бог знает отчего... Не мне вам говорить, как сегодня модны всякие такие
штуки, загадки...
- Красивые легенды в наше время имеют подчас больше веса, чем строгие и
четкие научные выкладки. - Эта фраза была предварительно записана Визиным
на листе, что лежал теперь на полу. - Ходит, значит, в ваших краях такая
легенда? Или все Андромедов придумал?
- Нет. Отсебятины за ним не числится. Мы ему доверяем.
- Простите, а что за такая странная фамилия у него? Псевдоним? Или
настоящая?
- Ну... - Редактор замялся. - Журналистская этика не позволяет мне...
- А, понимаю, понимаю! - поспешил перебить его Визин. - Тайна
псевдонима, прошу извинить. Значит, выходит, эта Сонная Марь существует?
- Ну, видите ли... Как можно утверждать наверняка? Потом, наша
газета... Мы ведь не обязаны пропагандировать всякие такие вещи. Как мы
будем выглядеть, если окажется домысел, шарлатанство? - Редактор подбирал
слова, он был осторожен, он знал, что разговаривает с ученым и, видимо,
прикидывал, что из этого разговора может получиться. - Конечно, в основе
всякой легенды лежит реальность - так, вроде, считается. И все же профиль
районной газеты, ее задачи, сами понимаете... Это дело ученых, науки.
Настоящие ученые популяризаторы, люди с именем...
- Да, наука умеет много гитик, - прочитал Визин, прищурившись. - Я могу
поговорить с Андромедовым?
- Он сейчас в командировке. Должен вернуться завтра. Но он может вам
только повторить.
- Жаль, - сказал Визин. - Все-таки какие-то частности, детали...
- Я ему обязательно передам наш разговор. И если бы вы оставили ваши
координаты, то завтра же...
- Я, конечно, могу оставить координаты, пожалуйста. Передайте
Андромедову привет. Было бы весьма любопытно, если бы Сонная Марь
существовала в самом деле.
- Конечно. Привет передам. Вместе с выговором.
- За "Зеленую страду"?
- За Сонную Марь. Нечего отвлекать людей от серьезных дел.
- Позвольте заступиться, - с улыбкой проговорил Визин. - Я уверен, им
двигали самые бескорыстные побуждения. К тому же, как вы справедливо
заметили, в основе всякой легенды лежит реальность.
- Выговор не помешает, - уверенно сказал редактор.
- Дело, само собой, хозяйское. У меня, Василий Лукич, любопытство
сугубо профессиональное. Скажем, если бы Сонная Марь существовала на самом
деле, то значение такого феномена трудно переоценить. Представить только,
какие возможности открылись бы перед одной медициной!
- Я себе, конечно, отдаю отчет. И все-таки задачи газеты... Может, она
и существует, кто знает... Мы не можем объять необъятное.
- Хорошо. Пусть Андромедов напишет, если будет что-нибудь новенькое.
Диктую адрес...
Разговор исчерпался. Они распрощались. Визин поднял и смял лист с
заготовленными фразами. В ушах гудело, весь мир гудел.
Не худо бы сделать ремонт - вон трещины, плафон облупился... Через
два-три дня, возможно, вернется дочь. Встречаться с ней не хочется, не
хочется выслушивать полуправду о прибалтийских пляжных прелестях... Не
хочется встречаться и с Тамарой, совсем больше не хочется, потому что -
незачем... Бог с ним, о ремонтом. "Какой тебе ремонт, чудовище? Кому все
это нужно теперь? Кому нужен ты? Ты, _выделенный_, оставшийся один на один
с самим собой? Алевтине Викторовне этой?.."
"Что бы вы теперь изрекли, Мэтр? Бы, хозяин черной папки? Вы,
наткнувшись на препарат, погашающий память, потративший на это годы, в то
время, как существует себе и благоухает Сонная Марь? Вы, _выделивший_
обыкновенного студиозуса только потому, что вам нравилась его мама? Что бы
вы изрекли? Что больше риска в приобретении знаний, чем в покупке
съестного? Что желать труднее, чем делать? Или что всякий, кто удаляется
от идей, остается при одних ощущениях?.. Я знаю, вы не чудили перед
смертью, Мэтр. Вы не чудили и когда выделяли меня. Вы держали меня в
неведении. У вас не хватило мужества сказать мне, какой вас укусил микроб.
И потому мне теперь предписано ничему не удивляться... И все-таки что бы
вы изрекли? Вы, именно вы, а не Сократ, не Гете, не Леонардо, не
черт-дьявол..."
Он набрал лабораторию.
- Алевтина Викторовна! Сегодня не буду на службе. Загулял.
- Хорошо! - припугнуто ответила она, и он представил, как она
прикрывает ладонью трубку, озирается через очки - нет ли кого поблизости,
как пунцовеет ее нос и вздымается халат на груди. - Хорошо. Не
беспокойтесь. Все будет хорошо.
- Что будет хорошо? - крикнул он. - Что?! Дура вы этакая! И идите вы к
черту! Со своими заботами, опеками, со своим идиотским дневником, со своей
лабораторией... Вы мне надоели! Вы мне проходу не даете! Вы отваживаете
моих поклонниц, студенток, которые хотят со мной обниматься! Вы... Идите к
черту, к черту! И шеф пусть идет к черту! Впрочем, я ему сам позвоню...
- Герман Петрович, миленький, Герман Петрович! - лепетала она. - Я
понимаю, все понимаю, не надо шефу, миленький, я понимаю...
- Вы понимаете? Понимаете?! Какого вы дьявола понимаете, а? Ни черта вы
не понимаете и не поймете никогда...
Он швырнул трубку на место. А потом сидел и тупо смотрел на нее.
Поистине, любящую женщину невозможно убить ничем...
"Ну что, брат Визин, коллега. Поступок, а?.. Где же вы, свора,
визиноиды, чего молчите?.."
- Истерика, - сказал он себе через минуту. - Никогда бы не подумал...
Это так, значит, переходят из одного качества в другое?..
Ему теперь требовалось полное одиночество - такое, какое он ощущал,
например, в обществе совсем незнакомых людей: тебя никто не знает, и ты
никого не знаешь; это и есть полное одиночество.
4
Письмо к дочери
Милая моя, единственная Людмила!
Когда ты сядешь читать это письмо, я буду уже далеко от нашего дома,
так что пояснить тебе ничего не смогу, даже если очень захочешь. А ты,
может быть, как раз захочешь, потому что такое письмо я пишу тебе впервые
- в последнее время я многое встречаю и делаю впервые в жизни, и мне тоже
не у кого спросить пояснений. Так что давай уж обойдемся, положимся на
самих себя - что выйдет, то выйдет.
Итак, Люда, я уезжаю от вас. Естественно - навсегда. За то время, что я
жил без тебя и без мамы, у меня произошел "сдвиг по фазе", говоря твоими
словами. Произошел он, видимо, все же давно, то есть задолго до вашего с
мамой отъезда, только я не давал себе в том отчета, не обратил внимания,
не удосужился или не сумел осмыслить - короче, не остановился и не
оглянулся, модно выражаясь, потому что был убежден, что на моем месте и в
моем положении "остановиться, оглянуться" - значит, немедленно и
безнадежно отстать и быть поглощенным вослед идущими.
Когда ты дочитаешь письмо, ты, надеюсь, поймешь, - дай боже, чтобы
поняла, - что за сдвиг я имею в виду. Серьезно прошу тебя, и ты попроси
маму, не наводить никаких справок обо мне - это и унизительно, и
бесполезно - придет время, и я, само собой, дам о себе знать, а как без
меня жить - тут, я уверен, вам моих рекомендаций и наставлений не
требуется: мы все - взрослые люди. И все же не написать - не могу. И не
потому, что приспичило морализировать или поучать, а потому что чувствую
некий долг перед тобой, потому что люблю тебя. Притом так, как я хочу
написать, и то, что хочу, я могу сейчас написать только тебе. А ты потом
покажи это письмо маме, и вы поговорите, порассуждайте на тему "что там с
ним произошло", если вообще такая тема возникнет. Лично маме я теперь
написать не в состоянии, передай ей спасибо за телеграммы.
Так вот, любимая дочь моя, мне тоже, как и тебе, стало необходимо
развеяться; и у меня - поиски себя. Согласен; поздновато в сорок два года.
Но мудрые люди говорят, что эти, так называемые поиски могут продолжаться
всю жизнь, пока в конце, под склоном бытия, так сказать, не обнаруживаешь
вдруг истину, которая оказывается какой-нибудь незамысловатой вещицей -
ну, например, чем-то вроде покореженной, старой корзины с остатками песка
на дне: поднял ее - совсем все и высыпалось.
Мне потребовалось развеяться, потому что еще никогда в жизни я не
чувствовал себя таким ничтожеством, такой мелкой и незначительной
пустяковиной под огромным сводом мироздания. Пусть не коробит тебя этот
поэтический оборот, но иногда именно такой лексикон оказывается наиболее
точным. Словом, однажды ночью на балконе, глядя на небо, я почувствовал
себя целиком и полностью так; незначительно, мизерно и пище.
Ты часто говоришь о здравом смысле, о рациональности и разумности;
хотя, дорогая моя, нередко поступаешь вопреки таковым, что мне теперь даже
нравится. Так вот, твой "рациональный", разумно-неразумный мозг может
подсказать тебе, что у меня какие-то неприятности и тому подобное, но ты
ошибешься. У меня все так основательно и успешно, что вчера еще трудно
было что-то подобное представить. Мои опыты привели меня к грандиозному
результату, масштабность которого поистине планетарная - не преувеличиваю,
поверь! И если я совсем свихнусь, то в скором времени благодарное
человечество будет носить меня на руках - не только меня, но и всех нас,
то есть и тебя тоже. Мы станем крезами. Ты сможешь завтракать на Рижском
взморье, обедать в Батуми, а вечером осматривать живописные окрестности
Нарьян-Мара. У тебя найдут - обязательно найдут! - выдающиеся актерские
способности и без экзаменов примут в студию самого... Ну кто там сейчас
самый-самый-самый делатель актрис? А как же иначе - ведь ты дочь Визина,
благодетеля Визина, академика Визина, и по одной этой причине у тебя не
может не быть прорвы самых разнообразных талантов. А то, что стану
академиком, можно не сомневаться, - если, конечно, поддамся искушению
благодетельства. А картины мамы будут выставлены в самых знаменитых
галереях, им не будет цены, маму увенчают высокими титулами, похитители
художественных ценностей совсем потеряют покой. Ты у меня молода, здорова
и красива, ты блестяще выйдешь замуж, у тебя будет вилла. Маме тоже всего
тридцать семь, она очень заметная женщина, мы поедем в Рим и Флоренцию, в
Париж и Дрезден, в... В общем, куда она пожелает.
Вот какие наши обстоятельства и перспективы.
Но вот утром, скажем, я сделал открытие, а ночью затем вышел на
балкон...
Людочка! Ты хоть раз почувствовала в себе полнокровное стабильное
равновесие? Почувствовала ли ты себя надежно сильной, глубоко уверенной,
светлой? Словом, хоть раз почувствовала ли себя полноценным человеком?
Увы, о себе я такого сказать не могу. Я вышел на балкон, была половина
третьего ночи, или что-то около этого, город спал, даже машин не было
слышно; я вышел, досмотрел вверх, прислушался, и тут впервые увидел ночное
небо, вообще - небо, а вернее - мне показали его. Да-да, такое и было
чувство - мне его показывают. И сейчас же вдруг накатило, накатило... Я
подумал: почему? Ну почему? Чего мне не хватает? Мне сорок два года всего,
у меня красавица-дочь и талантливая жена, я - доктор наук, у меня
интереснейшая работа, великолепные возможности, современнейшая
лаборатория, я - автор печатных трудов и изобретений, прекрасно обеспечен
материально, мне идут навстречу, меня ценят, уважают, мне везет... Что еще
нужно?.. И вот я понял, что мне нужно хоть раз почувствовать себя
полноценным человеком - тем сильным, красивым, высшим созданием, какое в
детстве мне рисовалось моим воображением. И еще я понял, что если хочу
быть благодетелем человечества, то мне не следует выходить ночью на
балкон.
Все смешалось. Ведь в твоем понимании, сказало мне звездное небо,
полноценный человек тот, кому все доступно: пожелал - постиг, сел за свои
пробирки - и через энное время ответ в кармане. А вот я, сказало мне
звездное небо, я тебе недоступно, хоть ты и тычешься за свою
пленочку-атмосферу; как цыпленок, и называешь это космическими
исследованиями. Между прочим, сказало оно мне по секрету, я тебе не то
чтобы совсем уж недоступно, а недоступно я тебе вот такому, сегодняшнему,
вооруженному твоим научным катехизисом. Да что там я, куда тебе до меня,
когда ты и сам себе недоступен, и ближние твои тебе недоступны, и то, по
чему ходишь и чем дышишь. Понаоткрывали вы, говорит, массу всякой всячины,
а связать в одно не можете - недоступно... Оно мне, дочь моя, сказало, что
я - кретин из кретинов в своей научной гордыне и самоуверенности, в своем
плановом суеверии.
Когда ты встретишь на улице довольно высокого и крепкого белобрысого
субъекта, с небольшими залысинами, умеренной бородкой и усами, субъекта,
который этак невозмутимо поглядывает по сторонам и ногу ставит твердо и
категорически, то знай, это - доктор химических наук Г.П.Визин, твой отец.
Когда ты увидишь в президиуме моложавого типа, - легкая проседь в
бороде, заметь, лишь придает ему моложавости, - в белоснежной рубашке, с
галстуком в крапинку, с янтарными запонками, - типа несколько скучающего,
ибо ему все ясно, а его выступление впереди, и его, естественно, все ждут
- оно будет гвоздевым, то можешь не сомневаться, дочь моя, что это - твой
уважаемый родитель.
Когда ты окажешься, - бывает чудо, и ты в самом деле куда-нибудь
поступишь, - в студенческой аудитории и увидишь за кафедрой уверенного,
спортивного и все на свете знающего бойкого профессора, лихо и с блеском
расправляющегося с загадками и тайнами природы, то имей в виду, что это -
все он, твой осиянный свыше папаша.
А вот теперь, когда ты встретишь на дороге несколько пожухлого и
растерянного человека, с осоловелыми от бессонницы глазами, в походном
костюме, с туго набитым, тяжелым рюкзаком за плечами, - не удивляйся: то
опять же твой отец, но на сей раз безутешно усомнившийся и отправившийся
искать самого себя, - такая с ним случилась метаморфоза.
Он идет и думает вот о чем.
Как вышло, думает он, что преуспевающий, уважаемый и довольно уже
заметный, - скажем из скромности, "заметный", - ученый превратился в
бродягу? Как случилось, что то, что он думал до сих пор о себе и об
окружающем, оказалось иллюзией? Как может человека "вынести на волне"? И
как он может принимать почести и оставаться на высоте, если личные его
заслуги тут ни причем, а просто удачно сложились обстоятельства и
соответствующим образом вели себя его попечители и наставники? Короче, он
идет и думает о том, что это вовсе не благо, когда все время везет в
жизни: ведь когда все время везет, невозможно почувствовать себя
полноценным человеком.
Человек, думает он, которому постоянно везет, которого "вынесло на
волне", которого "выделяют" и ревностно оберегают добрые опекуны, такой
человек - раб случая, раб обстоятельств, раб всего, что его окружает -
иначе быть не может. И вот он, спохватившись, вспоминает некий пункт
кодекса чести и достоинства, вспоминает, что надо выдавливать из себя раба
- выдавливать по капле, по молекуле, везде, всюду и во всем. Вспоминает и
сразу спотыкается: если, говорит ему один из недреманных внутренних
голосов, ты без конца будешь из себя выдавливать этого раба, то что же на
определенном этапе останется в тебе? А останется, дорогая дочь моя, пшик,
пустой тюбик, ибо так уж устроен человек, которому везет, таково его
содержание. А в добавок ко всему, просыпаешься однажды, - или выходишь
ночью на балкон, - и обнаруживаешь, что тебя укусил какой-то непонятный
микроб, и начинаешь догадываться, что это может привести к необратимым
явлениям.
Вот какие мысли обуревают нынче твоего отца, и они, эти мысли -
единственное сейчас его достояние.
Нетипично? Возможно. Но - надоел стандарт, опостылело клише.
Никогда я не писал тебе таких писем, насколько бы долго и далеко не
отлучался из дома, не писал и не говорил ничего подобного - и никому так
не писал и не говорил. Может быть, ты подумаешь, что мне просто захотелось
выговориться - устала замотался, надо, дескать, было пожалеть папку, чтоб
не дурил, а то я в последнее время не очень внимательная стала, а
как-никак призвана быть опорой в старости и тэ дэ... Нет, ангел мой, я не
устал, и не выговориться мне захотелось, а всего-навсего перед походом я
много думал о тебе. И решил так: она взрослая и должна понять меня, другой
случай _сказать ей_ вряд ли представится. Дело в том, что я тебя люблю, но
я на тебя нисколько не надеюсь - в смысле "опоры", потому что эгоизм твой
беспределен, и я не знаю, поубавится ли он когда-нибудь. Он у тебя теперь
трехглавый: врожденный, возрастной и привитый. Снести бы поскорей хотя бы
две последние буйные головушки, а уж первая - бог с ней, пускай
произрастает, только постарайся не закармливать, ходить без меры, дорогая
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг