Мысли у него давно текли не так, как прежде, и проблема
показалась ему новой и заманчивой. Что же получается? Законы природы
неизменны, постоянны и всевластны. А раз так, все должно обладать
постоянством на манер часового механизма. Все должно двигаться по
кругу, и ничего нового произойти не может. В принципе. Ведь новое -
это отрицание прежних правил, а они незыблемы. Но в мире постоянно
возникает то, чего прежде не было. Звезд не было - они появились.
Зародилась жизнь. Потом разум. Как же все это совместить? Или круг
столь необъятен, что глаз человека охватывает лишь ничтожную часть
циферблата, а потому за новое принимает повторение старого? А может
быть, иначе? Может быть, над всем стоит самый главный закон - закон
развития?
Вопрос почему-то казался ему чрезвычайно важным. Самым важным. Он
думал над ним непрерывно, даже во сне, но только все больше
запутывался.
Солнце тоже слегка изменило свою траекторию и стало укрупняться.
На мгновение затеплилась надежда, что орбита астероида сблизит его с
Землей, Марсом или другими обитаемыми телами. Впрочем, надежда тут же
погасла. Даже если это случится, то через много-много месяцев, когда
ему будет все равно.
Все же он снова попробовал рассчитать орбиту астероида.
Неповрежденных приборов астронавигации почти не осталось, считать
приходилось без машины, так что результат получился весьма
приблизительным. Тем не менее было ясно, что никакого сближения с
обитаемыми мирами ждать нечего.
Вскоре, однако, он стал свидетелем еще одного изменения. Как
обычно, он сидел и наблюдал за движением светил, когда с удивлением
заметил, что две звезды, прежде чем нырнуть за горизонт, замерцали.
Он не поверил глазам и стал ждать. Новый оборот подтвердил
наблюдение; и тогда он наконец понял, что означает это мерцание.
Просто чуть теплее стал свет, и солнце теперь успевало за считанные
минуты нагреть скалы. Там, очевидно, кое-где был лед, такой же черный,
как все остальное. А может быть, все скалы были ледяными?
От нечего делать он стал рассуждать, создаст ли испарение какое-то
подобие атмосферы или не создаст. Получилось, что не создаст.
Это его неизвестно почему расстроило. Обидело. Попросту его лишили
зрелища! Еще лучше было бы превратиться в комету. Пусть самую
плохонькую. Мелькнуть напоследок в телескоп, привлечь внимание
двух-трех астрономов; его стали бы наблюдать, заносить в каталоги,
классифицировать. То есть не его, конечно, но все равно забавно. Сидит
себе такой астроном, смотрит в свою оптическую трубу, исчисляет
заурядную комету и не подозревает даже, что никакая это не комета, а
звездный аквариум, откуда ему машет человек Петров. Вот бы астроном
выпучил глаза, шепни ему кто, как обстоит дело в действительности.
Но кометы не будет. Заурядной, незаурядной - никакой. С законами
не поспоришь. Комета Петрова не состоится, и думать об этом нечего.
Вздохнув и отругав себя за глупые мысли, он встал, было поплелся
прочь от иллюминатора, как вдруг остолбенел. Если астероид сам не
может превратиться в комету, то почему его нельзя сделать кометой?!
Потрясение было так велико, что он в испуге зажмурился. Что за
наваждение? Какой бес его попутал? Разве это возможно? И в сознании
опять будто сверкнула молния: это возможно!
Ослабев, он сел в кресло.
Что, собственно, такое - комета?
Длинный газовый хвост, который светится в лучах солнца. Испаряется
ледяная головка, и от нее наподобие дыма костра волочится шлейф. Вот,
собственно, и все. Но разве он в состоянии разжечь костер?!
Он вскочил и заметался, как от зубной боли. Допустим, ему удастся
зажечь что-то на поверхности. Для этого придется выйти. Ладно, это
потом, потом... Испарения, окружив астероид туманом, быстро рассеются,
ведь здесь почти нет силы тяжести. Значит, никакого хвоста не будет.
Правда, можно изобрести нечто вроде форсунки и направить струю
газов строго в одном направлении. Притяжение тут ничтожное, и за
астероидом потянется хвост. А дальше что? Нужен длинный, очень длинный
хвост, чтобы астрономы заметили комету.
Невероятные трудности, а зачем? Чтобы позабавиться? Похоже, он
сошел с ума. Хотя... Обнаружив комету на таком расстоянии от Солнца,
астрономы, само собой, удивятся и заинтересуются: это что еще такое и
почему не по правилам? Но им и в голову не придет, что это дым костра.
Невероятным усилием воли он заставил себя больше не думать на эту
тему. Забыть. И сразу почувствовал себя опустошенным. Навалилась такая
тоска, что ему все стало безразлично. Хоть выбрасывайся наружу без
скафандра.
Наконец все в нем взбунтовалось. Думать-то он может?! Мечтать,
фантазировать, надеяться? Или в его положении уж и этого нельзя?
Хвост должен быть длинным. Насколько? На миллионы, десятки
миллионов километров?
Да нет же! Он не собирается являть собой зрелище в небесах. Сейчас
его астероид скорей всего не виден в самые лучшие заатмосферные
телескопы. Не потому, что он мал, а потому, что слишком слабо отражает
свет. Стоит повысить яркость всего раза в два, как он станет тусклой,
но все же приметной звездочкой. Это сделать нетрудно, но это ничего не
даст - просто автоматический регистратор занесет в каталог еще один
астероид. Значит, хвост должен быть намного длиннее поперечника, тогда
астероид будет виден кометой. Но весь-то астероид - это сотня-другая
метров! Следовательно, хвост...
Не может быть, тут что-то не так! Спокойно, спокойно... Сделаем
для страховки хвост в тысячи раз больше поперечника. Это всего-навсего
сотни километров газопылевого шлейфа. Всего-навсего.
Он не поверил себе. Пересчитал. Все так. Да ведь это же размер
самых крупных астероидов, таких, как Церера, Веста, а они прекрасно
различаются в телескоп. Его комета тотчас обратит на себя внимание!
Тотчас!
Что же сделать, что можно сделать, что надо сделать, чтобы всем
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг