впервые приходит в наш дом: "что это?" Глядя на ширмы, поднятые на
приличную высоту, пришедший гадает: "шкаф, окно, потайной ход?" А потом
распахиваю дверцу и слышу изумленное: "Вы здесь моетесь?"
Шутка с дверцами почти такое же удовольствие, как и сам процесс мытья в
душе. Рукотворный мой!
Еще одна победа - телефон. Но это поэма. Или ода. Моему упорству. Еще
осталось газифицировать микрорайон, сменить колокол на храме (что-то
дребезжит), и можно жить. Вот только обещают снести наш старый дом.
Мне давно уже тошно от своего умения, своей независимости. А всего хуже
- от разговоров об утраченной женственности. Все берутся об этом судить. И
все - о частностях. Потому что проблемы вроде бы не существует. Ну, как
всегда у нас. Стихийные бедствия есть. Жертв и разрушений нет.
Национальности и нации есть. Национального вопроса нет. И женского тоже
нет. Вопроса нет. Есть ответ. Он звучит так: я устала.
У нас уже, кажется, есть специалисты по вопросу, которого нет. По
нашему, женскому. Конечно, мужчины. Зная о нас все-все, они никогда ничего
о нас не узнают. И главное, никогда им не узнать, что мы о них думаем. Ну,
может быть, если сильно разозлят, что-нибудь и слетит с алых уст второпях.
Но любимые наши... Они умрут в святом неведении. Если, конечно, мы не
умрем раньше. Но и тогда...
...то окажешься в другом мире. Или это другое измерение того же,
привычного мира? Алексей Павлович как-то не очень задумывался над этим,
легко переходя из одного состояния в другое. Поначалу ему казалось, что
таким образом он отключается от забот и суеты и делает это всегда
осознанно и исключительно по своему желанию.
Очень удивился, когда вдруг почувствовал себя едущим на муле в самый
разгар работы. Он как раз тогда был в командировке. Их контора принимала
участие в строительстве очередной АЭС. А его отдел специализировался на
установке вентиляционных систем.
Каждый раз, попадая на крупный объект, он изумлялся количеству
специалистов. С каждым разом их становилось все больше, а поле
деятельности все сужалось, и все труднее было разобраться, кто правит весь
этот бал, и все труднее верилось, что где-то есть человек, который
представляет себе все сооружение в целом.
Так вот, первый раз он очутился на муле помимо своей воли там, в
командировке. Вместо шума стройплощадки - тишина и простор, дорога, облако
белой пыли за повозкой, скрип колес, размеренная поступь мулов. Вместо
лица бестолкового мастера - небо обалденной синевы. "Сейчас такого не
делают", - подумал Алексей Павлович и очнулся, то есть вновь оказался в
недостроенном зале и увидел перед собой бестолкового мастера.
Кажется, никто не заметил его кратковременного отсутствия. Они
продолжили спор. Инженер настаивал на том, что делать нужно так, как
указано в проекте, мастер гнул свою линию: делать нужно, как быстрей, что
и будет - как лучше. Махнув рукой, Алексей Павлович ушел. Ему надоело. А
мастер и знал, что надоест.
Второй раз он неожиданно превратился в погонщика во время встречи...
...им не узнать, что мы думаем. Многие из них уверены, что мы не умеем
думать вообще.
Прежде, до этого моего дома, я переключалась, строя дома. Теперь - сидя
у окна. У того, что выходит в церковный двор. И двор, и храм видны зимой,
когда опадают листья на деревьях. А летом даже голубые в золотых звездах
купола не просматриваются сквозь густые кроны.
Но все равно приятно смотреть на тихую пустынную улицу, ведущую к
храму, на старушек, спешащих к службе. Они несут яблоки и мед на Спас,
цветы и ветки на Троицу, на Маковой, а в один из весенних дней, на
Страстной неделе, расходятся из церкви, держа в руках горящие свечи.
Но и когда нет старушек и пуста улица, все равно приятно сидеть у окна.
Если бы только у меня было чуть больше времени для этого. А то ведь
успеваю выглянуть утром, чтобы узнать, какая погода, и вечером, открывая
форточку.
А если задержаться у окна чуть дольше и посмотреть на ветки чуть
пристальней, можно увидеть не только церковный двор, вернее, совсем не
двор. Другая, какая-то совсем нездешняя растительность - оливы, или, может
быть, апельсины, маленькие дома из светлого камня, оплетенные виноградными
лозами, запряженные в повозки странные животные, не то лошади, не то ослы,
кажется, они называются мулы.
Однажды даже удалось разглядеть извозчика, или - как его правильно
называть? - погонщика, кажется. Он похож на одного инженера. Был у нас в
редакции на встрече за круглым столом. Мы собирали тех, кто строит АЭС на
нашем полуострове. И раньше нормальные люди не хотели, чтобы такую станцию
строили здесь, а уж после взрыва... Но этот инженер успокоил:
- Сейчас о перепрофилировании на другой вид топлива не может быть и
речи. Практически закончено строительство первого реактора.
- Слава богу, до четвертого еще далеко, - облегченно вздохнул кто-то из
наших.
Строители слегка обиделись, но беседу завершили достойно. Над
некоторыми из них незримо витал ореол великомучеников. Они побывали на
месте аварии сразу после взрыва, а некоторые принимали участие в
восстановительных работах, потом лечились. Но об этом как раз говорили
неохотно и на все вопросы отвечали односложно: нормально, обстановка
контролируется. Вот о новой станции, которая только готовится к работе и в
непосредственной близости от нас, они распространялись с удовольствием. Мы
их удовольствия что-то не разделяли. Беседа шла вяловато, постоянно
затухала.
Этот, похожий на погонщика, заверил, что вентиляция, за которую
отвечает его отдел, будет в полном порядке.
- Что позволит всем нам благополучно вылететь в трубу, - снова подал
голос кто-то из наших остряков.
Кажется, Лисович фамилия этого инженера. После завершения официальной
части, попивая чаек в нашем отделе, он попытался продолжить общение на
несколько ином уровне. Ему это вполне удалось. Телефон я дала...
- Спать хочешь? - Это у меня спрашивают люди в белом.
- Нет, хочу пить.
- Пить нельзя. Сейчас спать будешь.
Потолок упал на лицо, и меня не стало...
...в редакции. Прежде у него было мало контактов с журналистами.
Откуда-то из книг, фильмов сложилось впечатление, что журналисты - это
мужики, прокаленные дорогами, циники, весельчаки, легко делающие какое-то
свое флибустьерское дело.
Пришли к ним, а тут просто контора. Дядечки какие-то плешивые в
потертых пиджачках. Ехидные тетки с жадными глазами одиноких женщин,
занятых партийной работой. Жажду свою маскируют богемными манерами. Их
сигаретки, их рискованные шуточки вызывают неизбывную жалость и убивают
всяческое желание перевести общение с ними в иные сферы.
Поначалу Алексей Павлович даже слегка растерялся, особенно когда
плешивые дядечки стали острить по поводу реактора и трубы, в которую все
мы должны вылететь. Понимали бы что, Господи! Какие все умные теперь
стали. Как гром грянул, так не то что креститься, лоб себе расшибить
готовы. А толку? Да что с ними, с дилетантами, разговаривать. Специалисты
по постановке проблем.
Себя Алексей Павлович считал не сильным специалистом, но так, средним.
Таких много, таких большинство. Они средне знают, средне любят и средне
делают свое дело. А все вместе творят тот самый средний уровень жизни, при
котором едят и пекут среднего качества хлеб, печатают и читают средней
паршивости книги, работают на самых средних станциях... Взрыв, правда, был
совсем не средний. Но не им, этим дилетантам, рассуждать.
Так думал, все более распаляясь, А.П.Лисович, находясь в доселе
незнакомой ему, какой-то агрессивной среде. А была-то это всего лишь
средняя, областного робкого размаха газета.
Успокоился он, когда позвали в какой-то отдел чай пить. Здесь он
почувствовал себя вполне в своей стихии. Дамочки томились, даже себе не
признаваясь в причинах своего томления.
Потянувшись за чашкой, он вдруг увидел в своей вытянутой руке кусок
витой веревки, а перед глазами круп мула. Была жара, воздух дрожал и
плавился, мулы еле брели. Он, их погонщик, тоже устал, хотел скорей домой,
хотел смыть с себя пыль, вытянуться в тени дерева, съесть свежую лепешку с
кислым молоком. Добравшись до дому, он и о животных не забудет. Распряжет
их и накормит, даст воды, а поздно вечером, когда спадет жара, отведет на
реку купать.
Тупые мулы будто бы не знают, что их ждет впереди, и еле плетутся,
разморенные жарой. Их широкие ленивые спины так и просят веревки.
Погонщик занес руку, но не успел опустить ее. Услышал смех.
Дорога шла в гору. Там, за холмом, на его противоположном склоне,
начиналось селение. А сейчас с холма ему навстречу спускалась женщина. Это
ее смех заставил застыть в воздухе веревку. Кажется, прежде они...
...Два одинаково сильных желания тащили меня из глубокого сна. Еще не
открыв глаза, не сообразив, где я, что я, почувствовала, что хочу курить и
молиться. Даже смешно стало. И рассмеялась. Но смеха не услышала. А
услышала стон. Глубокий, протяжный, громкий.
Здоровые парни, которые тащили носилки с моим почти что телом, а потом
еще что-то там делали, теперь наклонились надо мной, один тряс меня за
плечо и просил:
- Ну скажи, что там? Что за кайф такой, что вас оттуда не вытащишь? Что
там такое, что вы сами не хотите возвращаться? Ну скажи!
- Пошел вон, - устало попросила я.
- Понял, - соврал реаниматор.
Потом снова чье-то лицо взошло надо мной, как луна над полем. И
закатилось. Только теплое дыхание осталось на щеке.
Курить? Но я уже год, как бросила. Можно бы и снова начать, раз так
сильно хочется. Но здесь разве дадут? Молиться? Но я не умею. Та,
придуманная дома, накануне операции молитва, не в счет. Хотя за спасение
нужно же кого-то благодарить. Потом, когда оклемаюсь, - цветы доктору
Анжелике. А сейчас бы в самый раз молитву Господу. Но здесь разве дадут
спокойно помолиться, если умереть и то не дали.
Кроме двух желаний, проснулось одно чувство. Впрочем, оно не спало.
Чувство холода.
Только очень благополучные люди могут позволить себе любить зиму. У
обездоленных любимое время года - теплое. До какой же степени зажралось
несчастное человечество, если не боится даже ядерной зимы.
Я - святая. Кто же еще может скорбеть обо всем человечестве, когда у
самой все тело - сплошная боль. А еще - холод. Но разве у человечества не
все, как у меня? Или это у меня, как у него? Да какая разница!
И вот, не умея общаться с Богом, обращаться к нему, веду разговор с
человечеством, как будто бы это умею. Будто учили. Что ты сделало со мной?
Спрашиваю я. За что ввергло меня, слабую, беспомощную, в пучину страданий?
Меня знобит в предчувствии страшных твоих рукотворных зим. На меня дует
вселенский ветер из все растущих озоновых дыр. Въелся в меня до костей
страшный холод операционного стола, на котором меня вылущивали, как
стручок гороха. За что, скажи мне на милость?
- Что шепчешь? Молишься? Ко времени. Благодари Анжелику и Бога. С того
света вернули.
Снова это лицо взошло надо мной. И в сплошном холоде, сковавшем меня и
все вокруг, кроме теплых слез моих, еще тепло вот этого дыхания. Два
теплых местечка на щеке. След от слезы и след дыхания. Как быстро
остывают...
...встречались. И смех ее он уже слышал. Погонщик молчал, опустив
веревку, мулы уныло плелись в гору. А женщина смеялась и легко шла ему
навстречу. Белый цветок в ее волосах свеж и еще хранит капли росы. Бледная
кожа даже не порозовела на солнце, ни одна пылинка не забилась в складки
светлого платья. В эту безумную жару, в этой раскаленной пыли она была
такой свежей, казалась такой прохладной, что погонщик застонал.
А женщина, поравнявшись с повозкой, спросила:
- Твои мулы выдержат двоих?
- Да, только пойдут еще медленней, они устали.
- Я не спешу.
- И, кажется, идешь в другую сторону?
- Да, шла в ту, а теперь поеду с тобой. Или ты не хочешь?
Вместо ответа погонщик снова застонал. Потому что теперь она была
совсем рядом, до нее можно было дотронуться и убедиться, что и прохлада, и
свежесть - не кажущиеся. Погонщик судорожно вздохнул, зажмурился и
дотронулся до ее руки.
Она была горячей. Потому что была это не женская рука, а ручка чашки. С
горячим чаем. И погонщик не сидел в повозке, а был инженером и собирался
пить чай в редакционном кабинете. Эту женщину, которая протягивала ему
чашку, он уже где-то видел.
Тошнит. В последнее время его что-то часто тошнит. Это, кажется, не
симптом. Хотя, кто знает, что симптом, а что нет. Тем более, что тошнота
началась еще до его поездки на реактор. Или после?
- Вам плохо? Побледнели, стонете.
- Мне жарко. У вас...
...Кто-то укрывает меня одним одеялом, потом еще одним. Становится
тяжелей дышать, но холодно по-прежнему. Разве они не знают, как я ненавижу
холод? Неужели не могут сделать хоть что-нибудь, чтобы было теплей? Эти
глупые тряпки, которые на меня навалили, не греют, а мешают.
Почему-то не дали умереть, зачем-то им нужно, чтобы я мерзла. О, вот
опять что-то тащат, звенит стекло, блестит металл, какие-то трубки тянут к
руке, опять холодная игла вонзается в мою вялую вену, и капает что-то
густое, красное.
- Я не хочу чужую кровь, уберите!
- У тебя не спросили, чего ты хочешь.
- Скажите, а что со мной сделали там, в операционной?
- Что надо, то и сделали. Жива - и радуйся.
- Я радуюсь. Только очень холодно.
- Потерпишь.
Сестры здесь - сама любезность.
Хорошо бы сейчас оказаться дома. У окна с видом на храм. И чтобы печка
керосиновая топилась, попыхивая. Если посмотреть на голые деревья чуть
пристальней, если долго смотреть на ветки, то можно увидеть и листья,
которых теперь нет. И даже тень от листьев на дороге. И окажется, что уже
лето. Или еще лето. Какая разница, лишь бы тепло.
И город исчезнет. И деревья будут другие. И улицы не станет, и храма. А
будет дорога, белая от мягкой пыли. По ней можно подняться на холм. А
спускаясь с холма, увидеть усталых мулов, которые тянут в гору повозку. А
на ней - погонщик, весь белый от пыли, как мельник от муки.
И поравняться с повозкой, и заговорить с погонщиком, и увидеть его
глаза, обведенные усталостью, покрасневшие от жары и пыли. И сесть в
повозку. Пусть мулам чуть тяжелей, они выносливые. Зато погонщику веселей.
И самой хорошо...
...душно.
Вентилятор не справляется с густым воздухом. Он уже не режет его на
лепешечки, а месит, как густое тесто. Этот вязкий воздух забивает легкие.
Кто же это придумал ему такую жаркую смерть? И неужели это все-таки
после поездки, после последней командировки? Теперь, кажется, в самом деле
последней. Он и там был средним. Позади не плелся, вперед не лез. Но потом
его что-то зацепило, заело. Захотелось разобраться, понять всю картину в
целом. Впервые в жизни его интересовало что-то, выходящее за рамки его
узких должностных обязанностей.
Он многого захотел. Живыми голыми руками он захотел развести большую
беду. Задним умом... Неужели всегда?
Он, Алексей Павлович, инженер, прибыл на пострадавшую АЭС одним из
первых и пробыл там совсем недолго. Их, первых, сменили быстро. Но ему
хватило. Всего хватило. На всю оставшуюся жизнь. Кто же мог предположить,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг