горький... А вам, глядь, ваше благородие, полегчало.
- Полегчало. Нет ли чего поесть, Прохор?
Я хлебал суп, а память возвращала историю Эн-прима. Итак, Эн-два был
Никонов, жалкий могилевский чиновник. Зачем же он придумал себе этого
двойника? И как придумал!
Через час примерно Никонов закашлял во сне, в груди у него
заскрипело, как в старых настенных часах, и он открыл глаза.
...Разговор у нас плохо клеился, и я почувствовал, что с нетерпением
жду продолжения. Но скоро понял, в чем дело, позвал Прохора и дал ему
денег. Выпив, Никонов сначала повеселел, а потом надолго замолчал.
Рассказывать он начал, когда стемнело. Сначала говорил неохотно, как бы
через силу, но скоро вечернее лихорадочное оживление вернулось к нему. Он
опять сидел на кровати, вытянув длинные ноги под серым солдатским одеялом.
Говорил он медленно, хрипловато, изредка помогая себе рукой, с которой
скатывался на плечо широкий рукав рубахи.
- ...не умерла и не ушла в монастырь... А он, этот... Эн-прим... О
нем, пожалуй, можно теперь сказать в двух словах.
По сути говоря, жизнь его на этом закончилась. Он продолжал
существовать, но то была, как говорится, одна оболочка. Какой может быть
интерес в истории обыкновенного русского пьяницы? Еще лет пять он как-то
боролся. Ему достали место мелкого чиновника в одной из западных губерний.
Он женился на дочери своего сослуживца, иногда бил жену, иногда плакал у
ее ног. Не скажешь, что было для нес страшнее. Сначала родилась дочь,
через год умерла. Мальчик выжил, но шестнадцати лет, вскоре после смерти
матери, ушел из дому и пропал без вести. Эн-прим был к этому времени
отвратительной развалиной...
Я невольно бросил взгляд на Никонова, тот понимающе ухмыльнулся.
- Вот именно, вы правы. Не стесняйтесь, молодой человек. Кстати,
забыл вчера спросить ваше имя.
Я назвал себя.
- Так вот, много лет его занимала одна мысль. Неужели он не мог
прожить жизнь иначе? Ведь стоило ему сделать в критический миг один шаг,
сказать одно слово, и жизнь пошла бы совсем другим путем. Если бы он тогда
в университете просто сказал своему другу, что проклятый донос - это было
наваждение... И ведь это было наваждение! Если бы он пришел тогда к своей
Наденьке... Это стало его idee fixe. Он думал об этом каждый день и почти
каждый час, а когда напивался, говорил с кем попало. Но его не понимали,
смеялись, а раза два почему-то били...
Никонов замолчал. Я воспользовался случаем и спросил:
- Но откуда вам известны все эти подробности? Ведь это был никому не
известный человек.
- Это был я. Ну, "пред-я", что ли. Поэтому я н е з н а ю, откуда
я з н а ю его жизнь. Свою жизнь вы не знаете, а п о м н и т е. Так и я.
Он наклонился, вернее, потянулся всем телом ко мне и сказал:
- Лет десять назад я наконец нашел его могилу. И все стало на свои
места. Он умер в Витебске 16 марта 1863 года. Я родился в Петербурге 16
марта 1863 года.
Глаза его опять сумасшедше блестели. Я не выдержал этого взгляда и
отвернулся.
- Подождите. Прежде чем рассказать свою жизнь, я спрошу вас: разве
вам не случалось смутно ощущать, что это уже с вами было. То, что
происходит в данный момент. Хотя вы готовы поклясться, что это невозможно.
Скажем, вы точно знаете, что приехали в город впервые. И все же
чувствуете, даже определенно знаете, что когда-то видели эти улицы, дома.
Ведь с вами тоже так бывало?
Я подумал и согласился: да, пожалуй, бывало. Никонов подхватил.
- Конечно, но у большинства людей это бывает редко и смутно, они не
придают значения. Я же всю жизнь живу с этим. Незадолго до смерти он тоже
рассказывал свою жизнь. Только не офицеру, а... помещику-поляку...
Подозрение, что я имею дело с сумасшедшим, опять появилось у меня. Но
все равно хотелось слушать дальше.
- Я окончил первую Петербургскую гимназию в памятном 81-м году.
Хорошо помню первое марта, линейку в гимназии, слезы на старой лицемерной
роже директора, наши смятенные чувства. С пятого класса у нас были кружки,
мы читали Писарева и Добролюбова, ругали самодержавие и жандармов. Но
царь, разорванный в клочья бомбой...
Семья наша жила в Московской части близ Обводного канала, и в
гимназию я бегал мимо бывшего здания университета, там было в это время
синодское подворье. Здание это манило меня неудержимо, даже товарищи знали
об этой моей странности.
Тем же летом умер мой отец, чиновник 9-го класса по министерству
финансов. У матери нас осталось пятеро, я второй после старшей сестры.
Пенсия грошовая. Что было делать? Стал я набирать уроки, ходил по
нескольким домам, возвращался злой, измученный, без надежды.
Наконец, года через полтора мне повезло. Я нашел урок у одного
статского генерала, вдовца. Занимался я с двумя
оболтусами-третьеклассниками, близнецами. Платили хорошо, так что я смог
отказаться от всех остальных уроков. У близнецов была старшая сестра Вера,
гимназистка выпускного класса.
Это вам не пушкинские времена и у нас с Верой была вовсе не
влюбленность, а дружба, даже можно сказать, на идейной основе. Я ее
просвещал, таскал читать книги, что-то даже из нелегального, от знакомых
студентов полученного.
Книги - книгами, а двадцать лет все равно двадцать лет... Отец был
вечно занят и доверял ей во всем, так что мы проводили вместе долгие часы.
И о чем только не говорили! Вера хотела, чтобы я учился, и я подал
прошение в университет, на естественное отделение. Это тоже в духе времени
было.
Меня приняли, и я стал ездить конкой на Васильевский, а придя к Вере,
рассказывал об университете, товарищах и профессорах.
Это были, наверное, самые счастливые месяцы в моей жизни.
Но я м а меня уже ждала. Ждала проклятая, и я ее не то
предчувствовал, не то в с п о м и н а л...
Время было глухое, темное. После виселиц опомниться не могли. Кто
боялся, кто разочаровался, кто карьеру делал и теперь уже этого не
стыдился. А я? Бояться еще не научился, разочароваться не успел, карьеру
делать не умел. Просто с радостью окунулся в жизнь студенческую, с охотой
ходил на одни лекции, без охоты на другие... И наверно, начинал любить
Веру.
Студенчество в Петербурге собиралось по землячествам. Волжские к
волжанам, донцы к донцам. Я хоть был петербуржец, но пристал к
вологодскому землячеству: мать моя из Вологды была, я в гимназические годы
лето нередко у деда проводил. Всех вологодских студентов я в Питере знал.
Лучше, чем питерских.
Был в Вологде купец 2-й гильдии Веретенников, человек, с одной
стороны, совсем дикий, блудодей и охальник, а с другой - поклонник наук и
просвещения. Такие фокусы у нас на Руси бывают. Этот купец на свои деньги
народное училище содержал, нескольким студентам пособие выплачивал. Деда
моего, мать и меня он хорошо знал. Когда в Питер приезжал, всегда к нам
заходил.
Прихожу я раз из университета, а у нас Веретенников сидит, пьяный уже
изрядно. "Я, говорит, Николка, вчера хорошие деньги на бегах выиграл, хочу
землячеству вашему пятьсот рублей отвалить. Зайди ко мне завтра в
"Бельведер" за ними". Жил он всегда в самых лучших гостиницах.
А надо вам сказать, что землячество наше было нищее. Кто нуждался,
кто вовсе голодал. Я дома жил, мне много легче было. А из других кто
двадцать рублей от родных в месяц получал, тот и богач. Любую работу
брали, переписывали, чертили, даже посуду мыли. И, конечно, взаимопомощь
была. Знаете, говорят: итальянцы живут тем, что дают в долг друг другу.
Вот так и мы. Ради этого и землячества были. Но полиция их разгоняла,
искореняла. Землячества распадались, потом снова собирались.
Пятьсот рублей от Веретенникова были большие деньги. В тот же вечер я
побежал к курсисткам сестрам Холиным, где вологодцы собирались, и все им
рассказал. Тут еще товарищи подошли. Восторг был всеобщий, чай пили, песни
пели.
Стали деньги распределять: столько-то на вечеринку праздничную,
столько-то на журналы артельно подписаться, двести рублей - на помощь
самым бедным - кому есть нечего, кто за квартиру задолжал. Споры шли
веселые, шумные. "Пальто Сергееву купить!" - крикнул кто-то, ответом были
хохот и голоса одобрения. Этот Сергеев, добрейший парень, всю осень ходил
в пиджачке, так как пальто продал старьевщику ради спасения из полицейской
части какой-то заблудшей души женского пола.
На другой день пошел я к Веретенникову в "Бельведер" на Невском,
против Аничкова, и получил пачку хрустящих кредиток. Столько денег сразу я
никогда не видел. Они уютно лежали у меня во внутреннем кармане и как
будто согревали.
И тут же, едва выйдя на улицу, я встретил Булатова.
Этот Булатов был товарищ мой по гимназии. В университет он не пошел,
служить не торопился, а пока неплохо жил на отцовские деньги. И не был я с
ним в гимназии особенно близок, а тут вдруг как с родным увиделся. Через
пять минут я почему-то рассказал ему о деньгах Веретенникова.
Странно, но Булатов, выслушав меня, как будто пропустил мой рассказ
мимо ушей и сказал:
- А не пойти ли нам к Марцинкевичу? Там неплохо бывает.
Марцинкевич держал недорогой танцкласс на углу Гороховой и Фонтанки.
Я там раза два до этого был. Собирались студенты, чиновники и всевозможный
иной люд среднего достатка. А женщины - от откровенных проституток до
целомудренных невест.
Я был не очень большой охотник до таких развлечений и в другой раз,
возможно, отказался бы. Но в этот вечер что-то неумолимо толкало меня, и
орудием этого чего-то был беззаботный Булатов.
Пошли мы по Фонтанке. Врезалась мне в память картина: ярко освещенный
подъезд только что тогда отстроенного Малого театра и подкатывающие
экипажи. Там гастролировала, кажется, какая-то французская труппа. Помню,
я вопросительно поглядел на Булатова: не лучше ли это Марцинкевича? Он
улыбнулся и едва заметно покачал головой. И я пошел дальше как овца на
заклание! А ведь мог Булатов соблазниться француженками, чьи раскрашенные
фотографии в волнующих позах были выставлены за стеклом. Другой раз бы
соблазнился, а в тот вечер - нет.
Бал у Марцинкевича был в разгаре. Мы купили билеты, сняли влажную от
мелкого холодного дождя верхнюю одежду и вошли.
И я сразу опьянел от музыки, шума, женского смеха, от самого воздуха,
насыщенного испарениями потных тел и запахами духов. Я опьянел еще до
того, как в буфете выпил рюмку дорогого коньяка (угощал Булатов). Но
следующей рюмкой угощал уже я - и не одного Булатова, а еще двоих его
приятелей, с одним из них и я был немного знаком.
Когда в зале я увидел Сашеньку (я, конечно, еще не знал, что ее зовут
Сашенькой), мне уже было необыкновенно легко, тепло, весело.
На ней было светло-розовое шелковое платье с белой меховой оторочкой
вокруг глубокого декольте. Нежное личико, окаймленное короной светлых,
золотистых волос. Головка на длинной тонкой шее. Прелестная фигурка, чуть
удлиненная и точно летящая.
Она была немного выше своего спутника - темноволосого мужчины лет
пятидесяти, вероятно, преуспевающего дельца или крупного чиновника.
Булатов слегка усмехнулся, когда я застыл перед этим чудным видением
в розовом платье.
- С кем она? - коротко спросил он одного из приятелей, только что
пивших с нами коньяк.
- Новый содержатель. С прошлого месяца, - услужливо ответил тот.
Они о чем-то пошептались, мне было не до них.
- А сумеешь? - спросил Булатов.
- Попробую. Забавно.
Что именно произошло, я так никогда и не узнал. Вероятно, приятель
Булатова затеял спор, а потом скандал с ее кавалером. Шум, крик, женский
визг взметнулся как вихрь. Кто-то хохотал, кто-то свистел, кто-то звал
полицию.
Булатов нырнул в толпу и через минуту вынырнул из нее с Сашенькой,
уцепившейся за его руку, не то плакавшей, не то смеявшейся.
В это время оркестр грянул галоп, заглушая скандал, и все бешено
завертелось и понеслось. Сашенькин кавалер исчез где-то среди этого
содома. Мы выскочили из зала и сбежали по лестнице: Булатов с Сашенькой, я
и еще двое или трое.
- Дай ему пятерку! - бросил мне Булатов, указывая на швейцара.
Тот все мгновенно уловил и метнулся за Сашенькиным манто. Булатов
схватил свое и мое пальто, я сунул швейцару пять рублей, дверь перед нами
сама открылась.
Лихачи всегда ждали у заведения Марцинкевича. Булатов успел сказать:
- Сашенька, мой друг безумно в вас влюблен. Считайте, что это он вас
похищает.
Он застегнул за нами полость коляски и крикнул кучеру:
- Гони к Палкину!
Я остался с Сашенькой, лошади рванули, она прижалась ко мне. Мне
казалось, что я мчусь не по ночному Петербургу, а лечу где-то среди
звезд... Сашенька сказала:
- Как хорошо, что вы меня похитили.
Голос у нее был именно такой, какого я ждал: колокольчик.
До ресторана Палкина было рукой подать. Нас провели в отдельный
кабинет. Приятель Булатова, который затеял скандал, был теперь тоже с
нами, слегка помятый и со свежей царапиной на щеке. За столом уже сидело
семь или восемь человек, среди них две неизвестно откуда взявшиеся
женщины. Но королевой была Сашенька, а я принцем сидел по правую руку от
нее.
Дальше все смешалось. Я пил, пел и без конца целовал Сашеньку под
крики "горько!" и без всяких криков. Компания несколько раз менялась или
мне это только казалось? Нет, приятель Булатова, устроивший мое счастье,
несомненно, исчез с одной из женщин, а на его месте сидел теперь какой-то
смуглый молодой человек кавказской наружности. Или это был цыган? Я
требовал у Булатова объяснений по этому поводу, но Сашенька ласково
пригибала мою голову себе на грудь, и я забывал про Булатова, его приятеля
и кавказца...
Утром я проснулся в незнакомой комнате. Окно было закрыто шторой, но
сквозь щели сочился свет серого дня. Комната была обставлена с претензией
на роскошь, прямо против кровати стояло большое трюмо, и при тусклом свете
я увидел свое бледное опухшее лицо. На подушке рядом лежала Сашина
головка, волосы разметались и щекотали мне шею. Несколько минут я лежал
неподвижно, припоминая вчерашний вечер. Припомнить я мог только до того
момента, когда я совал за что-то деньги старому чернобородому цыгану с
гитарой и заказывал полдюжины шампанского... Дальше был сплошной туман...
Увидев на спинке стула свой пиджак, я воровато вылез из-под одеяла и
трясущимися руками достал деньги. Там было рублей сто с какой-то мелочью.
Я застонал и ухватил себя обеими руками за нечесаные космы...
В этот день я истратил на Сашу оставшиеся деньги, все равно их было
мало. Позавтракав с вином, мы поехали на лихаче по магазинам, и я покупал
какие-то платки, ботиночки, безделушки, пока она сама не сказала: "Милый,
оставь на ужин".
Домой я попал лишь на третий день. Родные за меня не очень
беспокоились: я нередко оставался ночевать у одного приятеля.
...Кстати, Булатова я с тех пор никогда в жизни не видел. Я думаю, он
даже и не знает, как пошла моя жизнь после того, как мы расстались в
ресторане Палкина. Вот что я называю роковым человеком. Почему встретился
он мне в тот вечер на Невском? А если бы я перешел у Алехсандринского
театра на другую сторону? Я всегда помнил, что собирался это сделать, но
потом почему-то решил пройти еще квартал. Странно... Может быть, все это
было предопределено той моей первой жизнью? От этих вопросов у меня только
голова пухнет.
После растраты денег положение мое было ужасно. Взять пятьсот рублей
мне было негде, между тем товарищи знали, что я их получил от
Веретенникова.
Я сказался больным и засел дома - подумать. Но, конечно, сколько я ни
думал, толку не выходило. На третий или четвертый день зашел один студент,
стеснительно спросил о здоровье и отдал записку кассира нашего землячества
Добровольского. Что-то у этого студента приключилось печальное,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг