Юрий Астров.
КРЫЛЬЯ.
МАЛЕНЬКАЯ ПОВЕСТЬ
Брату моему с
благодарностью
за неоценимую
помощь в подборе
материала и за стихи.
Глава первая
Этот плащ определенно знал лучшие времена, а также видал виды.
Сшитый из рытого бархата темно-малинового цвета (в наше
меркантильное время таким материалом разве что обивают очень дорогую
мебель), плащ сей, однако, был вовсе не парадным. Неотстирываемые следы
старой грязи (или крови?), потертости, а то и дырки свидетельствовали о
том, что плащ надевали если не постоянно, то часто, и отнюдь не на
официальные приемы. Хотя, возможно, и туда тоже. Правда, настораживало
полное отсутствие пыли...
Впрочем, надевали его давно. Очень давно. В позапрошлом веке.
(Да нет, что это я... В поза-позапрошлом уже, конечно!) Плащ не видел
улицы лет двести с хвостиком, пожалуй. Именно сейчас, кстати говоря, в
этом плаще можно было бы появиться на людях: уж чем-чем, а необычной
одеждой нынче никого не удивишь... Но Семен Орестович, конечно, никогда бы
на это не решился.
Во-первых... но об этом позже. Во вторых же - не избежать было
вопросов. На худой конец, можно и отшутиться, однако - кто его знает?
Вдруг среди приятелей и знакомых окажутся эрудиты? Два разреза на спине
плаща могли их просто удивить, а могли и навести на определенные мысли.
Хотя об ордене Игроков мало кто знал, но исключить встречу со знатоком
было нельзя. Тем более, когда на книжных развалах торгуют всякими
"Тайнами черной и белой магии" и прочей белибердой. За всеми изданиями не
уследишь, мог кто-то и докопаться, а потом выдать на-гора информацию. К
которой никто бы серьезно не отнесся, наверное, но...
Но.
Слишком многим Семен Орестович рисковал. Лучше подождать, но
потом надеть плащ уже не по праву наследника отца, вовсе нет - по праву
рыцаря.
Семен Орестович вспомнил, как еще Семушкой (или - по уличному -
Сенькой), мальчишкой не весьма великого возраста, впервые наткнулся на
плащ.
На чердаке дома, построенного на месте старой саманки, было
много барахла.
Там, увязанные в стопки бельевыми веревками, лежали книги и
журналы. Семен просмотрел их почти все. Шеллеры-Михайловы, Боборыкины и
Лейкины мало интересовали юнца, и он снова связал эти толстые томики - в
переплетах и без оных - в стопки, пусть и не такие аккуратные, как раньше.
А вот журналы - дело другое. Они открыли ему мир, давно канувший в
небытие.
Там были толстые подшивки "Нивы" за конец 19-го и начало 20-го
веков. С фотографиями императорской фамилии, с "оригинальными
иллюстрациями" - как правило, совершенно бездарными художественно, но так
не похожими на картинки в "Пионере" или "Костре". С корреспонденциями из
Порт-Артура и Ханьчжоу - с русско-японской войны.
Там был "Вестник иностранной литературы" с игривыми повестушками
Мирбо и занудными, на тогдашний вкус Сени, романами Пшибышевского и
Гамсуна - но зато с Киплингом, а также неким коммунаром (чья фамилия к
этому времени испарилась из памяти нашего героя), отбывшим каторгу во
Французской Гвиане, а после каторги радикально изменившим взгляды и
писавшим разоблачительные романы о мировом еврействе. Особенно поразила
Сеню бочка радия, при помощи которой главный антигерой хотел избавиться от
своей жены (видать, и тогда что-то о лучевой болезни уже знали), а также
уверенность бывшего революционера в том, что если радиограмму перехватить,
она до адресата не дойдет.
Там был "Всемирный следопыт" 20-х годов с "Островом
гориллоидов". Автора Семен Орестович забыл, но прекрасно помнил тогдашнее
впечатление: до этого он был знаком с нашей фантастикой лишь по Охотникову
и Немцову.
Да мало ли чего там не было!
Например, шпага. Потом отец сказал Сене, что это артиллерийский
палаш. Клинок был заржавлен, но на эфесе зато выжжено несколько точек.
Семен уверил себя, что это, конечно же, количество убитых на дуэлях или в
бою.
Или эсэсовский кинжал. Здоровенный, как гладиаторский меч,
который Сеня видел на иллюстрациях к капитальному труду историка Мишулина
"Спартак". Рукоять заканчивалась двуглавым орлом, а по желобку лезвия шла
надпись: "Gott mit uns". Отец привез его с войны, а бабушка спрятала от
греха подальше.
Нашел мальчишка там и телескоп. Впрочем, в том, что это именно
телескоп, он был уверен лишь в детстве. Скорее всего это была труба от
универсального инструмента астрономов-геодезистов. Потому что изображение
в ней было перевернутым, а на окуляре - сетка. Труба потом куда-то
затерялась, и проверить свое предположение Семен Орестович уже не мог.
А также стояли на чердаке два сундука. В одном хранилась старая
обувь, в основном яловые сапоги и подшитые валенки. Никогда и никто их уже
не обует, - но выкинуть у родителей рука не поднималась. А в другом - еще
более старая одежда. Сундук с одеждой был громадным; Сеня не раз задавался
вопросом: и как же его умудрились взгромоздить на чердак? Вот с этим
сундуком у Семена сложились отношения вполне дружеские. Была в нем, как,
впрочем, в любом мальчишке его возраста, некая актерская жилка. Либо -
потребность в игре. Но не просто игре - в "штандер" или "кляк"
(южно-русский городок, родина Семена Орестовича, с диким суржиком, который
он, став взрослым, уже не понимал, и еще более дикими жителями - эти
давние переселенцы с Полтавщины и Харьковщины, чтящие Шевченко, упорно
именовали себя "русскими", а русских, которых тоже в городке хватало,
"москалями" и "кацапами" - так вот, городок Кулич не знал
"казаков-разбойников", городков и лапты; впрочем, детские игры везде
одинаковы - с небольшими вариациями).
Нет, Сеня вкупе с приятелями разыгрывал целые истории, почти
бесконечные. Во всяком случае - с многодневными продолжениями. Пока
партнерам не надоедало. О пиратах, о "черной кошке" - и эта игра, право
же, была куда как хитрее закручена, чем через двадцать лет у братьев
Вайнеров! - о путешественниках в Африке либо, наоборот, в Арктике...
Сейчас это назвали бы "ролевыми играми". Во всяком случае, палаш, кинжал
и телескоп, игравший роль подзорной трубы, на чердаке не залеживались.
И одежда из сундука - тоже.
Сундук, как было уже сказано, отличался непомерными размерами и
вместительностью, так что исчерпать его до дна было непросто. Но однажды
потребовалось отыскать сразу пять тулупов - намечалось путешествие
капитана Гаттераса. И Сеня добрался до донышка сундука, хотя уже понял,
что двоим членам экспедиции придется мерзнуть в торосах.
На самом дне лежал сверток, упакованный в тонкую замшу,
аккуратно перевязанный и пахнущий нафталином, столь знакомым Сене по
двустворчатому шкафу в комнате родителей. Мальчишка развязал бечевку и
достал этот самый плащ. В полутьме чердака он казался новехоньким и так
отличался от всего, что было навалено поверх... Но не только это поразило
Сеню.
Плащ был попросту несовместим с окружающей его жизнью.
Шпага - да, совместима. В отцовском роду были офицеры, пусть и в
небольших чинах (выше штабс-капитана никто так и не поднялся). И сам отец
был офицером, но уже Красной, а потом Советской армии. Отсюда и кинжал -
военный трофей. (Отсюда, кстати, и парабеллум, который отец хранил,
разумеется, не на чердаке и о котором сыну запрещено было не то что
говорить - даже думать.)
Все эти гимнастерки, галифе, нагольные тулупы, старые-престарые
армяки и поддевки, военные и дворянские фуражки, а также картузы,
шестиклинки и пилотки - это просто была та самая жизнь.
Но не этот плащ. Не эта крылатка рытого бархата с застежкой из
уже покрывшейся патиной бронзы в виде крылатого льва с орлиной головой.
Сеня знал, что это грифон. И что грифонов не существует. И что этот грифон
делает в Куличе, на чердаке огромного старого дома, - было непонятно.
Все равно, что увидеть на соседском псе по кличке Лапко, то
добродушном, то, с пеной у пасти, хрипящим и рвущемся с цепи, с бурой
шерстью в репьях даже зимой - золотой ошейник, украшенный жемчугом.
Не бывает такого.
Сеня аккуратно упаковал плащ в ту же замшу, перевязал, уложил на
прежнее место, навалил сверху старую одежку, захватил шубы и полез вниз, к
приятелям. Но... игра не заладилась.
Он хотел было спросить вечером у отца о плаще, да так и не
спросил,- что-то его удерживало.
И только через несколько лет, когда его снова занесло в тот
самый сундук, он все же спросил у бати: что же это за плащ?
Отец внимательно посмотрел на Семена и ответил:
- Это - военный трофей. Пусть лежит.
Такие распоряжения обсуждению не подлежали. Отец, Орест Янович,
был в семье патриархом, и все его приказы выполнялись без разговоров. И
хотя Семен чувствовал себя тогда несколько умнее папаши (есть такой период
в становлении юношей, все знают) - ссориться он с ним не собирался.
Вернее - не решался.
Так никогда и не решился.
Глава вторая.
Надо заметить, что детство нашего героя пришлось как раз на те
времена, когда, по меткому замечанию Андрея Битова (тем более метким оно
стало лет через двадцать, - именно тогда стало ясно, что за одного Битова
двух небитых дают), в фильмах стало можно распахивать окна. То ли когда
больной, герой киноленты, после долгих страданий становится на ноги, то ли
когда завод наконец запускает автоматическую линию, созданную по проекту
сценариста (цитирую Битова почти дословно). Так что распахнутое окно
повлияло и на характер Сени.
Впрочем, подозреваю, что Андрей Битов сам не знал, кого он
называл сценаристом. И вот это невольное недосказание определило всю
дальнейшую судьбу Семена.
В кино окна открывались, и в дом врывалась весна. Из окна обычно
был виден ледоход. Эта метафора навязла в зубах у кинозрителей гораздо
быстрее, чем режиссеры от нее отказались.
В доме Семушки, чтобы открыть окна, сперва следовало выставить
первые рамы. Но и открыв затем створки окон, ничего, кроме кладбища,
увидеть было нельзя.
Семен далеко не сразу оценил остроумие ремарковской героини,
бравшей с постояльцев за номер с видом на кладбище на марку дороже.
Немецкие кладбища, видимо, заслуживают такой наценки. А вот русские... А
уж то, что стояло под боком у Семена...
Это было кладбище для бедных. Здесь хоронили безродных, здесь на целой
трети территории двадцать лет не копали могил: на глубине не больше
полуметра лежали скелеты военнопленных итальянцев, которые в 43-м вымерли
от голода и холода всем лагерем. Сейчас, правда, там хоронят - старые
кости сгнили...
Не надо, однако, преувеличивать влияние этой картины на
неокрепшую психику ребенка (тем более, что ребятишек на Кладбищенской было
изрядное количество, и рождались все новые). Картина была не очень
траурной, а главное - привычной.
Сеня понял только одно: распахивать окна весной нужно, но не в
Куличе. И в 17 лет покинул дом. Надолго. На тридцать без малого лет. Но
он-то думал тогда, что навсегда...
Все эти тридцать лет он почти не бывал на родине. Он открывал
свои окна в областных центрах и столицах, сменив их порядочно, - но всегда
эти окна в конце концов открывались на кладбище. Пусть иной раз и на
такое, что можно было даже марку доплатить - не жалко за такой вид; тем
не менее убежать от кладбища так и не удалось. И весны были разные, иногда
очень обещающие, - особенно последняя, - но все всегда заканчивалось
привычным видом: могильные холмики, плиты, памятники, кипарисы, кусты
сирени, отрытые могилы, готовые к приему очередного новосела.
Последние годы перед его возвращением с обломков второй семьи на
родное пепелище дом стоял заколоченным. Но не разграбленным. Его
сторожили соседи, за что по договоренности с наследником (таковым Семен
Орестович и являлся) использовали в целях собственного пропитания
земельный участок, попросту - огород. Так что Семену оставалось лишь,
проветрив часть помещения и наглухо заперев другую, открыть заглушку,
наполнить отопительную систему водой и затопить газовый котел. Сразу стало
можно жить.
Немолодой, одинокий рантье с пестрой биографией, которая сейчас
никого не интересовала, двумя высшими образованиями, двумя изданными, но
давно забытыми книжками и неудавшейся жизнью... Впрочем, звериное
здоровье быстро отвлекало Семена от таких - иногда все же закрадывающихся
в голову - мыслей.
Начинать жизнь заново было нетрудно. Но - зачем? Ни о какой-то
новой семье, ни о карьере (в Куличе-то? Боже мой...) Семен Орестович не
думал.
Соседи ему не докучали, - на Кладбищенской знакомых почти не
осталось. Да и в городке - тоже. Кто умер, кто уехал.
Изредка он приводил женщин. Иногда стучал по клавишам ноутбука,
а потом отсылал рассказы и статьи в безгонорарные журналы. Порой листал
книги, изданные в основном в 50-е и 60-е годы, - из отцовской библиотеки.
Их дворянско-разночинная ветвь куличевской интеллигенции, столь резко
обломанная революцией и гражданской войной (одного прадеда расстреляли -
то ли белые, то ли красные, другой погиб на Гражданской - то ли у красных,
то ли у белых) - все же не засохла. Орест Янович не испытал отцовского
влияния из-за безвременной смерти отца, прапорщика военного времени, а
потом учителя, и удивительно поэтому, что извечный бич русской
интеллигенции - вина перед народом - хлестал его едва ли не до боли; он и
сына назвал Семеном по этой причине. (Кстати, Семен такое влияние как раз
испытал, но никакой вины ни перед кем не чувствовал. Если бы он над этим
когда-нибудь задумался, то мог бы такие раздумья резюмировать словами
Потока-богатыря: "Я ведь тоже народ, так за что ж для меня исключенье?").
Несмотря на некоторый даже - по куличевским меркам - аристократизм, батя
мог по праву называться интеллигентом лишь в первом поколении, это
повлияло и на его литературные вкусы: до смерти - достаточно безвременной
- он с подозрением относился не только к Толстому и Достоевскому, но даже
к Чехову, зато Сетона-Томпсона и Паустовского считал великими писателями.
Новых книг Семен не покупал.
В середине весны он вскопал огород и посадил картошку. А потом,
вспомнив вдруг о связках журналов и книг, нашел на задах лестницу (дробыну
по-местному) и полез на чердак.
Лампочка не горела. С трудом различая при тусклом свете из
открытой чердачной дверцы очертания предметов, Семен пошел вперед, туда,
где должны были лежать книги. Но совершенно неожиданно и весьма
чувствительно ударился коленной чашечкой о большущий сундук. Тихо
выматерившись, он стал растирать больное место - и тут его осенило.
Открыть сундук, выбросить из него ворох старой одежды не
составило труда и заняло пару минут. Необычно взволнованный, Семен быстро
докопался до дна.
Замшевый сверток был на прежнем месте.
Семен спустился вниз со свертком под мышкой, свалил лестницу
набок и пошел в дом.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг