ведь при этом никогда не считал себя эгоистом!
Он стал думать, что могло произойти с пережившими его родственниками.
С сыном дела обстояли, скорее всего, нормально (бывшая жена Франца,
Клаудиа была хорошей матерью), так что волноваться за мальчика не
стоило... В любом случае, после развода Франц не оказывал на его судьбу
существенного влияния: два-три часа в неделю - что можно успеть за это
время? До своей смерти Франц утешал себя тем, что, когда сын подрастет, у
них появятся общие интересы (математика или, скажем, компьютеры) - и уж
тогда-то он войдет в жизнь мальчика еще раз!... Что ж, теперь этому не
сбыться никогда... и как ни резало Францу от такой мысли грудь, поделать
тут было ничего нельзя.
Если по сыну Франц, главным образом, скучал, то мысли о матери вызывали
у него острое беспокойство. Как она пережила его смерть - да еще столь
внезапную?... На время похорон к ней, конечно, приехал старший брат Франца
- но задержаться надолго тот, вероятно, не мог и через несколько дней
уехал обратно во Францию. Или же мать поехала с ним? Такой вариант казался
разумным, но сколько времени может прожить в непривычной стране говорящая
только по-английски пожилая женщина - выдернутая из привычных
обстоятельств и оторванная от всех знакомых?!... Впрочем, как и в случае
сына, переживания Франца ничего изменить не могли.
С течением дней Франц стал уделять воспоминаниям о досмертном мире все
больше и больше времени. Стоило ему прикрыть веки, как привычный мир
логики и разума, мир знакомых до мельчайших подробностей, любимых лиц
оживал у него перед глазами, отгоняя окружавшую его ледяную пустыню в
туманную дымку нереальности.
Kак Францу хотелось, чтобы все произошедшее с ним оказалось сном!...
Если б он мог прийти в себя после той аварии в нормальном, досмертном
госпитале, увидать сидящую возле постели Лору, улыбнуться ей и сказать: "Я
очнулся, малыш..."
Однако всякий раз враждебная действительность врывалась в его сознание,
и кто-то невидимый шептал с издевкой в ухо: "Твое тело гниет сейчас в
земле... а может, сожжено и превратилось в горстку золы... Тот мир потерян
для тебя навсегда!..."
И настолько осязаемым был вкрадчивый этот голос, что Франц вздрагивал и
с застланными слезами и яростью глазами озирался по сторонам в поисках
кого-нибудь реального - кого-нибудь, в чью глотку он мог бы забить
звучавшие внутри его головы издевательские слова. У него расстроился сон,
а (и без того паршивое)
настроение ухудшилось до уровня депрессии.
Трудно сказать, чем было вызвано резкое ухудшение психологического
состояния Франца... возможно, бесплодными размышлениями на философские
темы, а вернее всего - неуклонно накапливавшимся ослаблением его здоровья:
он страдал от головокружений, слабости и непрерывных простуд. Забинтовать
без посторонней помощи рану на груди ему не удавалось, так что приходилось
использовать вату, прикрепляя ее к телу кусками пластыря (и то, и другое
нашлось на "складе разных вещей"). Однако отдирать пластырь от кожи перед
тем, как идти в душ, было больно, и он стал лезть под воду прямо с
повязкой. После душа мокрая вата неприятно холодила рану, да и рубашка на
груди отсыревала, однако вскоре Франц к этому привык и перестал замечать.
Повязку он теперь менял лишь каждые три-четыре дня - когда та начинала
пачкать постель выделявшейся из полузажившей раны сукровицей. Кстати
сказать, Франц также перестал стирать постельное (и вообще, какое бы то ни
было) белье - бросая его в одной из комнат жилого этажа на пол и
притаскивая со склада новую смену. Он подсчитал, что имевшихся запасов
должно хватить примерно на одиннадцать месяцев, а уж потом он постирает
все сразу.
И все время, пока он не спал, Франц лихорадочно старался занимать себя
какими-нибудь отвлеченными воспоминаниями или размышлениями - ибо в любую
свободную минуту он непроизвольно, автоматически начинал думать о Тане. Он
вспоминал, как они подшучивали друг над другом в те две счастливые недели
их романа на Первом Ярусе. Он вспоминал, как она прибегала, возбужденная,
к нему в Госпиталь и, хвастаясь замечательной картинкой, нарисованной
сегодня, вешала ее у него в палате. Он вспоминал, как она улыбалась:
одновременно недоверчиво и открыто - будто не ожидая ответной улыбки, но
все равно отдавая свою. И ей никогда не нужно было ничего для себя, кроме
того, чтобы принадлежать ему!...
Франц чувствовал это всегда: когда она кормила его ужином, когда
рассказывала смешную историю, когда они занималась любовью... особенно,
когда они занимались любовью. В эти минуты обычная танина порывистость
исчезала, и она таяла в руках, оставляя ни с чем не сравнимое ощущение
полного обладания. Господи, от этих воспоминаний Францу хотелось расшибить
себе голову об стену!
В конце концов он стал придерживаться формального запрета на мысли о
Тане: как только имя ее приходило ему в голову, он шел в видеозал и
смотрел какой-нибудь фильм. Однако более двух фильмов в день Франц осилить
не мог: свет экрана резал глаза и нестерпимо болел затылок. Он попробовал
"наказывать" себя за мысли о Тане чтением, однако от интеллектуального и
физического истощения он легко (а главное, незаметно для себя) отвлекался
- и опять ловил себя на запретных мыслях. Бытовые заботы и приготовление
пищи также внимания надолго не занимали: опрокинешь банку бородавочниковой
ветчины на горячую сковородку, подсыплешь мороженных овощей из пакета - и
можно есть, запивая горячим чаем.
Если бы в Доме имелось спиртное, то Франц, наверное, запил бы - но
спиртного не было. Разыскивая как-то раз на "складе разных вещей"
лекарство от головной боли, он наткнулся на залежи довольно сильного
снотворного и очень обрадовался: теперь можно будет дольше спать! С тех
пор большую часть суток Франц проводил в своей спальне на кровати - однако
спать в течение всего этого времени ему не удавалось. Задернув шторы,
погасив свет и завернувшись с головой в одеяло, он находился на равном
расстоянии между сном и явью.
Он вспоминал.
3. Воспоминания
Вспоминать он старался как можно более далекое прошлое: детство,
юность, родителей. Отец его работал физиком-электронщиком - мать
рассказывала, что он был умным и ярким человеком. Однако особенно ярких
воспоминаний о нем у Франца не осталось - за исключением рассказов о
теории относительности. Вряд ли отец мог все время рассказывать о теории
относительности - возможно, два или три раза... но почему-то эти истории
навсегда отпечатались в памяти Франца.
Например, как один из братьев-близнецов полетел в космос, а другой
остался на Земле и от этого постарел! Или как муха летела внутри
самолета... А еще отец научил его играть в шахматы, но, проиграв первую
партию, Франц разозлился и швырнул своего короля на пол, отчего у того
отломилась корона, а сам он получил затрещину...
Когда отец умер от инфаркта, десятилетний Франц не почувствовал ничего,
кроме стыда, что не чувствует ничего, кроме стыда; но почувствовать ничего
другого не мог. На похоронах и мать, и старший брат поцеловали мертвого
папу в лоб, а Франц испугался и не поцеловал, отчего ему стало еще
стыднее. Однако на следующий день стыд прошел...
Иногда Франц вставал, сомнамбулически шел на кухню и ставил чайник на
плиту. Открыв холодильник, он долго водил непонимающим взглядом по пустым
полкам, потом тихо закрывал дверцу. Идти вниз, в подвал не было ни
желания, ни сил - и тут его осеняло: варенье! Про варенье-то он забыл!
Тогда он переводил глаза на кухонный стол, посреди которого высилась
еще на треть полная десятилитровая банка, окруженная горой разорваннх
упаковок от снотворного...
Франц также вспоминал свои студенческие годы, особенно часто - третий
курс, когда занятия, учебники и вообще вся математика вдруг опротивели ему
хуже горькой редьки. Он хотел бросить университет, стал много пить,
баловался марихуаной и кокаином, а также вел, как это в их компании
называлось, "разнузданный образ жизни": то есть, имел по две-три подружки
одновременно.
Больше всего тогда Франц интересовался музыкой - у него всегда имелись
к этому способности. В школе он девять лет занимался скрипкой, а в
университете выучился играть самоучкой на гитаре - по общему мнению, очень
неплохо для непрофессионала. Он стал сочинять маленькие пьески и песенки и
выступал с ними в студенческих клубах, дальше - больше: начал готовиться
для поступления в консерваторию по классу гитары. Однако потом передумал:
неопределенность судьбы музыканта казалась слишком большим риском для тех
музыкальных способностей, которые он в себе чувствовал. И, кстати, никогда
впоследствии он об этом решении не жалел... А в начале четвертого курса
Франц вновь заинтересовался математикой и, с легкостью выиграв стипендию,
поступил на следующий год в аспирантуру.
А один раз была такая сильная вьюга, что Франц всем телом ощущал
вибрацию стен... если все ходит ходуном здесь, на шестом этаже, что же
творится на верхушке Дома? Ветер свистел и бил в окна, а он, скорчившись
под одеялом и курткой, силился проснуться, чтобы хоть чем-нибудь спасти
себя от холода.
Однако прорваться сквозь тройной слой сна, воспоминаний и беспамятства
у него недоставало сил.
Но чаще всего Франц вспоминал первые годы после защиты диссертации -
самое счастливое время его жизни. Во-первых, он нашел работу в очень
хорошем университете - причем, академическую должность, а не
постдокторскую. В неформальном отношении дела тоже обстояли как нельзя
лучше: после недолгого "разгонного" периода у него пошла исследовательская
работа. Франц до сих пор удивлялся, каким образом все задачи, которыми он
тогда интересовался, оказывались решаемы - и не просто решаемы, а с
интересным и красивым результатом. Наверное, это было просто везением
новичка... а может, наградой за аппетит к науке и трудолюбие. Впрочем,
всем, чем он тогда занимался, он занимался с аппетитом - ходил в театр,
читал книги, играл на гитаре, флиртовал с машинисткой Дэни с факультета
статистики... А вскоре он женился на очень симпатичной и живой итальянской
аспирантке, приехавшей в их университет по обмену. Богатые родители
Клаудии подарили им на свадьбу значительную сумму денег, и они сразу же
купили квартиру - какое же было удовольствие обставлять ее! А еще через
год у них родился сын - источник непрерывной радости и удивления.
Неожиданно для себя, Франц оказался "сумасшедшим папашей" и возился с
младенцем все свободное время: учил его с трехнедельного возраста
(согласно последним веяниям в детской науке) плавать в ванне, умиленно
кормил из бутылки молоком, а также заставлял ползать по столу, поощряя к
движению похлопыванием по маленькому розовому заду. С годами родительский
инстинкт Франца только усиливался: он потратил неимоверное количество
времени, чтобы выучить сына читать в три года, извел кучу денег на
развивающие интеллект игрушки и бился до последнего с женой,
недокармливавшей, по его мнению, малютку витаминами. Сын стал огромной
частью его жизни, и в своей иерархии ценностей мира Франц возвел семью до
уровня математики.
Эта идиллия продолжалась около шести лет.
Первым симптомом начинавшейся усталости явилось большое число начатых и
не конченных научных статей - Франц даже отвел им отдельный ящик в шкафу в
своем кабинете. Он всегда считал писание статей занятием скучноватым (хотя
и важным) и потому старался писать "по горячим следам" - чтобы
использовать интерес, сгенерированный в процессе самой работы. Теперь,
однако, интереса стало хватать лишь на несколько первых страниц, после
чего начинали одолевать сомнения: а достаточно ли важен результат? Ну,
будет в списке его публикаций еще одна статья... какой в этом смысл, если
ее никто не станет читать? Францу стало казаться, что его вычисления столь
неизящны и запутаны, что никто не сможет добраться до их конца - не говоря
уж о том, чтобы понять опиравшиеся на них выводы. И как совпало: примерно
в это же время три его работы (последние из дописанных до конца) были
отклонены журналами, куда он их послал для публикации.
В одном случае Франц просто переоткрыл известный результат (о чем его и
уведомили оба рецензента), однако в двух других реакция рецензентов
подтверждала его худшие опасения: "неинтересно, чересчур теоретично".
Перелистывая отвергнутые статьи, Франц склонен был согласиться - он
действительно не испытывал никакого интереса.
Так начался "тусклый" период его жизни.
Математика перестала приносить удовлетворение, студенты казались
беспросветными идиотами. Все хорошие книги были прочитаны и перечитаны,
фильмы Феллини и хенсоновский "Лабиринт" - пересмотрены по шесть раз,
музыка - от Моцарта до Pink Floyd - опротивела до тошноты. Он стал искать
утешения в семье, однако Клаудиа сидела в то время без работы и пребывала
от того в состоянии перманентной агрессивности, что в сочетании с
итальянским темпераментом делало семейную жизнь невыносимой. Единственной
отрадой был сын - Франц считал его половиной своей жизни, но ведь и
остальную половину тоже на что-то нужно тратить? Он решил заставить себя
работать над некой классической проблемой: если удастся получить
результат, то это пробудит его к жизни, а если не удастся - что ж, задача
была трудна, и неудача не обидна. К сожалению, вышло не так, как он
рассчитывал: после четырех месяцев мучительной работы Францу показалось,
что он-таки нашел заветное решение - однако неделю спустя в вычислениях
обнаружилась хорошо замаскированная неисправимая ошибка. В результате, он
оказался в еще более глубокой депрессии, чем был до этого.
"Кризис середины жизни" - как это называют психологи - продолжался у
него полтора года и закончился лишь тогда, когда Франц осознал, что он уже
не молод.
Мало-помалу к нему вернулся интерес к математике, да и дома стало
полегче:
Клаудиа нашла работу и разряжала свою неистощимую энергию на
безответных студентов.
Францу оставался тогда еще целый год жизни.
Он лежал, подоткнув под себя одеяло и оставив маленькую щелочку для
воздуха. Что сейчас - день, ночь? Короткие промежутки сна перемежались
короткими промежутками воспоминаний - куда же исчезало остальное время?
И еще: если на Первом Ярусе Франца испытывали абсурдом, а на Втором -
жестокостью, то чем испытывают его сейчас? Одиночеством?... Сожалениями о
глупо истраченной молодости?
Он также вспоминал, как в последний перед его смертью декабрь Клаудиа
повезла сына погостить к родителям в Италию и, сообщив, что долетела
нормально, вдруг пропала. Когда Франц звонил, их дворецкий на ломанном
английском отвечал, что "молодой сеньоры" нет, а сама Клаудиа не
объявлялась. Лишь дней через семь-восемь Франц сумел застать ее дома.
Однако нормального разговора не получилось: она куда-то торопилась и
сказала, что перезвонит завтра - чего не сделала. Франц забеспокоился и,
поймав ее дома еще через три дня, потребовал объяснений. Тут-то она и
выдала: оказывается, она встретила другого человека!
"Какого человека?" - не понял Франц. "Я с ним по вечерам слушаю
музыку... - отвечала жена. - Ты ведь со мной никогда не слушал музыку -
все решал свои уравнения, утыкался в книжку или смотрел в десятый раз
'Репетицию оркестра'. И потом эти постоянные бабы!..." - "Постой! -
вскричал Франц. - Какие бабы, какие уравнения? Кто этот человек, я его
знаю?..." Однако как он ни просил, как ни требовал, она ничего не
объяснила и лишь пообещала позвонить через четыре дня, чтобы сообщить
"окончательное решение".
Эти четыре дня навсегда врезались Францу в память - не какими-нибудь
особенными событиями, а ощущением давившего на грудь ужаса. Они жили в
одном из внутрених пригородов большого города, был декабрь: снег падал на
черный асфальт и тут же таял, превращаясь в слякоть и грязь. Толпы
раздраженных людей роились на узких улицах - придавленные низким черным
небом, они забирали из сырого загазованного воздуха последние молекулы
кислорода. Лететь в Милан Франц не мог, как ни рвался: в университете, где
он работал, шли экзамены. Он старался проводить как можно больше времени
за каким-нибудь механическим занятием, требовавшим постоянного внимания, -
и впервые с удовольствием проверял экзаменационные работы студентов. Все
остальное время он непрерывно перебирал в памяти события последних лет и
удивлялся: почему он испытывает сейчас такую боль? Да ведь в их с Клаудией
романе (не считая короткого периода ухаживания), он без нее обойтись мог,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг