Да, вкусно. Такой привкус... - И запил молоком.
И девочка попробовала и уже больше ни до чего не дотрагивалась, уплетая
шарик за шариком.
Потом убрали со стола. Художник велел девочке ложиться спать, и та
неспешно разделась и забралась под одеяло.
- А вы? - спросил он Жана.
- Да. Пожалуй. Тоже лягу. Надо завтра пораньше встать.
- Я всегда рано витаю, - сказал художник. - Люблю утро. Особенно чистые
восходы. Проспать такое время - это, уверяю вас, серьезная потеря.
- Я тоже люблю утро, - ответил Жан.
Они улеглись, свет погас. Дыхание художника скоро стало глубоким и
мерным.
- Ты спишь? - зашептала девочка. - Ее изголовье находилось рядом с
изголовьем Жана.
- Еще нет.
И они опять начали шептаться.
- Ты не русский?
- Нет. Я казах.
- А как это?
- Ну, бывают... разные национальности, разные люди. Бывают казахи,
узбеки, молдаване, русские, белорусы. Очень много разных национальностей.
- А я русская?
- Да.
- А там, где ты живешь, все как ты?
- Нет. Там и татары, и корейцы, и украинцы, и немцы.
- И русские есть?
- Конечно. Очень много.
- Я еще никогда не видела ка...
- Казахов?
- Ага.
- Вот и увидела. Интересно увидеть нового человека?
- Ага.
- Ты, когда вырастешь, еще много разных народов увидишь.
- И казаков?
- Конечно. Только не казаков, а казахов.
- Казахов.
- Вот правильно.
- А ты уйдешь в Макарове...
- Ты увидишь других. Казахов много. Их знаешь сколько? Их больше пяти
миллионов.
- Ого-го! А русских?
- Русских во много раз больше. Сто тридцать миллионов.
- Ого-го! А почему?
- Так получилось. Россия больше Казахстана. Это сложилось исторически.
Последняя справка Жана была, по-видимому, слишком мудреной, как,
впрочем, и сама национальная тема, да и исчерпала она себя, скорее всего,
и девочка безо всякого перехода спросила:
- А у вас сказки бывают?
- Конечно, а как же.
- Я ни одной, ни одной не знаю ка...
- Казахской сказки? Ну, это не беда. Сказки, - казахские, русские или
любые другие, - они - для всех, Сказка есть сказка. Когда-нибудь узнаешь и
казахские.
- А русские я все знаю, - сказала девочка.
- Ладно. - Жан подумал. - Расскажу тебе одну сказку. Считай, что она
казахская. Хорошо?
- Ага.
Сказка Жана
Жила девочка. И было у нее много-много разных игрушек. Но больше всех
она любила одну куклу. И звали куклу Муза. И девочка так любила эту свою
куклу Музу, что ни на одну минуту не могла с ней расстаться: ходила везде
с ней, и когда ела, рядом сажала, и спала вместе с ней, и сны видела
только про нее. Вот как она любила свою куклу Музу. Но один раз, когда
девочка спала, пришел злой волшебник и украл куклу. Просыпается девочка, а
ее куклы нет. И так ей стало жалко Музу, так стало печально и горько, что
она долго-долго плакала. Но и потом, когда перестала плакать, все не могла
успокоиться, забыть Музу. Она уже не могла ни есть, ни спать, а только
думала и думала про свою куклу - она без нее не могла жить. Сколько ее ни
веселили, ни развлекали, сколько ни покупали новых игрушек и новых кукол -
ей было все не мило, она хотела одного: чтобы ей вернули ее Музу. Но злой
волшебник улетел так далеко и спрятался так хитро, что найти его было
невозможно, и значит, никак невозможно было вернуть любимую девочкину
куклу. И все думали и гадали, как быть, как успокоить девочку, чтобы она
забыла свою куклу, но никто ничего не придумал. А девочка все плакала и
худела, и скоро стала совсем маленькой и тоненькой, как тростинка. Тогда
одна умная старая женщина пришла к девочке и сказала ей: "Я знаю, как
помочь тебе". И всем она сказала: "Есть только одно средство: девочка
должна забыть свою куклу. У меня есть такие травы, что если она их
понюхает, то память о кукле исчезнет. И все будет хорошо". - "Но я не хочу
забывать свою Музу! - опять заплакала девочка. - Я хочу, чтобы она
вернулась!" - "Кукла не вернется, - сказала та женщина. - Ты должна
понять, что она никогда не вернется, если бы даже очень хотела, если бы
даже все люди этого очень захотели. Поэтому остается одно: ее надо забыть.
Знай: про то, что не может вернуться, надо забывать. Ты посмотри, на кого
ты стала похожа, - сказала женщина, протягивая зеркало. - Ты стала
некрасивой, вся высохла, если ты выйдешь в степь, тебя унесет ветер, как
пушинку. Ты должна поправиться, опять сделаться розовощекой и веселой,
чтобы тебя не унес ветер и чтобы играть с другими куклами. Ты же совсем
позабыла про свои игрушки! Они лежат в углу грудой, покрылись пылью, никто
с ними не играет, никто не любит их. Разве это справедливо, разве хорошо?"
И девочка поняла, что старая и умная женщина права, что другого выхода
нет. И тогда женщина вышла и скоро вернулась и принесла волшебной травы, и
девочка стала вдыхать ее запах. Один раз вдохнула, другой, еще, еще. И тут
почувствовала, что горе ее проходит, Муза ее стала забываться. Тогда она
еще подышала запахом тех трав, и вот уже слезы на глазах высохли, горя
никакого не стало, и Муза забылась совсем. Так девочка излечилась от своей
заботы и несчастья. И все обрадовались, что наконец-то она опять стала
есть и пить, спать спокойно, не плачет больше, не твердит день и ночь про
свою куклу Музу, а весело играет со своими старыми и новыми игрушками. Вот
как все было.
Наступила тишина, и Жан подумал уже, что его маленькая слушательница
уснула. Но вдруг раздался ее горячий шепот:
- И та кукла не пришла?
- Нет. Она больше не пришла.
- И девочке не было больше ее жалко?
- Так ведь она забыла про нее!
- Совсем-совсем?
- Ну... может, и не совсем-совсем... Иногда, может, она что-то такое
вспоминала, что-то ей чудилось неясное, вроде того, что была когда-то у
нее какая-то Муза. Но воспоминания эти не были печальными, понимаешь? Они
были обычными, ну - как когда вспоминаешь что-нибудь просто так,
какой-нибудь случай обыкновенный. Ведь ты же вспоминаешь разные случаи,
которые были, например, в прошлом году? Ну, про подружек своих, про то,
как приехал дядя художник или про весну, как птицы прилетели. Вспоминаешь
ведь?
- Вспоминаю.
- И тебе ведь не печально от этих воспоминаний, правда? Вспоминается -
и все.
- Ага.
- Вот видишь! Так и та девочка: вспоминала Музу и все.
- Я еще Шарика вспоминаю. Его жалко.
- Какого Шарика?
- У нас Шарик был, собака. Его машиной задавило.
- Ну, это другое дело. Конечно, жалко. А знаешь, почему тебе до сих пор
жалко его? Потому что ты не дышала той травой - ну, той самой, которую
принесла старая женщина и которой дышала та девочка.
- Не дышала.
- Вот. А к тому же, Лена, все, что я тебе рассказал, - сказка. Ты
понимаешь, что - сказка?
- Понимаю.
- Вот и хорошо. А теперь давай спать.
- Я не хочу.
- Надо спать, уже поздно. А то завтра я просплю. Мне ведь надо в
Макарове пораньше прийти.
- А казаки говорят по-другому?
- Да. Они говорят по-казахски.
- А как?
- На своем родном языке. Он не такой, как русский.
- А ты умеешь по-ка...
- Конечно. Это же мой родной язык. Но, вот видишь, и по-русски говорю.
- А я по-другому не умею.
- Научишься, если захочешь.
- По-казакски собака как?
- Ит.
- Ит, - повторила девочка. - Чудно как. А хлеб?
- Нан.
- А хата?
- Там.
- А вода?
- Су. Все равно ты все не запомнишь. Хочешь я тебе напишу? Напишу и
оставлю. А ты, когда научишься читать, прочтешь и запомнишь.
- Я и так запомню.
- Хорошо. Тебе дядя художник прочитает, и ты запомнишь. Или твоя мама.
Кстати, мама по-казахски - шеше. Или ана. Ты, когда вырастешь, поезжай в
Казахстан. Там ты и горы увидишь, и степь, и даже море. Ох, если бы ты
знала, какая степь! Ровная, чистая, необъятная - только небо и земля.
Идешь-идешь и - только небо и земля. Это надо увидеть. Хочешь увидеть
степь?
Девочка не отвечала.
- Лена! - тихо позвал Жан.
Она спала.
Он встал бесшумно и вышел во двор. Все безмолвствовало. Над землей
висела обкромсанная луна. Поблескивали звезды. Эти луна и звезды были не
такими яркими, как на родине Жана, причем звезды казались здесь
значительно меньше. Небо было темно-серым и близким, круто загибающимся за
лес, что черной стеной стоял сразу за огородом. И Жану вдруг сделалось
страшно: это небо давило его, но еще сильнее давил лес - черная громадина,
сплошная завеса, без единого просвета, - тишь, мрак, бездна. Он буквально
кожей осязал, что стена опасна, что она в любой момент может исторгнуть
неведомое, ужасное, необоримое. Жан устыдился своего страха - разве он не
знает ночи, не видел ее в степи, в горах, в лесу? Да! И в лесу ночевал: в
горах был лес, и в степи - островками - тоже был лес. И тут Жан понял, что
его смущает и пугает: именно тот лес, название которому "тайга". И в
горах, и в степи - там все-таки был другой лес, там был, в общем-то, лесок
по сравнению с этим, там в названиях лесов, какими бы разными и
изобретательными они ни были, отсутствовало то потаенное и зловещее, что
звучало в слове "тайга". И ему сразу же вспомнился рассказ приятеля,
бывшего таежника, как тот, будучи на целине, вышел ночью из барака на
полевом стане, чтобы скрутить на соседнем поле две-три шляпы подсолнухов,
- девчонкам захотелось семечек полузгать, - и какой вдруг ощутил животный
страх, оказавшись один среди степи под огромным яркозвездным небом; он,
коренной житель дремучих лесов, пробиравшийся непролазной глушью от
дальних озер к дому, зажигавший виток бересты на палке, чтобы кое-как
осветить себе путь по бездорожью, обмиравший, когда из-под ног выпархивала
неведомая птица или мелькала перед самым лицом тень назойливого ушана, -
он испугался степного простора и пустоты. "А я, - думал теперь Жан, - днем
ли, ночью ли чувствовал себя в степи своим. Потому что я сам - плод степи.
А друг мой - плод леса".
Он заставил себя улыбнуться; страх неохотно, капризно отступал. Да,
невозможно бояться того, чем ты пропитан - боязнь лишь перед неведомым. Но
неведомое тем желаннее.
Жан не стал додумывать, почему одновременно так страшит и так манит
неведомое, почему, чем больше его страшишься, тем оно притягательнее, - не
стал, потому что новая мысль погасила прежние: "Скоро все это кончится".
Он вернулся в дом, неслышно разделся и улегся. И тут сильно вздрогнул -
голос художника был отчетливым и громким:
- Ты солгал, Жан.
- Что? - спросил Жан, растерявшись.
- Солгал. Это не казахская сказка, это ты вычитал в стряпне одного
журналиста из местной газеты.
- Я сочинил, - шепотом, чтобы не разбудить девочку, возразил Жан, но
художник все так же громко перебил:
- Не упорствуй! Я был там целую неделю. Целую неделю, а точнее - восемь
дней. И все это время я не вылазил из тайги. Я устал, как собака, шкура и
одежда висели на мне клочьями, меня чуть не до смерти заел гнус. И все -
зря! Никакой Сонной Мари нет.
- Как нет? - холодея, спросил Жан; голос его прозвучал скуляще.
- Нет, - повторил художник. - Все нелепость. Вздор. Жалкая потачка
бесплодного воображения другому такому же бесплодному воображению. И ты
поверил, как я когда-то. Да я хоть не в газетах вычитал.
- А где?
- Иные уста донесли, не прессы. Но - все равно. Пустое все... Теперь
мне ясно, почему и зачем ты идешь туда. Ты и мне солгал, не только этой
девочке.
- Я не сол...
- Не надо. Некрасиво отпираться. Я тебя не осуждаю - я понимаю тебя.
Послушай, мальчик, я по крайней мере вдвое старше тебя, и это дает мне
право на совет. Не нужно выдумывать сказок, верить в них и умиляться ими.
И трижды не нужно доводить себя до того, чтобы приносить им жертвы. Не ищи
Сонной Мари - все равно не найдешь. Ищи в себе. Вот я! Я искал и нашел, но
в себе и только в себе. Я нашел, что бездарен, и потому не лезу. Пусть мой
талантишко жалок, но мне достаточно того, что есть. Я не лезу. Я нашел
свою тему, нашел, следовательно, себя. И ты не лезь, а ищи свою тему,
себя. Не надо отчаиваться, если ты увидел вдруг, что ты - не Энрико
Карузо, не Марио Ланца или не Собинов. Стань каким-нибудь Джанабаем,
Булатом или... какие там у вас ходячие имена... И все! Стань Жаном.
Собой... Послушай, оставайся! Я напишу твой портрет. У меня появилась
интересная идея. А на пасеку мы и так сходим - и меда поедим, и трав
попьем...
Жан слушал и успокаивался. Ему было жалко художника. Теперь, если бы он
что-то произнес, голос его не был бы скулящим. И когда художник умолк,
ожидая его ответа, он проговорил и слова его прозвучали спокойно:
- Забыть что-нибудь, что давит, - это не может быть плохо. Это может
только помочь человеку, сделает его здоровее, сильнее. Что же тут
неправильного, помочь человеку забыть неприятное?
- Чему следует быть забыту, - ответил художник, - то забывается само
собой - об этом позаботилась человеческая природа. А чему не следует -
остается. И значит - так правильно, так и должно быть. Так и не иначе.
Никакого вмешательства. Просто-напросто надо постараться точно оценить
себя.
- А кто это может?
- Сам. Только.
Затем художник несколько приглушил голос и стал говорить о том, что
поражается доверчивости людей. Особенно доверчивости современных людей -
вовсе уж труднообъяснимой, чрезвычайной и потрясающе наивной. Казалось бы,
сказал он, такая доверчивость есть свойство первочеловеков - так, по
крайней мере, можно предположить, или уж, на худой конец, людей на ранних
стадиях цивилизации. Но когда она, цивилизация, достигла таких вершин,
когда наука, искусство, средства коммуникации и информации на таком
взлете, когда так доступно образование и изощрены воспитательные
институты, - то тут можно только руками развести, видя, как люди готовы
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг