П.П.Бажов.
РУДЯНОЙ ПЕРЕВАЛ
Будто и недавно было, а стань считать, набежит близко шести
десятков, как привелось мне в первый раз услышать про этот рудяной
перевал. Разговор вроде и маловажный, а запомнился накрепко. А теперь
вот, как подольше на земле потоптался, вижу: не вовсе зря говорилось.
Пожалуй, и нынешним молодым послушать это не в забаву.
Родитель мой из забойщиков был. На казенном руднике с молодых
лет руду долбил. Неподалеку от нашего завода тот рудник. Не больше семи
верст по старой мере считалось. Тятя на неделе не по одному разу домой
ночевать прибегал, а в субботу вечером и весь воскресный день непременно
дома.
Жили мы в ту пору, не похвалюсь, что вовсе хорошо, а все-таки
лучше многих соседей. Так подошлось, что в нашей семье работники с
едоками чуть не выравнялись. Отец еще не старый, мать в его же годах.
Тоже в полной силе. А старший брат уж женился и в листобойном работу
имел. Братова жена - не любил я ее за ехидство, не тем будь помянута
покойница - без дела сидеть не умела. Работница - не похаешь. Не в
полных годах мы с сестренкой были. Ей четырнадцать стукнуло. Самая та
пора, чтоб с малыми ребятами водиться. Ее в семье так нянькой и звали.
Мне двенадцатый шел. Таких парнишек в нашей бытности величали малой
подмогой. Невелика, понятно, подмога, а все-таки не один рот, сколько-то
и руки значили: то, другое сделать могли, а ноги на посылках лучше, чем
у больших. Голых-то едоков у нас было только двое братовых ребятишек.
Один грудной, а другой уж ходить стал.
При таком-то положении, ясное дело, семья отдышку получила, да
не больно надолго. Мамоньке нашей нежданная боль прикинулась. Кто
говорил, ногу она наколола, кто опять сказывал, будто какой-то конский
волос впился, как она на пруду рубахи полоскала, а только нога сразу
посинела, и мамоньку в жар бросило прямо до беспамятства. Фельдшер
заводский говорил, отнять надо ногу, а то смерть неминучая. По-
теперешнему, может, так бы и сделали, а тогда ведь в потемках жили.
Соседские старушонки в один голос твердили:
- Не слушай-ка, Парфеновна, фельдшера. Им ведь за то и деньги
платят, чтоб резать. Рады человека изувечить. А ты подумай, как без ноги
жить. Пошли лучше за Бабанихой. Она тебе в пять либо десять бань всякую
боль выгонит. С большим понятием старуха.
Герасим с Авдотьей - это большак-то с женой - хоть молодые, а к
этому старушечьему разговору склонились. Нас с сестренкой никто и
спрашивать не подумал, да и что бы мы сказали, когда оба не в полных
годах были.
Ну, пришла эта Бабаниха, занялась лечить, а через сутки мамонька
умерла. И так это вкруте обернулось, что отец прибежал с рудника, как
она уж часовать стала. В большой обиде на нас родитель остался, что за
ним раньше не прибежали.
Похоронили мы мамоньку, и вся наша жизнь вразвал пошла. Тятя, не
в пример прочим рудничным, на вино воздержанный был и тут себе ослабы не
дал, только домой стал ходить редко. В субботу когда прибежит, а в
воскресенье, как еще все спят, утянется на рудник. Раз вот так пришел,
попарился в бане и говорит брату:
- Вот что, Герасим! Тоскливо мне в своей избе стало. В рудничной
казарме будто повеселее маленько, потому - там на людях. Правьтесь уж вы
с Авдотьей, как умеете, а мне домой ходить - только себя расстраивать.
Из своих получек буду вам помогать, а вы здесь моих ребят не обижайте.
Тут надо сказать, что Авдотья после маменькиной смерти частенько
на меня взъедаться стала: то ей неладно, другим не угодил. Да еще - на
меня же и жалуется, а тятя меня строжит.
Мне такое слушать надоело. Я, как этот разговор при мне был, и
говорю:
- Возьми меня, тятя, с собой на рудник!
Родитель оглядел меня, будто давно не видывал, подумал маленько
и говорит:
- Ладное слово сказал. Так-то, может, и лучше. Парнишка уж не
маленький. Чем по улице собак гонять да с Авдотьей ссориться, там хоть к
рудничному делу приобыкнешь.
Так я по двенадцатому году и попал на рудник, да и приобык к
этому делу, надо думать, до могилы. Седьмой десяток вот доходит, а я,
сам видишь, хоть на стариковской работе, а при руднике. Смолоду сходил
только в военную, отсчитал восемь годочков на персидской границе,
погрелся на тамошнем солнышке и опять под землю прохлаждаться пошел. В
гражданскую тоже года два под ружьем был, пока колчаковцев из наших мест
не вытурили, а остальные годы все на рудниках. В разных, понятно,
местах, а ремесло тятино - забойщик. По-старому умею и по-новому знаю.
Как перфораторные молотки пошли, так мне первому директор эту машину
доверил:
- Получай, Иваныч! Покажи, что старые забойщики от нового не
чураются.
И что ты думаешь? Доказал! В газете про меня печатали. Да я
теперь, хоть по старости от забоя отстранен, все новенькое, не
беспокойся, понимаю: как, скажем, с врубовкой обходиться, как кровлю
обрушить по-новому, чтобы сразу руду вагонами добывать. Да и как без
этого, коли тут мое коренное ремесло, по наследству от родителя
досталось. Одна у нас с тятей забота была: как бы побольше из горы
добыть - себе заработать и людям полезное дать. А насчет того, что наши
горы оскудеть могут, у меня и думки не бывало. С первых годов, как в
рудничную казарму попал, понял это. По-ребячьи будто, а подумаешь, так
тут и от правды немалая часть найдется.
Чтобы это понятнее было, сперва о старых порядках маленько
расскажу.
Про нынешних шахтеров вон говорят, что чище их никто не ходит,
потому - каждый день, как из шахты, так в баню. А раньше не так велось.
На три казармы была одна банешка, но топили ее только по субботам да
накануне больших праздников. В будни, дескать, и без этого проживут. Да
и банешка была вроде тех, какие при каждом хозяйстве по огородам
ставили. Чуть разве побольше. Человек тридцать, от силы пятьдесят, в
вечер перемыться могут. Поневоле людям приходилось на стороне где-то
баню искать.
Об еде для рудничных у начальства тоже заботушки не было.
Кормитесь сами, как кому причтется. Не то что столовой, а и
провиянтского амбара сами не держали и торгашей не допускали. Даже
кабатчикам дороги не было. Боялись, надо думать, что тогда золото больше
будет утекать к тайным купцам.
В рудничной казарме тоже сладкого немного было. С нынешними
общежитиями, небось, не сравнишь. Кроватей либо там тумбочек да
цветочков никто тебе не наготовил, плакатов да портретов тоже не
развешали и об уборке не заботились. Казарменный дедко на этот счет так
говорил:
- Мое дело печи зимами топить, баню по субботам готовить да
присматривать, чтоб кто вашим чем не покорыстовался, а чистоту
самосильно наводите.
Ну, самосильно и наводили: свой сор соседям отгребали, а те
наоборот. Как вовсе невтерпеж станет, примутся все казарму подметать.
Чистоты от этого мало прибавлялось, а пыли густо. Казарма, видишь, вроде
большого сарая. Из бревен все-таки, и пол деревянный, потому - места у
нас лесные, недорого дерево стоит. В сарае нары в два ряда и три больших
печи с очагами. Над очагами веревки, чтоб онучи сушить. Как все-то
развешают, столь ядреный душок пойдет, что теперь вспомнишь, и то мутит.
Ну, зимами тепло было. Дедка казарменный не ленился печи топить, а в
случае и сами подбрасывали. На дрова рудничное начальство не скупилось.
Всегда запас дров был. Теплом-то, может, они людей и держали. По моей
примете, немалое это дело - тепло-то. Придут вечером с работы - смотреть
тошно. Что измазаны да промокли до нитки - это еще полгоря. Хуже, что за
день всяк измотался на крепкой породе до краю. Того и гляди, свалится. А
разуются, разболокутся, сполоснут руки у рукомойника - сразу повеселеют,
а похлебают горяченького либо хоть всухомятку пожуются - и вовсе
отойдут. Без шуток-прибауток да разговоров разных спать не лягут.
Конечно, и пустяковины всякой нагородят, что малолеткам и слушать не
годится. Только и занятного много бывало. Если бы все это записать, так
не одна бы, я думаю, книга вышла. А любопытнее всего приходилось
вечерами по субботам да по воскресеньям с утра, пока из завода не
прибегут с кабацким зельем.
Тут, видишь, в чем разница была. В каждой казарме жило человек
по сту, а то и больше. Добрая половина из них заводские. Эти не то что
на праздники да воскресные дни, а и по будням, случалось, домой бегали.
Пришлые, которые из дальних мест, тоже не привязаны сидели. Каждому надо
было себе провиянту на неделю запасти, кому, может, надобность была
золотишко смотнуть да испировать, дружков навестить. В субботу, глядишь,
как подымутся из шахты, все и разбегутся. В казарме останется человек
десяток-полтора. Эти в баню сходят, попарятся и займутся всяк своим
делом. Накопится за неделю-то. Кому надо рубахи в корыте перебрать, кому
подметку подбить, латку поставить, пуговку пришить. Да мало ли найдется!
Вот и сидят в казарме либо, когда погода дозволяет, кучатся у крылечка.
Без разговору в таком разе не обходилось. Судили, о чем придется: про
рудничные дела, про свое житейское. Иной раскошелится, так всю свою
жизнь расскажет, а кто и сказку разведет. Вечерами, как из завода
винишка притащат, шумовато бывало. Порой и до драки доходило, а до того
все трезвые и разговор спокойный. Малолетков оберегали: за зряшные слова
оговаривали.
Один вот такой разговор мне и запомнился. В нашей казарме в
числе прочих был рудобой Оноха. Работник из самых средственных. Как
говорится, ни похвалить, ни похаять. Одна у него отличка была,
заботился, чем внуки-правнуки жить будут, как тут леса повырубят, рыбу
повыловят, дикого зверя перебьют и все богатство из земли добудут. Сам
еще вовсе молодой, а вот привязалась к нему эта забота. Его, понятно,
уговаривали, а ему все неймется. По такой дурнинке ему кличку дали Оноха
Пустоглазко. Он из наших заводских был и на праздники всегда домой
бегал, а тут каким-то случаем остался. Ногу, должно, зашиб. Без того
Оноха не мог, чтоб про свое не поговорить. Он и принялся скулить:
старики, дескать, комьями золото собирали, нам крупинки оставили, а что
будет, как мы это остатнее выберем.
При разговоре случился старичок из соседней казармы. Забыл его
прозванье. Не то Квасков, не то Бражкин. От питейного как-то. Оно ему и
подходило, потому как слабость имел. Из-за этого и в рудничную казарму
попал. Раньше-то, сказывали, штегарем был, сам другим указывал, да
сплоховал в чем-то перед хозяевами, его и перевели в простые рудобои.
При крепостной поре это было - не откажешься, что велели, то и делай.
Только и потом, как крепость отпала, он в том же званье остался. Видно,
что мое же дело - привык к одному. Куда от него уйдешь? Рудничное
начальство не больно старика жаловало, а все-таки от работы не
отказывало, видело: практикованный человек, полезный. А рудничные
рабочие уважали, первым человеком по жильному золоту считали и в случае
какой заминки - нежданный пласт, скажем, подойдет, либо жила завихляет -
всегда советовались со стариком.
Этот дедушко Квасков долго слушал Онохино плетенье, потом и
говорит:
- Эх, Оноха, Оноха, пустое твое око! Правильное тебе прозванье
дали. Видишь, как дерево валят, а того не замечаешь, что на его месте
десяток молоденьких подымается. Из них ведь и шест, и жердь, и бревно
будет. Про рыбу и говорить не надо. Кабы ее не ловить, так она от
тесноты задыхаться бы в наших прудах стала. А дикого зверя выбьют, кому
от того горе? Больше скота сохранится.
Оноха, понятно, не сдает.
- Ты, - спрашивает, - лучше скажи: откуда земельное богатство
возьмется, когда мы это все выберем? Тоже вырастет?
- На это, - отвечает, - скажу, что понятие твое о земельном
богатстве хуже, чем у малого ребенка. Да еще выдумываешь, чего сроду не
бывало.
Оноха в задор пошел:
- А ты докажи, что я выдумал! Ну-ка, докажи!
- Что, - отвечает, - тут доказывать, коли просто рассказать могу
и свидетелей поставить. Говоришь вот, что старики комьями золото
добывали, а я на сорок годов раньше твоего к этому делу пришел, так сам
видел эту добычу. Комышки в верховых пластах, верно, бывали, а на месяц
все-таки сдача фунтами считалась, а мы теперь пудами сдаем. Про нынешнюю
сдачу все вы сами знаете, а про старую спросите у любого старика,
который к этому делу касался. Всяк скажет, что и я: фунтами сдачу
считали. Редкость, когда за пуд выбежит.
Онохе податься некуда, а все за свое держится:
- Нет, ты скажи, что добывать будут, как мы эта твои пуды
выберем.
- Сотнями, может, пудов месячную добычу считать станут.
- В котором это месте?
- Может, в этом самом. Видал, главная жила вглубь пошла? Мы за
ней спуститься боимся: с водой и теперь не пособились. Ну, а придумают
водоотлив половчей, тогда и подойдут вглубь, как по большой дороге.
- Когда еще такое будет! - посомневался Оноха.
- Это, - отвечает, - сказать не берусь, а только на моих памятях
в рудничном деле большая перемена случилась. Вспомнишь, так себе не
веришь. Застал еще то время, как породу черемухой долбили. Лом такой
был. Пудов на пятнадцать весом. Чтоб не одному браться, у него в ручке
развилки были. Вот этакой штукой и долбили. Потом порохом рвать стали, а
теперь, сам знаешь, динамитом расшибаем. Несравнимо с черемухой-то.
Велика ли штука насос-подергуша, а и тот не везде был. На малых работах
бадьей воду откачивали. Вот и сообрази, сколь податно у стариков работа
шла. Только тем и выкрывались, что когда комышек найдут. Не столь
работой, сколь удачей брали. Да и много ли они мест знали!
Тут дед Квасков стал рассказывать, сколько на его памятях
открыли новых приисков и рудников, потом и говорит:
- И то помнить надо, что земельное богатство по-разному
считается: что человеку больше надобно, то и дороже. Давно ли платину ни
за что считали, а ныне за нее в первую голову ловятся. Такое же может и
с другим слупиться. Если дедовские отвалы перебрать, так много полезного
найдем, а внуки станут наши перебирать и подивятся, что мы самое дорогое
в отброс пускали.
- Сказал тоже! - ворчит Оноха.
- Сказал, да не зря. Про платину я уж тебе говорил, а про
порошок, какой знающие при варке стали подсыпают, как думаешь? На мое
понятие, он много дороже золота и платины, потому - для большого дела
идет, и редко кто знает, где его искать, а он может, вот в этом
голубеньком камешке. Вот и выходит, что земельное богатство не от горы,
а от человека считать надо: до чего люди дойдут, то и в горе найдут. И
не в одном каком месте, а в разных да в каждом с особинкой, потому -
рудяной перевал не одной силы бывает и по-разному закручивает.
Оноха и привязался к этому слову:
- Какой-такой рудяной перевал? Не малые дети мы, чтоб твои
сказки слушать. Выдумываешь вовсе несуразное!
- Нет, - отвечает, - не выдумка, а могу на деле тебе показать.
Возьмем, скажем, наши отвалы. Думаешь, так они навек голым камнем и
останутся? Как бы не так! Забрось-ка их на много лет, так и места не
признаешь. В ту вон субботу зашел я к сестре - за покойным Афоней
Макаровым была, по Новой улице у них избушка. Сидим, разговариваем с
сестрой... В это время прибежали из лесу две ее внучки, девчонки-
подлетки, и хвалятся:
- Гляди, бабушка, полнехонька корзинка княженики!
Потом у меня спрашивают:
- Что это за место такое? В густом лесу набежали мы на горушку.
Тоже вся лесом заросла, только лес помоложе. И до того эта горушка
крутая, что подняться трудно. Стали обходить и видим: в одном месте как
проход сделан и там полянка круглая. Горушкой она, как кольцом, опоясана
и вся усеяна княженикой.
По приметам я хоть понял, в котором это месте, а все-таки на
другой день сходил, не поленился поглядеть эту горушку. Так и оказалось,
как думал, - Климовский это рудник. Когда я еще парнишкой был, там
тоже жильное золото добывали, шахта глубокая считалась, а отвалы -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг