- Ну - Варвара! Варвара - особ статья, как говорится. Ведьма она была,
скажу я вам.
- Лечила, говорят.
- Лечила, правильно. И роды принимала. И усе такое женское. Как че -
бабы к ей. Бегать бегали, а за глаза - ведьма. Мою вон спросите. "Ведьма",
скажете. А тоже бегала. Ды зря бегала, - закончил старик; горечь в его
тоне была привычной.
- Понимаю, - сказал Визин.
В окне "женского" дома появилась темноволосая голова; она устроилась в
профиль, но то и дело поворачивалась и смотрела на Визина. Ему стало
неприятно, он сел так, чтобы не встречаться с ней глазами.
- Маргарита Андреевна, значить, - сказал пасечник, довольный, видимо,
что запомнил мудреное имя женщины. - Усе седня про здоровье ваше
спрашивала. Заботилася.
- Очень ей признателен... А мазь ваша и в самом деле знатная. Думал,
что уж залягу, так залягу. А вот!.. Надо бы рецепт записать, Константин
Иванович. Если не секрет.
- Ды че тама... Перга ды вощина. Ды маточное молочко. Старуха моя вам
расскажеть.
Из-за угла вышла горбунья, потопталась, потом сделала вид, будто что-то
высматривает на земле.
- Пошла у хату! - негромко, но жестко произнес Константин Иванович, и
дочь как ветром сдуло.
- Интересно, - сказал Визин, - где этот человек, который туда
направился? - И кивнул в сторону леса.
- Шатается иде-нибудь.
- Надо бы ему, кажется, и возвращаться. Вроде, пора, а?
- Вроде б...
- Зачем он пошел? - спросил Визин, обращаясь как будто к самому себе. -
Что его вынудило? Может быть, тоже корова дохлого отелила? И что он знал?
- У такых, Петрович, коров не буваить. Усе, че есть, на ем и у ем.
Бродяга, черти его задери, сразу видно.
- И один...
- А то как! Бродяга усегда один.
- И все-таки куда он направился?
- Туда. - Константин Иванович махнул рукой в сторону заката. - Куда ж
еще...
- Значит, наобум?
- Значить, так.
Прошла Вера; она спешила, лицо ее было сосредоточенным и
целеустремленным. Не замедляя шага и не глядя, она бросила:
- Скоро будет гроза.
"А какого дьявола ей там надо? - чуть ли не со злостью подумал Визин. -
Что она-то там потеряла? В автобусе была, как вареная, а тут - прямо-таки
марширует, и тон пехотного старшины. А может быть, - тут же подумал он, -
предгрозовая обстановка и вызвала такое перерождение? Они ведь, эти
истерические натуры, особенно чувствительны к атмосферным разрядам,
особенно тонко на них реагируют. Вот так - все тут с особенностями, ни
одного среднестатистического человека. Да и зачем бы среднестатистический
стал искать Марь?.."
- Куда-то мой Коля запропастился...
- На пасеке. С дедом вашим ды с етым, узбеком.
- Мой - только Коля, - упрямо уточнил Визин. - Остальные не мои.
Остальные - туристы. Коллективный поход за забвением.
- Как? - не понял Константин Иванович.
- С ума они все подходили, вот что. И тот, который где-то там бродит в
лесу, он - тоже, явно помешанный.
- Ен злой мужик, ушлай. Такой есля че задумаить...
- Упрямей сумасшедшего трудно найти.
- Конешно, - сказал Константин Иванович и стал неторопливо подниматься
со скамейки. - Девка верно сказала: будеть гроза.
- Еще зарядит, не выберемся...
- Не, ета скоро. Пронесеть у два счета. Ды вы и не торопитеся,
Петрович, вам отлежаться надо, силов набрать.
- Если так пойдет, как сегодня... Уповаю на вашу мазь.
- Пойдеть! И собраться вам надо. К примеру, харчей заготовить, одежу...
- Коля сказал, что будет с вами говорить об этом.
- Могу предложить сала, яиц. Старуха моя отварить. Ну и, само собой,
медку...
- Да-да, - сказал Визин, - это все сгодится. И еще такая просьба,
Константин Иванович. Будет кто вдруг интересоваться нами, скажите: были,
ушли, а куда - не известно. Мне, мол, не докладывали. Так и отвечайте.
Хватит с нас любопытных. И без того вокруг этой, так называемой
экспедиции, нездоровый ажиотаж. Еще следом кинутся. Тут всего можно
ожидать.
- Понятно, - с притворной серьезностью кивнул старик. - Значить,
скажем, Петрович, деньков через десять ждать назад?
- Примерно так...
Константин Иванович пошел во двор, аккуратно прикрыл за собой калитку.
Потом послышался шлепок и напряженный от сдерживаемой ярости голос: "И усе
подглядываить, подслушивать... Скоко тебе можно говорить, стерва
подзаборная..." Потом в доме загромыхала посуда...
5
В "мужском" жилище было тихо. Молча пожевали, молча разошлись по углам,
завалились одетыми. Филипп почмокал трубкой, покряхтев устроился и стал
неслышен; Жан редко и глубоко вздыхал, как будто тренировал дыхание;
Андромедов шмыгал носом. Никому не хотелось спать. Молчание удручало.
Наконец, Филипп спросил:
- Можа, свет запалить? - И поскольку ему не ответили, добавил: - Как
знаете... Мне бяз свету лягоше.
- Что? - не понял Жан.
- Легче Филиппу Осиповичу без света, - пояснил Андромедов. - Так?
- Так, так...
И разговор начал завязываться. Сперва про предстоящую грозу, потом про
Макарове, здешних людей, про пасеку, про тайгу, про то, что вот живут люди
в такой глухомани и довольны - можно, оказывается, жить, хотя с непривычки
и жутковато. И Филипп повторил свою вечную фразу о том, что тому, кто
видел войну, по-настоящему жутко уже нигде быть не может, потому что жутче
войны ничего нет, перед ней самый кошмарный кошмар - пустяк. И так
понемногу пошло про кошмары, затем - про кошмарные сны, а там - про сны
вообще, и вышло, что это любимая Филиппова тема.
В молодости, рассказывал он, часто ему виделись сны с полетами. Летал
он и под облаками, и невысоко над землей, лавируя между домами и
деревьями, летал и в избе. И все было предельно просто: стоило захотеть и
слегка оттолкнуться - и ты уже взмыл, и совсем не обязательно по-лягушачьи
дрыгать ногами, а надо всего-навсего не переставать хотеть. Можно,
конечно, полегоньку руками пошевеливать, но руки тут скорее служат рулем,
чем крыльями, хотя можно и не пошевеливать: крыльями и рулем служит одно
хотение.
После войны, когда он перестал спать, эти сны частенько вспоминались
ему по ночам: он как бы переживал их вновь, но уже наяву, и тогда отдыхал,
потому что видения войны при этом стушевывались. И доведись ему, скажем,
забыть войну, он не хотел бы, чтобы одновременно забылись эти сны. Потому
что, сказал он, это все равно что обокрасть самого себя.
И в обыденной, дневной жизни, говорил он, ему часто встречались
моменты, случаи и факты, напоминавшие о давнишних полетах. Вот, например,
мальчишки друг за дружкой гоняются, и один, убегая, карабкается на высокий
забор и сваливается на ту сторону, а другой, догоняя, перелетает этот
забор и потом останавливается в недоумении, не веря, что перелетел,
пробует еще раз перелететь, но только ушибается, потому что не в состоянии
не то что перелететь, а даже просто перепрыгнуть. Значит, выявились в нем
в тот момент, когда он перелетал, какие-то особые силы, значит, они, эти
силы, в нем есть, но как произошло, что они выявились, он не заметил, не
успел заметить - таким стремительным и неожиданным был перелет. И сам
Филипп тому мальчишке ничего не мог объяснить... Или другой, скажем,
случай. Робкий человек, тихий, мягкий, выказывает вдруг такую смелость,
такую силу характера, что сам потом удивляется: да я ли это был?! И не
полет ли тут в своем роде?.. И много-много еще всякого такого, что
свидетельствует о том, что в человеке имеется разных сил и способностей
гораздо больше, чем он думает и чем думают другие.
Или вот - картинки всякие, продолжал Филипп. Что художники рисуют.
Очень много таких, на которых человек летит - без самолета, без
приспособлений каких-либо, а исключительно сам по себе. Откуда такое может
примерещиться земному человеку, хотя бы и художнику? А потому это может
примерещиться, - и не просто примерещиться, а видит он, видит натурально,
- что сам в себя хорошенько заглянул, чутко к самому себе прислушался.
- Вот я одну картину видалши, - увлекшись, рассказывал Филипп. - На
мяди выбито. По черному желтыми царапинами - Зямля, а человек ону быдто
кругом облятая, кверху ногам как раз, и глядит с-под руки. Вот и думаю:
лятая той художник у-во сне, ня иначи... Всяко бывая с человеком,
удявляться нечему.
- И все-таки, - сказал Андромедов, - это очень необычно, чтобы человек
совсем не спал. Это просто невероятно.
- Гораз вероятно, молодой человек. К примеру, рыба. Яна жа никогда ня
спить.
- А карась? Зарывается в ил на зиму и до весны не двигается.
- Ня двигается, правильно, ды и ня спить. А ляща возьми, окуня, щуку -
когда яны спять? Еты и у бузу ня закапываются, а круглый год бегають.
Рыба, молодой человек, ня спить никогда. Нормальное явление.
- Человек - не рыба, - сказал Жан.
Филипп согласился: верно. И потому человеку положено спать, а если не
получается, то, значит, надо что-то делать. И в этой связи он хотел бы
спросить товарища корреспондента, правда ли все это, про Сонную Марь, "ай
чмуру пустили". И Андромедов ответил: "по-моему, правда"; и тогда Филипп
спросил, может ли человек забыть по своему желанию именно то, что хочет
забыть, или желание его тут роли не играет, и как на это смотрит наука? И
Андромедов опять ответил "может". И Филипп сказал, что и ему так кажется.
А Жан повторил, что человек не рыба, и ему положено спать; не спать -
ненормальное явление.
Сон, сказал Жан, это - как другая жизнь. Жизнь в другом измерении. И
все, что происходит во сне, также полно смысла и значения, как и то, что
составляет жизнь явную. И совершенно прав Филипп Осипович говоря, что
человек не знает себя. Сон как раз и помогает узнать о некоторых
способностях и возможностях глубже и больше; сон нередко выявляет то в
человеке, что не в состоянии выявить реальность, по крайней мере дает
намек на это невыявленное, запрятанное. Можно, сказал он, конечно,
отмахнуться: а, мол, все бред, все перевернуто и искажено, никакой логики,
одни случайные, фантастические исковерканные ощущения. Но отмахнуться -
значит, обеднить свою жизнь, пропустить то, что составляет по времени
треть твоего бытия. Ничего во сне не бывает случайного, все закономерно,
нужно только уметь понять эту закономерность.
Филипп соглашался: да, да, так оно и есть, все правильно, жаль только,
что сам он лишен этой благодатной трети - война виновата. И стал
рассказывать, что почти каждую ночь видит пылающую деревню, горящих людей,
явственно слышит крики и выстрелы, слышит даже, как пламя шумит и трещит
пожираемое им дерево.
- И мясом человечьим пахня...
- Мой дед тоже воевал, - сказал Жан. - И он говорит, что еще не
написано ни одной книги, в которой была бы показана настоящая, истинная
суть войны.
- И ня будя написана, - сказал Филипп. - Потому слов таких нету.
- А это вы написали про Сонную Марь? - спросил Жан, и Андромедов
ответил:
- Я.
- Так я понялши, - сказал Филипп.
- Я написал о том, что мне рассказали. Я ничего не придумывал, не
сочинял.
- Правильно. - Филипп раскурил трубку. - Зачим придумывать?.. А тольки
как туды добраться, об етом взаболь надо подумать... - Он еще что-то
говорил, но это потонуло в громовом треске - казалось, над самой крышей
лопнула Вселенная.
- Ого, - сказал Андромедов. - Стихия...
- Во климат, - сказал Филипп. - То враган, то гроза... А у пустыни,
слыхал, совсим дождю ня бывая.
- Казахстан не только пустыня, - отозвался Жан.
- Да, - сказал Андромедов. - Это и по карте видно. Жаль, что я никогда
не бывал в Казахстане. Такая исторически богатая земля...
- Слышь, Миколай! - перебил его Филипп. - Как считаешь, начальник твой
повяде нас?
- Вряд ли, - вздохнул Андромедов. - У него другие задачи.
- Во всих другие, - сказал Филипп.
- Кроме того, он болен, - добавил Андромедов.
- Отойде. Хвилатовна выляче.
- Другие интересы, - тихо повторил Андромедов.
- Она ведь ужасно боится грозы, - сказал вдруг Жан.
- Про кого ты, малец?
- Про Маргариту Андреевну.
- Верно, малая былши напуганная, - сказал Филипп. - Бывая так... А все
ж, Миколай, надо, каб Герман Пятрович повел. Зачим, робяты, мы сюды
приехалши, а?
Опять комната осветилась и ожесточенно громыхнуло. За окном
заплескалось. И снова вспыхнуло, и стало видно, что Жан сидит на своем
тюфяке.
- Она ведь говорила, что не переносит грозу.
- Ложися, - сказал Филипп. - С ей Вера. Вдвоех ня страшно... И ня малый
рябенок, узрослая женщина, мать. У болотья наладилася идтить - ня страшно,
а тутака - страшно.
- Бывает так, - сказал Андромедов, - что самого страшного не страшно, а
пустяка страшно. Может быть, она потому и здесь, что хочет забыть свой
страх.
- Вы точно уверены, что забывается по желанию? - спросил Жан.
- Уверен.
- Мне бы тоже очень хотелось быть уверенным... Я не хочу забыть все. -
Жан встал и ощупью пошел к двери.
- Куды ты! - встрепенулся Филипп. - К им, чтой? До нитки жа вымокнешь!
Ай, малец-малец! Можа, по нужде?
- Да! - недовольно ответил Жан.
- Кого да?
Дверь распахнулась, ворвался буйный шум ливня, ветер, брызги. Затем
дверь затворилась, и опять стало тише.
- От неспокойная душа...
- Тут, Филипп Осипович, собрались одни неспокойные души.
- Да... Все ж таки, уломал ба ты, Миколай, начальника...
Жан вернулся.
- Кошмар, что там творится!
- Промок? - спросил Филипп.
- Пустяки... - Жан зашуршал одеждой, стал переодеваться. - Меня тот
беспокоит, который сейчас в тайге...
За окном грохотало уже почти без перерыва.
6
"Женский" дом тоже был темен. Причем, лампы здесь и не было - зачем
держать путную вещь в нежилой старой избе? Дом был со всех сторон
подгнивший и продуваемый, с дырявой крышей, с паутиной по углам и
сыплющейся с потолка мелкой трухой и другими явными и неявными
предвестниками и следами надвигающегося разрушения.
Вера лежала на тюфяке, покручивала ручку транзистора и курила. Звучали
дикторские голоса на разных языках и музыка, перебиваемые мощными тресками
электрических разрядов, - шла гроза. Казалось, Вере все равно - передают
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг