веранды, пристройки, окнищи во всю стену. А в общем и целом - русская
деревня, что тут, то там: улица, дорога размятая, петухи с собаками,
скворечники. Русская деревня, она везде русская деревня. И человек всюду
один и тот же - то есть разный и схожий, и по-другому, видимо, нигде и
никогда не может быть.
Вот ехал он, Филипп Торба, и - господи боже ты мой! - какие только люди
не попадались: и русские, и татары, и кавказцы всевозможные, и латыши, и
якуты, и вообще не пойми-разбери, какой он там нации-племени. И всем
куда-то надо, у всех планы, заботы, несутся, спешат, суетятся и по
одиночке, и семьями, и компаниями - такая круговерть, что можно подумать,
оседлого человека вообще не бывает. И вот что интересно: с кем ни
разговоришься, у каждого что-то такое найдется, - обязательно, обязательно
найдется, - что ему в тягость, от чего он побежал бы, что позабыть бы
хотел. Один прямо выложит, другой обиняком, третий вовсе промолчит, но
ведь и по тому, как молчит человек, все видно. Кто - тут промашку дал, кто
- там, третий натворил чего-то когда-то, четвертый делал-делал да не
получилось, пятый - потерял, у шестого - нездоровье... И так - без конца.
Любой, если его разговорить, в конце концов так и скажет, - или подумает,
когда не захочет сказать, - что вот бы, дескать, забыть бы вот это дело к
такой-то матери, и жизнь бы спокойней, нормальней пошла. Ни одного
человека не встречал Филипп, чтобы без какого-то пятнышка, - серого там,
или темного, или уж совсем еле заметного, - которое бы не хотелось вывести
или забелить. Но попробуй скажи ему, что вот, мол, брат, сделали бы тебе
такую операцию или бы чего-нибудь такого понюхать дали, чтобы забылось про
то, что не дает покоя, согласился бы ты или нет? И тут-то начинается самое
удивительное.
Сперва любой почти: да, согласился бы, не задумался, бы, хоть сию
минуту. А потом поразмышляет, прикинет так-этак и - нет, говорит, ну его к
лешему, зачем надо, жил со своей болячкой и дальше проживу. Потому что,
говорит, без болячки невозможно, у всякого человека она есть и будет, одну
выведешь - другая тут как тут, свято место, дескать, не бывает пусто.
Человеку, видишь, нужна какая-нибудь болячка, чтоб он знал, какая она
бывает, чтоб было чего остерегаться, от чего бежать, не сидеть на месте.
Главное, говорит, чтоб ты сам весь в болячку не превратился. Вот как
интересно рассуждает человек.
Но тут, понятно, у всех по-разному. Смотря, то есть, какая болячка.
Один, например, со своей болячкой лег и засопел. А другой спать не может.
Одному всякие режимы и таблетки помогают, а другому режимы и таблетки - до
одного места.
Вот, допустим, он, Филипп - он другой. Ему ничто не помогает. Вот даже
и аутотренинг этот не помог, бесполезное дело вышло. Все чин-чином было:
прислали из академии письмо, - подробное письмо с советами и поучениями, -
и даже книжечку следом дослали, в которой все аккуратно расписано, как и
что делать. А толку - ноль. Нельзя сказать, что Филипп не старался, не
вникал во все премудрости нового метода - он старался и вникал, все точно
выполнял, как предписывалось, но прошел месяц, прошло два, а как маялся по
ночам "сычом болотным", так и продолжал маяться под горестное ворчание
просыпавшейся время от времени жены.
А Гошка-крестник, сватов сын, видно, всерьез беспокоился и жалел своего
крестного, и как узнал, что с аутотренингом промах, так давай дальше
действовать, и в скором времени опять пришло от него письмо, в которое
была вложена вырезка из газеты. И прочитав эту вырезку, Филипп подумал и
решил: поеду, попытаю, холера ее забери, выйдет - хорошо, нет - ну и
ладно, зато хоть белый свет погляжу, а то так и помру, носа не высунувши
никуда дальше своей Великолукщины.
Решение это было бесповоротным, как и любое, которое подумав принимал
Филипп Торба, и не изменили его ни брань и слезы жены, ни увещевания
свата. Филипп обещал писать о своем продвижении к цели и писал аккуратно,
и даже уже сегодня, в Рощах, опустил в почтовый ящик последнее, четвертое
по счету письмо, написанное еще в Долгом Логу, на автостанции, в котором
подробно излагал про ураган, про здешний климат и ученую экспедицию.
Так и лежал он спокойно в амбаре, посасывая трубку, и уже взошла луна,
и было совсем тихо, как и в родной деревне ночами, и так же, как там,
орудовали под полом мыши. И привычно, оттеснив все остальное, пришли
военные видения, и так же привычно, чтобы хоть как-то помешать им мучить,
он обратился к своему югославу, с которым очень сблизился в дороге,
обстоятельно исповедуясь в сонное время, выкладывая все увиденное и
пережитое за день, как будто югослав недреманным своим оком все время
следил за ним, болел и переживал за него.
Но что-то сегодня свидание никак не удавалось, не ладилось что-то -
югослав, сколько Филипп ни старался, очень смутно осуществлялся в
сознании, и когда что-нибудь отвечал, голоса его почти не было слышно и
только впустую двигались губы. Так было, скорее всего, из-за Филипповой
усталости: шутка ли, такая дорога в душном автобусе. К тому же он
допускал, что, может быть, у них там теперь никакая не ночь, а совсем
наоборот, что человек на работе и недосуг ему отвлекаться на разговоры. И
смирившись с этим и по-прежнему глядя войну тридцатитрехлетней давности,
он слушал, как пыхтит рядом в хлеву корова и похрюкивают в стайке свиньи,
как позванивает цепью собака и попискивают мыши под полом.
Далеко заполночь югослав вдруг сам объявился, без каких-либо Филипповых
усилий, - ясно так обозначился: сидит в чистой рубашке на табурете, в
одной руке трубка, другой - черные свои, загнутые книзу усы поглаживает,
улыбается. Извини, говорит, за промедление. И видимость, говорит, не та
была, и какие-то посредники все время мешали, а главное, - тут ты, Филипп
Осипович, совершенно прав, - был я целый день на работе, и только недавно
освободился, пришел домой, помылся, поужинал, и вот - готов в твое
распоряжение.
- А я, братка, думал далеко ты сильно, ня слышишь.
- Э, - усмехнулся югослав, - расстоянья тутака роли ня играют. Главное
- ня мяшал ба никто и время было б.
И Филипп разговорился. Он рассказал про последнее свое автобусное
путешествие сегодня, про людей, что вместе с ним ехали, про деревушку,
разрушенную ураганом. И пошло у них про всякие стихийные бедствия -
наводнения и землетрясения, бури и грозы, и в конце концов оба
согласились, что как бы там ни было, а свирепее войны ничего не может
быть. Но тут же Филипп постарался от военной темы отойти, потому что она,
война, и так все время стояла перед глазами, а стал рассказывать про свои
сегодняшние наблюдения в автобусе: почудилось ему, что не один он
добирается до _того_ места.
- Женщина одна, ладная такая, преставительная, спрашивая; а что,
дедушка, много у вас тутака грибов? Дедушка, видишь. А я, быдта свой,
местнай, какие жа, говорю, таперь грибы у такую пору, можа одны горяшки, и
тыи чарвивыи.
- А как она правда у грибы? Человек городской, ня зная.
- Не, братка. Вид у ей ня той.
- Ково жа ей тамака надо? Можа, родичи?
- Кто зная, что в человека на души... Можа, как у тым старом доме -
сыростью ды пустуей пахня. От такого хыть на край света побегишь. Я жа
побег.
- Можа сямья ня задалася.
- Ня знаю... Ну, ета ладно, узрослай человек, жизни повидалши. А
дяучонка, чарнявянькая ета, шпетненькая такая...
- Няу тожа туды?
- А куды жа?
- Да, Осипович, вяселая в тябя компания.
- Куды вясялей, братка... Одного жизнь ломая-ломая, мне-мне, и человек
мягоше делается. А другой - обратно: озлится, оскотинится, и увесь свет
яму такой. А свет и будя злой, когда таким кажется, и человек будя думать:
правильно вижу. А другой видя: все доброе, и яно тады и будя доброе.
- Считаешь, и злой туды пойде?
- А что? Мне, примерно, злое охота забыть, а яму обратно.
- Можа и так... Ты-то хыть надеисся?
- А как жа! Зачим ехал в такую даль?
- А когда тамака нету ничего?
- Ня можа быть.
- Все можа быть, Осипович.
- Тады бы вученыи ня стали антересоваться.
- Ну, яны по своему делу.
- А как ихныи дяла и мне гораз подходють?..
Так они говорили долго, и сомнения, закравшиеся в душу Филиппа, когда
он вылез из автобуса на рощинской площади, стали понемногу стушевываться.
На дворе была яркая луна. Потом свет ее померк, и начал заниматься
день. И Филипп отметил, что вот она и прошла, еще одна ночь, и теперь до
цели уже совсем рукой подать. Скоро встанет хозяйка, начнет прибираться,
подоит корову, задаст корму свиньям, поставит завтрак; потом хозяин
заведет свой трактор... Надо будет помочь ей хоть хряпы поросятам набрать
да воды принести, а то народу полон дом, а толку от них никакого: малые
дети да больная старуха. Помогу, поем молока и - в дорогу...
5
Комнату, в которой предстояло провести ночь Жану, занимал художник. Это
была просторная сельская горница с фотографиями в рамках, телевизором под
расшитой салфеткой и иконой в красном углу, обрамленной рушником; с
тюлевыми занавесками и праздничными шторами на окнах и круглым столом под
тяжелой льняной скатертью. Все было чисто, красиво, манило покоем и
основательностью, в раскрытое окно светило закатное солнце и влетал теплый
ветерок, шевеля накрахмаленный тюль.
Тут же стояла детская кровать шестилетней хозяйкиной дочери; сама
хозяйка уехала в Долгий Лог и вернется через день, объяснил художник.
Он рассказал, что приезжает сюда не первый год, что облюбовал Рощи,
чтобы писать природу, а также сельский быт и труд - тут все это так
выпукло и ярко; данные темы, особенно последняя, представляются ему очень
перспективными, и кое-что у него уже получается: осенью, - тьфу-тьфу-тьфу,
чтоб не сглазить, - запланирована выставка. В этой комнате он, конечно, не
пишет - разве что карандашные наброски делает; краски, лаки, растворители,
полотна, мольберт и прочее - на чердаке: там, если раскрыть слуховые окна
да створы в торцах, света вполне достаточно, к тому же, он туда и
электричество провел. И все-таки там он пишет крайне редко - например, в
дождь; в основном же предпочитает открытое небо, простор - пленэр, одним
словом.
Художник рассказал также, что хозяйка достаточно покладистая и добрая
женщина, но вот слегка повредилась, как говорится, после того, как от нее
ушел муж - он присмотрел себе в Долгом Логу подружку и перебрался к ней,
бросив все и от всего отвернувшись, - от собственного дома, ребенка и
привычных дел, - и даже не заглядывает. А хозяйка не может успокоиться:
ездит по судам да по знахаркам, подкарауливает бывшего мужа и его новую
жену, затевает скандалы, раз даже их дом поджечь пыталась. И все это,
сказал художник, и называется жизнь, и бедную женщину можно лишь пожалеть.
- Так что вам совершенно правильно показали: дом свободный, просторный,
чистый. И хозяева сегодня здесь мы с вами.
Художник говорил еще долго: о себе и своем городе, о жителях Рощей, о
местных порядках и обычаях, о ландшафте, видах, перспективах и темах. Ему
здесь нравилось. И когда он умолк, то Жану показалось неудобным тоже
молчать, приличия требовали, чтобы и он о себе рассказал - в ответ на
такой подробный и откровенный рассказ художника. И Жан рассказал про
Казахстан, про степи и горы, про лютые бураны и нестерпимый зной, про
приятеля, который родом из здешних краев, а теперь живет на родине Жана;
он, этот приятель, и посоветовал ему прокатиться сюда, где настоящая тайга
- он мог часами говорить о тайге. И Жан внял совету, и вот почему. Ну,
во-первых, интересно, конечно, посмотреть места, в которых никогда не
бывал, тем более места, в названии и свойствах которых имеется нечто
экзотическое, а для южного человека в слове "тайга" именно это и имеется.
А во-вторых, поскольку Жан является студентом консерватории (вокальное
отделение) и у него немножко не в порядке с горлом, то полезно, как ему
посоветовали, подышать таежным воздухом, богатым фитонцидами, пожить на
таежной пасеке, поесть таежного меда и попить разных настоев лекарственных
трав, которых здесь, как утверждают, изобилие. Так Жан очутился в Рощах.
Он сегодня переночует здесь, а завтра отправится в Макарове - там,
говорят, очень просто с жильем.
Художник ответил, что насчет жилья толком не знает, но скорее всего так
оно и есть: устроиться можно. А что касается здешних мест, то они
действительно хороши ("поразительно, что людей тянет к каким-то южным
морям, где в сезон не протолкнуться"), и уж, конечно, целебных трав тут
достаточно, просто мало кто в них толком разбирается, и чтобы найти
действительно целебные и чтобы польза была, надо прежде всего поговорить с
пожилыми женщинами - многие из них серьезно разбираются в данном предмете:
от мамок и бабок по наследству перешло.
- Вообще же тут чай натуральный почти не пьет никто, - сказал художник.
- Тем более ваш, зеленый, про который, может, и не слыхали, а все настои
разные: то шиповник, то малину, то еще что-то. Короче - располагайтесь.
Вот ваша лежанка. - И указал на диван рядом с детской кроваткой.
Девочка все время вертелась тут же, лишь изредка выпархивая за дверь
для того, как догадался Жан, чтобы поделиться с подружками подробностями о
новом постояльце; за окном раздавалось беспокойное, приглушенное
щебетание. Она смотрела на Жана внимательно и жадно: он был ей крайне
интересен.
- Как тебя звать?
- Лена.
- А меня - Жан.
Огонек любопытства в ее глазах стал еще жарче; она покосилась на дверь
и вздохнула: подружек, к сожалению, уже нет, разбежались по домам, потому
что надо ужинать, а потом скоро и спать; так что придется ждать аж до
завтрашнего дня, чтобы сообщить, какое у гостя необычное имя.
Художник сидел за столом, перекладывая ватманы с эскизами и набросками,
что-то бормотал; он, казалось, совсем позабыл, что кроме него тут еще
кто-то находится. Девочка посмотрела на его спину и шепотом спросила Жана:
- Ты далеко-далеко живешь, ага?
- Очень далеко, - тихо ответил он.
- Как до Долгого Лога?
- Еще дальше.
- Ого-го! А завтра ты уедешь?
- Я пешком пойду.
- В Макарове?
- Да.
- Где Макар телят не пас? - Она захихихала, прикрыла ладошкой рот. -
Это так мамка говорит.
Художник распрямился, обернулся, иронично посмотрел на шептунов.
- Давайте-ка ужинать. А потом - спать. Тебе, Лена, пора, ты знаешь.
Так?
- Так, - машинально кивнула девочка.
- Отлично. И значит, иди и мой руки. - И когда она вышла, художник
задумчиво проговорил: - Очень неугомонная, очень. Уложить ее спать - целое
искусство. Она вам не надоела?
- Нет, что вы!
- У меня нет семьи, - сказал художник. - Нет, стало быть, детей. Она -
первый ребенок, с которым я близко столкнулся. Почему-то мне грустно на
нее смотреть. Вообще грустно смотреть на детей. Как будто я чем-то перед
ними виноват. И чтобы они ничего такого не заметили, я стараюсь быть с
ними строгим. Меня воспитывали очень строго.
- Мне это незнакомо, - отозвался Жан...
Они ужинали: яичница на сале, молоко, творог, хлеб, зеленый лук с"
сметаной. Жан сало есть не мог - художник понимающе кивнул: "реликт,
мусульманские заповеди, обычаи..."
- Да нет! - сказал Жан и засмеялся. - Просто с детства не привык, не
могу. А вот старший брат, например, может. Да и много таких казахов я
знаю. А с другой стороны, знаю русских, которые тоже не едят сало.
- Бывает, - согласился художник. - Один мой знакомый не может есть лук.
Ни в каком виде.
Девочка смотрела на старших во все глаза.
Жан вскочил вдруг, бросился к своему рюкзаку и извлек из него целую
пригоршню коричнево-золотистых шариков.
- Это баурсаки, - сказал он. - Национальное наше.
- Любопытно, - произнес художник и попробовал. - Никогда не доводилось.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг