тогда увидишь".
Чтобы припереть ее к стене, я последовал этому предложению - на что
ушло, при моей занятости, пара недель. "Ну, что скажешь?" - язвительно
поинтересовался я, когда Светка прочитала написанное. "А разве я такое
говорила? - удивилась та. - Надо же, совсем не помню!..." - и,
воспользовавшись моим остобенением, удалилась в другую комнату.
Так родилась вторая половина этого рассказа.
Впервые эта мысль пришла ко мне, когда автобус тронулся и стал удаляться
от автостанции Ковентри. Махавший мне рукой Женька скрылся за поворотом...
и тут у меня в голове будто раздался щелчок. Я с недоумением посмотрела
вокруг: немногочисленные пассажиры возились, устраиваясь поудобнее, или
смотрели в окна. В салоне автобуса играла негромкая музыка - мир продолжал
существовать, ничего не заметив. Я откинулась на спинку кресла и
зажмурилась... бурлившие внутри неоформленные желания становились
намерениями, а потом планами, падая, как куски головоломки, в отведенные
им пазы. Ветер со свистом проносился мимо окна автобуса; толстые
английские коровы, жевавшие траву на окрестных полях, провожали меня
удивленными взглядами. Мои щеки горели, сердце колотилось, как пойманная в
кулак канарейка, а на одном из пальцев, вцепившихся в подлокотники кресла,
саднил обломившийся ноготь. Два с половиной часа до аэропорта Хитроу
пролетели в одну минуту - когда я вышла из автобуса, план был уже почти
готов, не хватало лишь нескольких деталей. До моего рейса оставалось часа
три, и все это время я прокружила по зданию терминала, остановившись лишь
однажды - выпить апельсинового сока в баре. Я не могла ни стоять на месте,
ни думать о чем-либо другом.
Потом был полет, приземление, враждебная, как всегда, таможенница,
выданный лишь через час багаж, замотанный делами Сережка, Ленинградское
шоссе, ранний осенний снег вперемежку с черной грязью, беспорядочная
мешанина московского дорожного движения - с гудками, скрежетом тормозов,
злобными харями и неслышной бранью позади затемненных стекол иномарок. А
еще потом была дверь нашей квартиры, восторженный визг облепивших меня
детей и... что-то во мне дрогнуло. Я затрясла головой - продлившееся
несколько часов наваждение рассеялось без следа. Мои скулы свела судорога,
и я уткнулась в ванечкину грудь, чтобы скрыть хлынувшие из глаз слезы.
Несколько следующих месяцев я обо всем этом не вспоминала. Не
вспоминала совсем. Серый водоворот повседневщины закружил меня до полной
замороченности: работа по дому, работа на работе, подработки и поиски
новых подработок... каждодневная борьба за существование залепила глаза
плотной пеленой. А потом, в один прекрасный день позвонила Ленка Евтеева и
в числе прочего рассказала, что саломахина жена забрала с собой сына и
уехала к какому-то богатому американцу. "А у Немчиновых родилась дочка.
Представляешь - в наше время рожать!" - продолжала трещать Ленка... но я
ее уже не слушала.
В тот миг все стало на свои места, и я поняла, почему не смогла
выполнить задуманного: из-за саломахиного сына.
Я договорила с Ленкой, повесила трубку, прошла в ванную, заперла дверь
и включила воду - ни ужаса, ни отвращения, испытанных мной на пути из
Англии, я сейчас не чувствовала. Я испытывала спокойствие - до ощущения
ледышек в ладонях и ступнях. Закрутив кран, я сбросила на пол одежду
(поближе к стене, чтобы не попали брызги) и залезла в горячую воду... по
коже побежали мурашки. Смысла просчитывать давно продуманный план еще раз
не было, я помнила все до мельчайших подробностей. Сквозь дверь ванной
пробивались мирные звуки семейного бытия: крики детей, бубнежка телевизора.
В воздухе витало странное ощущение новизны: "окончательное решение"
сделало меня не такой, какой я была десять минут назад. Я пошевелила
пальцами ног, подняла руку - тело послушно отзывалось на приказы мозга...
все - как всегда. Мои глаза бесцельно бродили по ванной: запотевшее
зеркало над раковиной загадочно повернулось лицом внутрь, по синему кафелю
стен сползали караваны жемчужных капель. Длинная извилистая трещина
подобострастно змеилась по потолку. Откликнувшись на изменения,
произошедшие в их хозяйке, предметы изменили свою привычную суть... я
откинулась назад, стараясь погрузить в горячую воду как можно большую
часть тела. Быстрые, суетливые волны заходили туда-сюда по нашей
короткометражной ванне.
После разговора с Ленкой я какое-то время медлила... не могла
собраться, что ли?... Да и занята была - буквально ни минуты свободной.
Так что прошел еще один месяц, пока на меня не снизошло относительное
затишье:
наш завлаб уехал в командировку, а в программистской фирме, где я
подрабатывала, сорвался заказ.
В тот день, 27-го февраля я проводила детей в школу, Сережку - на
работу, оделась, позавтракала и вышла из дома. Висящая на плече сумка
весомо хлопала меня по бедру - там лежал газовый пистолет (его купил
Сережа, чтобы мне не страшно было ходить по вечерам нашими подворотням...
я уже даже пользовалась им один раз). Помимо пистолета, в сумке лежал
респиратор - завалявшийся в моем рабочем столе с тех времен, когда я была
общественным инструктором по гражданской обороне.
На улице начиналась метель, влажные хлопья снега тяжеловесно падали на
только что расчищенную дорогу. Не торопясь, я дошла до Арабатской,
спустилась в метро, дождалась поезда, села на угловое сиденье и развернула
газету - чтобы не встречаться ни с кем глазами. Мимо проносились станции:
Площадь Революции... Семеновская... Первомайская... наконец, объявили
Щелковскую. Я вышла из вагона, поднялась по лестнице, прошагала по
подземному переходу и оказалась на поверхости. (Мои глаза, без участия
заторможенного сознания, регистрировали десятки ненужных деталей: вереницу
выстроившихся вдоль улицы киосков, муравейник автобусной станции. Вдруг,
без видимой причины, мне вспомнился Женька: что бы он подумал, узнав, куда
и зачем я иду? Я невольно рассмеялась... он всегда меня идеализировал...
да и не только меня - всех. За что я его и люблю.) С трудом вспоминая
дорогу, я завернула за угол и зашагала к видневшемуся вдалеке саломахиному
дому. Под сапогами равномерно хрустел свежевыпавший снег... ну да, восемь
этажей, дверь подъезда выкрашена нелепой синей краской - точно так, как я
помнила с того единственного дня рождения Саломахи, на котором была.
Напротив подъезда располагалась телефонная будка - я зашла внутрь и
набрала номер. Гудок...
гудок... гудок... на каждый приходилось ровно два биения сердца. "Але",
- саломахин голос звучал тускло и невыразительно. "Денис? Поговорить надо,
- нарочито-хрипло сказала я. - Ты сейчас один?" - "Один... - блекло
отозвался голос. - А кто это?" Я повесила трубку на рычаг.
Дальше: тридцать метров до парадного, десять загаженных кошками
ступеней, путешествие в загаженном людьми лифте. Наконец я оказалась перед
обитой рваным дерматином дверью. Звонка не было - вместо него висели два
оборванных проводка. Руководствуясь наитием, я соединила концы - внутри
квартиры раздалось звякание. Пауза. Потом щелкнул замок, и дверь
раскрылась.
Четыре месяца, в течение которых я не видела Саломаху, оставили на нем
жуткий отпечаток: он страшно похудел... вернее, исхудал и сгорбился.
Глаза и щеки ввалились, с подбородка свисала жидкая седая бородка,
воспаленные глаза слезились. Облачен он был в нелепо-короткое замызганное
кимоно.
- Юля?
Я не успела поймать его взгляд... Саломаха отвел глаза в сторону и
несколько раз переступил босыми ногами по грязному паркету. Из недр
квартиры струились запахи запущенного холостяцкого жилища, смешанные с
ароматом сандала и дребезжащей восточной музыкой.
- Можно войти?
Саломаха шагнул в сторону.
- Куда пальто?
- Сюда.
Повесив сумку на плечо, я прошла в гостиную. Глаза немедленно
наполнились слезами - натыканные всюду сандаловые палочки насыщали воздух
едким дымом.
- Куда можно сесть?
Саломаха суетливо подбежал к дивану - на пол полетели книги, ворохи
одежды, какие-то деревяшки, картонные коробки... Брезгливо поддернув
платье, я села.
Стоявший перед диваном журнальный столик покрывала грязная посуда.
Шторы были плотно задернуты - полумрак нарушали лишь тлеющие огоньки
сандаловых палочек и индикаторная панель музыкального центра. По стенам
висели японские акварели, изображавшие сидящих на циновках старцев.
Дополняя странную метаморфозу, произошедшую с Саломахой и его квартирой,
из расставленных по углам динамиков лился скрежет индийских народных
инструментов (а может быть, китайских - никогда не разбиралась в восточной
музыке).
- Как ты думаешь, зачем я к тебе пришла?
Саломаха переминался с ноги на ногу у двери в комнату. Поймать его
взгляд мне не удавалось.
- Не знаю, Юля.
В висках у меня застучало.
- Не знаешь?
Саломаха поднял глаза, но, не доведя до моего лица, отвел куда-то вбок.
- Я прошу меня простить.
Визг музыки достиг апогея и резко смолк. Я машинально посмотрела на
музыкальный центр: кассета все еще крутилась... очевидно, перед ее концом
оставался пустой кусок. Саломаха сел на стул, выпрямив спину - будто
проглотил аршин. Ладони он сложил на коленях.
- Я прошу меня простить, - он глубоко вздохнул. - Я говорю искренне...
потому что раскаялся. Потому что изменился. Потому что увидел Свет.
- Какой еще свет? - злобно не поняла я.
- Всепроникающий Свет Христа, - произнес экс-комсомолец с такой
экспрессией, что в горле у него пискнуло. - Исходящий из Его чела и
оканчивающийся на челе Будды.
Ближайшая ко мне сандаловая палочка (прилепленная куском пластилина к
стеклу серванта) догорела до ножки и погасла, источая тонкую струйку дыма.
- Что ты городишь? - я раздавила погасшую палочку в одной из грязных
тарелок на столе. - При чем здесь Будда?
- Ты не понимаешь! - воскликнул Саломаха. - И я тоже не понимал...
раньше не понимал... пока не встретил людей, открывших мне глаза, - он
вдруг глубоко наклонился, чуть не коснувшись лбом коленей, и стал качаться
на стуле, как китайский болванчик. - Без них бы я погиб, не выдержав
Тяжести Пути... Я бы сломался под Бременем Невежества и Зла... Заблудился
бы в Лабиринте Отчаяния... - он умолк, продолжая раскачиваться на стуле.
- А зачем ты рассказал эту гнусную историю при всех?!... - спросила я.
- Да еще налгал, будто мы с тобой потом встречались... - я поняла, что
говорю о несущественных мелочах, и замолчала.
Опять наступила тишина, нарушаемая микроскопическими ударами снежинок
по стеклу окна.
- Ты ведь знаешь, что Вероника ушла от меня? - хрипло спросил Саломаха.
- Да.
Музыкальный центр равнодушно докручивал пустую магнитофонную ленту.
- И что Андрюшу... нашего сына забрала с собой.
- Да.
Сандаловые палочки безучастно чадили в душный стоячий воздух.
- Я плохо жил. И мне было послано Наказание, - не переставая
раскачиваться, Саломаха закрыл лицо ладонями, но тут же бросил их обратно
на колени. - А после Наказания был послан Свет, - он всхлипнул. - Я
причинил тебе большое Зло... Сначала - из-за Первобытного Греха, потом -
из-за обуявшей меня Гордыни... И еще потому, что бремя Зла всегда
порождает новое Зло...
Он умолк.
- Подонок. Господи, какой же ты подонок...
- Был подонок, - эхом отозвался Саломаха. - Но теперь...
- Заткнись!... - нервное напряжение брызнуло у меня из глаз слезами
ярости. - Подонком ты был, подонком и остался!... И перестань нести эту
чушь насчет Света и Христа... все равно не поверю, что ты... ты... - мои
губы задрожали, и фраза осталась неоконченной.
- Все, что я сказал, правда, - монотонно проговорил он. - Я теперь
всегда говорю правду.
По седой щетине на его щеке - слабым эхом к моим слезам - прокатилась
одинокая мутная капля. Стараясь успокоиться, я на мгновение закрыла глаза
и прислушалась к себе.
Было тихо.
- Господи! И ведь наказал же меня Бог за секунду бабской слабости...
Позади раздался громкий щелчок - вздрогнув, я обернулась. Музыкальный
центр, очевидно, докрутил кассету до конца и теперь перескочил на другую
сторону - я сжалась в ожидании первого взвизга восточных инструментов. Но
взвизга не последовало: колонки издали характерное для старых записей
шипение... комнату наполнили звуки джаза - первые аккорды "Развлекателя"
Скотта Джоплина. И так дико, как-то даже фальшиво прозвучали они здесь,
среди сандаловых палочек, что я против воли истерически рассмеялась,
повернулась к Саломахе и... столкнулась с ним взглядами. Экс-комсомолец
исподлобья, с издевкой смотрел мне в лицо.
- Насчет той секунды, - начал он хрипло. - Давно хотел тебя спросить...
Думаю, что окончательное решение убить Саломаху было принято в тот
момент, когда его издевателький взгляд коснулся моих глаз. Не слушая, что
он говорит, я раскрыла сумку и достала газовый пистолет - Саломаха осекся
на полуслове... а я, сдвигая большим пальцем предохранитель, подняла
оружие на уровень его головы и нажала на курок. Раздался кликающе-шипящий
звук - порция сжиженного нервно-паралитического газа шлепнулась
экс-комсомольцу в лицо.
Несколько долей секунды Саломаха с ужасом смотрел мне в глаза, потом
закашлялся... черты его лица разгладились, и он мягко повалился набок. В
дымном воздухе раскачивались синкопированные аккорды "Развлекателя". Я
достала из сумки и надела респиратор.
Саломаха лежал на полу темной бесформенной грудой. Я подошла поближе,
толкнула ногой - экс-комсомолец перевалился на спину и уставился
неподвижным взглядом мне в глаза. Я знала (из инструкции к пистолету), что
сознания он не потерял... но догадаться об этом по его лицу было
невозможно.
Стараясь не касаться дверных ручек, я вышла в переднюю, достала из
пальто перчатки и, не спеша, надела. Потом пошла на кухню - согласно моим
воспоминаниям несколькогодичной давности, там стояли табуретки с
отвинчивающимися ножками (такие же, как в квартире моей мамы).
Воспоминания не подвели, впрочем, у меня все равно имелся запасной план.
Коридор и кухня были загажены еще хуже гостиной: пол усеян бумажками и,
кажется, битым стеклом (под ногами хрустело)... не знаю, как Саломаха
ходил здесь босиком.
Я смахнула мусор с одной из табуреток, перевернула ее и отвинтила ножку
- в руках у меня оказалалась короткая, но увесистая дубинка.
Следующим номером программы - поход в спальню: кровать была
незастелена, всюду валялось какое-то тряпье. Я брезгливо сняла с подушки
серую от грязи наволочку и обмотала правую руку от кисти до локтя.
Несколько секунд я простояла на месте - не то, чтобы колебалась...
скорее, не могла собраться с мыслями. За окном тоскливо брезжил
пасмурный зимний день. С обшарпанных стен мудро глядели японские старцы.
Музыкальный центр за стеной заиграл какой-то рэгтайм. С дубинкой наперевес
я вернулась в гостиную... несколько секунд постояла на пороге, чтобы
привыкнуть к полумраку (открывать шторы почему-то не хотелось). Потом
подошла к Саломахе:
глаза экс-комсомольца смотрели мне в лицо, но были лишены какого-либо
выражения - что, очевидно, являлось результатом паралича лицевых мышц.
Грудь вздымалась и опадала - равномерно, как у спящего младенца. Я
попыталась зайти так, чтобы он меня не видел, но его глаза перекатились,
отслеживая мои перемещения... что ж, нет так нет. Я на всякий случай
прислушалась к себе, но (как и ожидала) никаких колебаний не услыхала...
впрочем, как и злорадства или торжества... прямо Терминатор, а не женщина.
Мной двигали не эмоции, а ощущение необходимости.
Потом я зажмурилась, занесла дубинку и изо всех сил опустила на
саломахин череп. И еще раз. И еще раз. И еще (под дубинкой что-то
хрустнуло). И еще (хрустнуло опять). А потом еще раз - на всякий случай. И
еще раз - для верности. И еще один раз...
Когда я опомнилась, Саломаха уже не дышал. Его лицо превратилось в
кровавое месиво. Я взяла экс-комсомольца за руку - пульса не было. Пол
вокруг был забрызган кровью... а также ближайшая стена... а также мое
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг