вольности своей. В Феодосии и Пантикапее среди скифских и меотийских рабов
было волнение".
- Я хочу с тобой поговорить, - сказал Вартанов.
Это был последний день перед отъездом, и Вартанов сказал:
- Я хочу с тобой поговорить.
Они расположились на моложавой траве у каких-то давних руин. Дышали,
смотрели втроем в розовое небо, в котором летали райские птички.
Вартанов сказал:
- Зачем тебе все это нужно?
- Ты про что?
- Ну ты знаешь, про что: зачем ты живешь так, как ты живешь?
- А как надо? - спросил Сапожников.
- Надо заниматься своим делом, - сказал Вартанов. - Зачем ты лезешь в
те области, где ты не специалист?
- Может быть, именно поэтому, - ответил Сапожников. - Я ничего не
пробиваю из своих выдумок, я высказываю соображения. Налетай, бери. А зачем
ты лез в здешние дела и махал руками? Вот и я поэтому.
- Но я же махал руками, потому что было все очевидно!
- А может быть, и мне очевидно?
- Не может этого быть, - сказал Вартанов. - Ведь я тебя знаю вот уже
сколько лет. Ты теперь и в историю лезешь.
- Да, - сказал Сапожников. - Я влез в историю. Потому что без истории
уже нельзя.
- Но у тебя нет достаточных знаний. Знаний. А все знать нельзя.
- Одному знать нельзя, - возразил Сапожников. - А всем вместе можно.
- Но так оно и происходит на деле. Знают все больше и больше... а разве
все счастливы, - сказал Вартанов и перебил сам себя: - Это поразительно и
смешно. Сегодня Станиславского не приняли бы в театр потому, что он не
кончал студию имени Станиславского... а Ван Гог и Гоген считались бы
самодеятельностью. А уж о Циолковском и говорить нечего. С ним и говорить не
стали бы. Он не окончил Авиационного института, не служил в НИИ и не имел
знания.
- Ладно... разберемся, - сказал Сапожников. - Могу еще добавить монаха
Менделя, основателя генетики, каноника Коперника, основателя нынешней
астрономии, химика Пастера, основателя микробиологии. Ну, этого все знают.
- И химика Бородина тоже все знают, - резвился Фролов, - и доктора
Чехова тоже все знают.
- Сухопутного офицера Льва Толстого и морского офицера Римского-
Корсакова, - начал смеяться Вартанов и долго смеялся.
- Искусство не бери, - вмешался Фролов. - В искусство всегда
откуда-нибудь переходят. Ты науку бери и технику.
- Кончай, - сказал Сапожников. - Кончай ржать. Заболеешь. Вот уже
больше сотни лет делают попытку подменить творчество образованием. А ведь
образование - это чужой опыт творчества, и он часто глушит твой собственный.
Чужой опыт предоставляет только выбор. Не больше. А не выход. Выход - это не
поиски выбора. Выход лежит над выбором. И его надо открыть. Выход - это
изобретение.
- Фактически ты занимаешься искусством, а не наукой и техникой, -
говорили Сапожникову. - Тебе нужно свободное творчество, а наука и техника
связаны с планом. Они чересчур дорого стоят.
- Ты дай мне план, и я придумаю, как его выполнить, - отвечал
Сапожников.
- Но ты же заставишь меня потом пересматривать план? А это огромная
работа.
- Я могу придумать, как облегчить и ее.
Конечно, он не имел в виду одного себя. Одному везде не поспеть. Он
имел в виду таких, как он, их немало, а было бы больше, если бы поверили,
что человек от природы может больше, чем он может, когда он размышляет по
внутренней потребности.
И тогда он не бегает от противоречия, а открывает выход, лежащий выше
противоречия. Человек прислушивается к себе и слышит тихий взрыв. И ему
радостно. Выше этой радости нет ничего. Потому что выход - это освобождение.
- А если у тебя не получится?.. В тебе и в этом способе чересчур
большая степень ненадежности, - говорили ему.
- Это надежность, - отвечал Сапожников, - Только она по-другому
выглядит.
- А почему ты Мемориал не смотрел? - спросил Фролов. - Пойди
посмотри... Почему ты не смотрел?
- Не пошел, - сказал Сапожников.
- Я знаю, что не пошел. Я спрашиваю почему?
- Потому.
- Ну ладно. Как хочешь, - сказал Вартанов.
И они ушли. Солнце садилось. Прелесть уходящего вечера. Вартанов и
Фролов уходили по вечернему шоссе.
Оставалось еще часа три до отъезда.
Вечер был прекрасно-печальный и такой тихий, что когда Сапожников
кокнул крутое яйцо об камень чужих руин, а потом стал его облупливать, то
хруст скорлупы, наверно, был слышен на километры. Хруст был - как будто
динозавр ел динозавра.
Они ему оставили еще и банку майонеза, который по прихоти эпохи начал
становиться дефицитом, в моду вошел. А чем открыть эту банку - он не мог
придумать, не мог изобрести. Представляете себе - не мог!
Значит, жизнь его прошла попусту. Убедили. Ну и что хорошего?
Сапожников не пошел смотреть Мемориал. Он старательно его обогнул и
пошел в поле, туда, где виднелся на равнине зеленый кустарник и отдельные
деревья. Почему он туда пошел, он сам не знал, какая-то сила притягивала его
к этой зелени. А над зеленью ласково вечереющее небо. Он понял, что
проиграл, понял, что жизнь его была ошибкой. И что если бы можно было первую
жизнь прожить начерно, то вторую он бы жил набело. По-другому. А сейчас,
наверно, надо было начинать жить по тому счету, по которому жил Генка
Фролов. Фролов жил по отпускам. Он знал точно, сколько ему еще отпусков
осталось до пенсии.
"И тут в городе стало известно нам, что слюнявый наш царь Перисад не
может больше управлять и не может защитить нас от сарматов, и что Ксенофонт
уговорил царя Перисада передать власть Митридату Понтийскому.
И тут Савмак, дворцовый раб, убил Перисада, и жители восстали и
овладели Феодосией и Пантикапеем и сделали Савмака царем, но Ксенофонт
остался жив, и это была ошибка.
И целый год правил царь Савмак, и это были лучшие дни для людей.
Митридат прислал Диофанта, и тот победил Савмака. Кровь текла по улицам
вниз к порту. Камни трескались от пожара. Статуи богов катились по улицам в
обнимку с трупами. И детских криков и криков женских не было слышно от грома
щитов и мечей и воинского рева".
Принято считать, что на войне взрослеют. Это ошибка. На войне стареют.
А когда возвращаются - если возвращаются, - то возвращаются к той жизни, где
не бомбят и не стреляют, а ходят на работу, любят и учатся. Но как раз всего
этого вернувшиеся и не умеют. И потому они в мирной жизни второгодники.
Когда Сапожников вернулся с войны, к нему опять стали приходить
конкретно-дефективные мысли. В войну ему тоже приходили мысли, но мало и все
не о том. В войну Сапожников понял слово "Родина", а не только свой дом и
Калязин и Москву. И все это вошло в его сердце и стало его собственной
любовью, а не из книжки.
Когда началась война, Сапожников еще не понимал. А когда он принимал
присягу на асфальтированной дорожке в парке Сокольники, где их учили
маршировать среди неработающих аттракционов и закопченных киосков, тогда
Сапожников вдруг понял, что у него хотят отнять все, и почувствовал тихий
взрыв.
Он покосился вправо и влево, вдоль шеренги, на лица восемнадцатилетних,
с которыми он принимал присягу, и понял, что не может отдать. Не может
отдать ничего. Можно умереть, но отдать нельзя. И тогда от Сапожникова
отлетели вдруг мелкие слова воспоминаний и осталось только слово "Родина",
которое глядело на него со всех плакатов осенней Москвы сорок первого года.
И тогда впервые общее для всех слово "призыв" превратилось в его личное
слово "призвание". Потому что он во время присяги догадался и открыл, что
всю свою сознательную жизнь делал то самое, к чему его теперь призвали, - заступался. Заступался за что-то своим маленьким сердцем, нелепым, мало
кому понятным способом, когда ему приходили в голову чересчур конкретные
мысли и он выдумывал всякие спасательные пояса и вакуумные кирпичи и многое
другое, что потом было записано в его особенной книжке, которая называлась
"Каламазоо".
Заступаться, защитить, не дать пропасть, чтобы все живое могло жить, а
поломанное починилось.
А теперь Сапожников шел по равнине и все каменело у него внутри. Он
хотел побыть среди зелени и травы. Глеб прав, никого он счастливым не
сделал. Никого не спас, никого не защитил. Только себя измучил. Крах. Это
называлось крах и бессмысленность. Крах.
Светило ласковое предзакатное солнце, и в воздухе проносились какие-то
птички. Сапожников ни черта в этом не понимал. Потому что в природе
изобретать пока было нечего. Она сама себя изобретала. Сапожников чувствовал
себя ящером.
Ящеры вымерли. Они не умерли, а вымерли, то есть перестали плодоносить.
И тогда распался симбиоз, из которого они состояли. Потом ему показалось,
что из-за деревьев что-то виднеется.
Он подошел поближе и увидал РУКУ.
Ему рассказывали. Но он как-то забыл об этом. Когда-то давным-давно в
стороне от концлагеря, где теперь Мемориал, в начале войны было поле,
обнесенное колючей проволокой. За ней держали тысяч пятьдесят советских
военнопленных. Ни бараков, ни крыши над головой. Люди съели всю траву на
этом полигоне смерти и пальцами пытались рыть ямки, чтобы скрыться от
непогоды.
И вот теперь на этом месте, прямо из земли, торчала огромная
человеческая РУКА. Кисть, выполненная из бетона. Она поднималась к небу, эта
бетонная пятерня, и кричала. Сапожников лег на землю и уткнулся лицом в
траву, чтобы не видеть эту руку. Но он все равно ее видел. И понял что будет
видеть ее всегда. Он поднялся и посмотрел на нее. Ничего не отменяется. Все
начинается сначала. У него чересчур много дел на этой земле, чтобы слушать
разумные советы, не подходящие его натуре.
Глава 33. ГИПОТЕЗА, ПОНЯТНАЯ РЕБЕНКУ
Когда Сапожников был маленький и ходил кино или книжки читал, то
казалось - там всюду рассказывался случай из жизни какого-нибудь человека, и
он либо хорошо кончался - человек всех победил или женился почему-то, или
плохо кончался, иногда даже смертью. И всегда Сапожников думал, что раз уж
рассказан этот случай, то он и был главным в жизни этого человека - иначе
зачем его было рассказывать.
Сапожников тогда готовил себя к жизни и выбирал образцы поведения. И
его покамест не смущало, что ни один случай из его жизни ни разу целиком не
был похож на описанный - и продолжался не так, и кончался не тем. Потому что
он понимал - жизнь его только начинается, и он еще не наловчился после
правильного начала вести себя так, чтобы случай не уходил в сторону и
кончался по правилам.
Но однажды ему попали в руки мифы Древней Греции. Он хотел забыть эту
книжку, но не мог. Он хотел перестать думать о том, что прочел, и не мог.
Оказалось, ничто не начинается с начала и не кончается с концом. И от
рожденья ты попадаешь в приключения, которые не при тебе начинались и
кончатся без тебя. Оказалось, что и победы положительных героев выходили им
боком, да не один раз, а что - взять хоть бедного Геракла, но это относилось
и к отрицательным злодеям. Разве знал Сапожников, что Медея, которая убила
своих детей, чтобы отомстить неверному Ясону, и даже вызывала некоторое
сочувствие к своим страданиям, разве знал Сапожников, что и до этого случая
Медея резала людей, и после этого случая кого-то травила, и окружающие
травили, и родственники окружающих. И дальше Сапожников прочел саги
исландские и саги ирландские, и восточные эпосы и западные эпосы, все они
начинались не с начала и не кончались с концом, и всюду резали, резали, и ни
на кого нельзя было положиться, и это уже не в книжках, а в жизни. И это
потом почему-то называли историей.
И еще увидел Сапожников в книжках, и в истории, и в жизни, когда
сталкивался с причинами этой резни и травли, что, за редкими исключениями
полного отчаяния или необходимой защиты, все остальные бесчисленные причины,
чтобы кому-то резать кого-то, возникали не с голоду, а с жиру.
Вот так.
То есть девяносто девять процентов причин происходили не от реальной
необходимости, а от тупости, торопливости и неизобретательности и что,
поразмыслив, без резанья вполне можно было обойтись. И что если б столько
таланта, ума и изобретательности, сколько тратилось на то, чтобы ловчее
резать, было бы потрачено на то, чтобы не резать, то человеческий род давно
бы жил в раю.
Вот что вспомнил и о чем думал Сапожников, когда его на рынке разыскал
Глеб.
Глеб позвонил по телефону и спросил Сапожникова. Откликнулся женский
голос:
- А ктой-то его спрашивает?
- Друг.
- На рынок он смотался, - ответил женский голос. - Нынче у нас гости.
Глеб не выдержал.
- А ктой-то со мной говорит? - спросил он.
- А Дунаева Нюра, - ответил женский голос.
Глеб включил мотор прекрасной своей машины и через несколько минут был
возле рынка. Пасмурный день спешил к вечеру. К Глебу кинулся мужчина в
велюровой шляпе, шерстяной кофте поверх спортивного костюма и лакированных
эстрадных туфлях на босу ногу. Он держал в объятьях цветы в целлофане,
баранью попку, трехлитровую банку с зелеными помидорами и рассолом, авоську
со стиральным порошком и сиплый транзистор. Глеб понял - вот он, хаос.
Мужчина изловчился, отворил дверцу и залез на переднее сиденье.
- Ку-уда? - удивился Глеб.
- В Бирюлево.
- Куда лезете? Частная машина!
- Ничего, старик, сговоримся.
Глеб надел темные очки и стал молча смотреть ему в лоб.
Мужчина вылез и побежал к другой машине.
Глеб поднял стекла, запер дверцу и пошел на рынок. И на него кинулись
запахи, которых он тыщу лет... Нет, этого не надо, не надо. Как ни странно,
Сапожникова он нашел сразу. Тот брел мимо прилавков, заложив руки в карманы
штанов. Сейчас мало кто так ходит. Глеб шел за Сапожниковым прямо, не
сворачивая, а только останавливаясь перед встречными и поперечными.
Сапожникова же вертело во всех водоворотах и приносило то к одним дарам
природы, то к другой лесной были. Потом Сапожникова притерло к прилавку с
зеленью. Он взял с намытой горки красную редиску без листвы и стал ее
жевать, глядя в застекленное рыночное небо. Он жевал задумчиво и вздыхал. И
продавец и ближайшие покупатели озабоченно ждали его оценки. "К миру никто
не готов. На мир глядят еще по-прежнему. Мир - передышка между войнами. И
выходит - не было бы мира, не возникали бы войны. Так, что ли? Дикая вещь
получается по этой линейной логике. А если логика неверна? Когда во время
войны возникает мир, это понятно. Кто-то кого-то разгромил или от усталости
обоих. Но вот почему мир порождает войну?
Ты меня ударил, а потом я тебя. А там кто кого, и так без конца, и так
тысячи лет - линейная логика, - проворачивалось в сапожниковской голове. -
Но впервые за тысячи лет возникла ситуация, когда на вопрос - кто кого? -
отвечать будет некому".
Сапожников оглянулся на Глеба и все жевал и жевал. Потом пожал плечами,
и покупатели передвинулись к следующей редиске. Глеб уже долго смотрел на
Сапожникова и понял, что тот его просто не узнает. У Сапожникова, видимо, в
голове не укладывалось - Глеб на рынке, в пестром хаосе, где все перемешано,
как в кунсткамере, по каким-то странным законам. Глеб должен возвышаться у
расфасованных полок с никелированной едой.
Глеб снял очки, и Сапожников его сразу узнал и заулыбался, впрочем,
печально. Они отошли в сторонку, к запертой двери с надписью "Моечная".
Глебу срочно надо было поговорить с Сапожниковым, но теперь он не знал, о
чем.
Множество людей в утренних неприбранных одеждах двигалось по всем
направлениям и с разной скоростью. Запахи духов, мяса, грибов и рассола.
Запахи земли. Толстая женщина продавала пластиковые крышки для немедленного
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг