Вот такая психология.
Сейчас есть инженерная психология, и социальная психология, и еще
разные отростки этой науки. А какая здесь была психология, когда на одном
конце цепочки расположилась Вика, а на другом проживала Нюра, а все
остальные - только перегруппировались?
Мы пока еще сознательно не говорили о психологии Сапожникова, потому
что нам стыдно. Вместо того чтобы думать о двигателе, он страдал оттого, что
через часок-другой Вика уйдет. Когда он думал об этом, в спине у него
начиналась боль, а когда не думал - боль начиналась снова. И тогда
Сапожников видел, как Вика переходит в качающуюся лодку.
Глебу была неприятна возня вокруг Сапожникова, которую явно пыталась
устроить Вика. Он спервоначалу было решил - начинается, пресса, дебаты о том
- мученик Сапожников или нет, бороться ли обществу за его двигатель или
сдать в архив. Это Глебу было совсем ни к чему. Изобретатели, хаотическое
племя, от которого у порядочного исследователя тошнота. Но дело повернуло
совсем в другую сторону. Один из болельщиков понахрапистей - некий Фролов,
бывший токарь, явно обиженный разговором, который, по мнению Глеба, был выше
его понимания, вдруг перевел дискуссию в общую плоскость, где буйствует хаос
амбиций и теряется всякая конкретность. Генку задело, что вроде бы
получалось - есть обычные люди и есть особенные. И он, Генка, и Вартанов, и
хозяева дома, Дунаевы, - обычные, а залетные профессора с секундантами -
особенные. Вика не в счет, так - неандерталочка.
- Творчество, творчество... Творчество - это работать без халтуры,
- сказал Генка. - Работай на совесть - вот и будет творчество. Совесть - вот
все творчество.
- Верно, - сказал Глеб.
И Генка осекся. Он животом, кожей, раньше говорили - фибрами души,
чувствовал, что поддержка с этой стороны полностью корежит то, что он хотел
сказать. Совесть - великое слово, совесть по отношению к делу - может быть,
великое вдвойне. Вся штука в том, что считать делом. Генка не мог объяснить,
почему ему нельзя объединиться с Глебом, но знал твердо - нельзя. И кроме
того, он не знал, куда девать Сапожникова по этой раскладке.
- Гена, - сказал Сапожников, - ты на чем сидишь?
- Ну?
- На стуле сидишь?
- Ну, сижу.
- А кто изготовил?
- Мебельная фабрика. Мастер. Ну и что?
- Изготовил, - сказал Сапожников. - А придумал кто?
- А это одно и то же, - ощерился Генка. - А по-твоему, стул - дело
нетворческое? Так, что ли?
- Я работаю на стекольном заводе и выпускаю стакан, понял? И делаю это
хорошо. Это ремесло, понял? - сказал Сапожников. - Или так: беру каплю
расплава и начинаю выдувать пузырь а по дороге соображать - что из него
можно сделать. Это творчество, понял? Стакан я планирую, заранее знаю, а
насчет капли догадываюсь по дороге, понял? Прежде чертежа нужна догадка.
"Фердипюкс" - это слово такое, которое в стихийном озарении родилось во
время великого спора Сапожникова и Фролова. Глеб слушал напряженно, и все
понимали, что он наконец дождался и нарвался и теперь его медленно
раздевали. И ничего Глебу поделать было нельзя. Ни уйти, потому что всем
ясно было бы, почему он это сделал, ни вступить в спор - потому что не хотел
он поставить себя с Генкой на одну доску, ни приказать замолчать - потому
что в этом споре начальников не было. И оставалось ему только ждать, когда
Сапожников с его тупой основательностью либо поскользнется на натертом полу
расхожей публицистики, и тогда можно ему будет припаять образ мыслей,
опасный для общества, либо вызовет стихийную социальную ярость Фролова.
Но покамест ничего этого не происходило, и Сапожников не давал спору
возвыситься до уровня "а ты кто такой" и "наши не хуже ваших".
"Фердипюкс" - это слово такое. Им Сапожников предложил заменить слово
"творчество". Поскольку слово "творчество" помаленьку начинает терять всякий
смысл и ощущается только престижем и похвалой. И сказать про какое-нибудь
дело, что оно не творческое, значит оскорбить всех в этом деле участвующих и
отвратить к нему стремящихся. Вот Сапожников и предложил заменить слово
"творчество" словом "фердипюкс" ввиду его явной противности. Чтобы тот, кто
не умеет или не хочет делать кое-что без предварительного чертежа, не
стремился бы к этому занятию только из-за клички "творец". Это же ясно! Одно
дело сказать про человека, что он на творческой работе, а другое - объявить
во всеуслышание, что он занимается фердипюксом. Кому это приятно?
Фролову это было неприятно, и он как-то сразу скис. Но Сапожников,
который всю жизнь ехал куда-то и никак не мог доехать, обижаться ему не
велел и заявил, что лично его вполне устраивает, если все будут знать, что
он занимается фердипюксом, лишь бы езду в незнаемое не путали с ездой по
адресу. И что обществу нужны и ремесленники, и фердипюксы, и если Фролова
оскорбляет когда-то великое, а ныне затрепанное и уничижительное слово
"ремесленник", то есть человек, знающий свое дело до тонкости и умеющий
сделать нужную вещь, то Сапожников со своей стороны добровольно отказывается
от престижной клички "человека творчества", то есть человека, имеющего не
чертеж впереди, а убегающий горизонт, и согласен быть "фердипюксом", раз
слово "творчество", бывает, приманивает бездельников на нужную обществу
работу.
- Так против чего же ты все-таки выступаешь, Сапожников? - спросил Глеб
и стал ждать ответа.
- Я не против. Я - за, - сказал Сапожников. - Я за ремесло и за
фердипюкс.
- Ремесло - это стандарт. Стандарт противен, - сказал Глеб. - И мы со
стандартом боремся.
- Это ужасно, - сказал Сапожников. - Ужасно, если вы победите. Но я
думаю все же, что вы не победите. Стандарт - это великое достижение в
технологии. Я хочу позвонить по телефону, чтобы мне на дом привезли
телевизор "Электрон", а я бы его только включил и смотрел бокс, где Кассиус
Клей делает что хочет с Фрезером, потому что Кассиус Клей фердипюкс, а
Фрезер выполняет программу и каждый раз ошибается. А не хватать за локоть
молодого продавца и жарким шепотом просить его подобрать за дополнительную
плату телевизор "Электрон", но не жирный, а попостней и с мозговой
косточкой.
- А если токарю надоест крутить гайку по чертежу? - спросил Глеб, ища
союзника в Генке. - Тогда как? То есть ему надоест работать руками и он
захочет работать головой? Тогда как?
- Во-первых, нет такого ремесленника, который бы не работал головой. Ты
просто не пробовал, Глеб. Не путай стандарт и однообразие. А если ему
надоест однообразие, он должен придумать, как сделать две гайки вместо
одной, или придумать автомат для нарезки гаек, или придумать элемент,
заменяющий гайку вообще. То есть перейти в фердипюксы.
- Я не хочу переходить в фердипюксы, - сказал Фролов. - Я хочу резать
свою гайку. Я люблю однообразие. Оно успокаивает.
- Тогда о чем спор? - спросил Сапожников. - Я же знал, Гена, что ты не
захочешь перейти в фердипюксы. Вот ты, как и Глеб, почему-то считаешь, что в
науке и в искусстве...
- Ничего я не считаю... - вызывающе сказал Фролов. - Почему ты
объединяешь меня с Глебом? Я говорил о совести.
Так. Слово было сказано. Хотя и не Сапожниковым, но было сказано -
объединяешь.
Глеб поднялся, подошел к Сапожникову и стал смотреть ему и глаза.
- Ты сумасшедший, Сапожников, - сказал Глеб.
- Это я уже слышал, - сказал Сапожников. - Я алжирский бей, и у меня
под самым носом шишка.
- Почему ты людей обижаешь?
- Ничего ты не понял, Глеб, - сказал Фролов. - Мы об него сами
обижаемся, как о булыжник... Все важно - и ремесло, и фердипюкс. Не надо
только перепутывать. А то одна показуха получается. Сапожников - фердипюкс,
это ясно. Верно я говорю, Сапожников?
- Не подсказывай мне ответ, Гена, - сказал Сапожников.
Потом он засмеялся, сделал танцевальное па в центре комнаты, закрыл
глаза и повалился на пол.
- Неожиданности хороши в меру, - сказал Глеб.
Фролов кинулся поднимать, но Глеб остановил его.
- Нельзя... - сказал Глеб. - Скорую помощь... Быстро... Инфаркт,
наверно.
Палец Вартанова не попадал в единицу на диске и все промахивался мимо.
- Допрыгался, фердипюкс... - сказал Филидоров, который во время дебатов
не произнес ни одного слова и настолько затих в своем углу, что о нем
постепенно забыли, хотя вначале явно старались показаться и понравиться ему.
- Эх, вы! - наконец крикнула Нюра. - Ему же людей жалко! Понятно вам? -
И снова крикнула: - Сапожников!
Глава 28. БАГУЛЬНИК
Как на самом деле было, никто не знает, но рассказывают вот что: шел по
улице человек, шел и шел, а потом вдруг упал. Подбежали к нему, смотрят, а
он не тот. Какой он прежде был, никто, конечно, не знал. Шел себе по улице и
шел, а когда упал, смотрят, он совсем не тот. Ну конечно, тут шуры-муры,
туда-сюда, то-се, подбежал второй, поднял человека, пустил его по улице -
идет. Как колесо покатился. Опять стал тот самый. Никакого интереса.
Вика сказала Сапожникову:
- Ну что ты мне всякую чушь рассказываешь... Ну, а кто он, тот человек?
- Кто?
- Который упал?
- А-а.
- Нет, правда, кто?
- Это был я.
- А второй, который его поднял?
- Это был тоже я, - сказал Сапожников. - Однажды раненый упал на льду и
разбил лицо. Это был тоже я, а однажды я замахал крыльями, взлетел на забор
и закукарекал. Это был тоже я.
- Ты очень чувствительный.
- Нет, - не согласился Сапожников. - Я задумчивый.
- Ничего, все еще наладится, - сказала Вика - Ты еще выпутаешься.
На подоконнике стояла хрустальная ваза колокольчиком. Вика воткнула в
нее какие-то прутья и налила воды. Два дня они стояли веником, а на третий
брызнули розовыми цветами.
Сапожников только хотел было сказать ей, что вот, мол, сухие прутья,
если их поставить в вазу да налить воды - и другое в этом роде, - только рот
раскрыл, а она тут же все сообразила.
- Ты мыслишь образами, - сказала Вика, - не инженер, а прямо какой-то
Белинский.
- Я - сломанный придорожный цветок татарник, - сказал Сапожников. - Я -
Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить... Ничего нельзя,
двигаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя...
- Только без пошлостей.
- Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?
- Я тебя знаю.
- Вот-вот, курить нельзя, пошлости говорить нельзя... Слушай, - сказал
Сапожников, - мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту идут глазастые
девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками...
- Противно, - сказала Вика.
- Ты же сама такая.
- Я бы их из пулемета расстреляла.
- А не жалко?
- Жалко, - сказала она.
И Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на холодный пол. Ничего.
Жив.
Вика крикнула:
- Ты что?
Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.
- Совсем с ума сошел, - сказала Вика, - совсем...
Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.
- Волосики... - сказал он.
Вика вылетела из комнаты.
- Не сердись, - крикнул Сапожников. - Пошлости тоже зачем-то нужны.
Хлопнула входная дверь.
- Тишина, ты лучшее из того, что я слышал, - сказал Сапожников и,
держась за стенки, выбрался в коридор, где у него возле холодильника имелась
гиря.
- Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, - сказал Сапожников и
нагнулся за гирей.
Тут на него упала щетка, потом рулон чертежей. Они показались ему очень
тяжелыми. Он запихнул их в угол. Отдохнул немножко. Потом рывком поднял
гирю, подержал ее над головой и осторожно опустил на пол.
Ничего не случилось.
- А ну, - сказал Сапожников сам себе и поднял еще раз.
Потом он доплелся до кровати и сел на краешек. В груди булькал,
толкался и бил крыльями недорезанный петух.
- Болит, - жалобно сказал Сапожников, но никто не услышал. - Ну и хрен
с ним. А раньше, что ли, не болело? Уж лучше от гири.
Тогда он встал, повторил все сначала, и пот заливал ему лицо, и слезы
заливали ему лицо, а на улице нерешительно бренчали первые гитары, ничего,
они разойдутся еще. Скоро лето. И тогда он обнаружил, что стоит на коленях
перед гирей.
- Нет... - сказал Сапожников сам себе. - 3ачем же умирать стоя. Лучше
все-таки жить стоя, чем умирать на коленях. Если сейчас не умру - буду жить,
а как же!
Потом дополз до постели, улегся и дышал.
- Курить бы надо бросить, - сказал он.
И тут чмокнул замок и вошла Вика.
- Отдышалась? - участливо спросил Сапожников.
- У меня голова болит от тебя, - ответила она.
- Я одинокий, - сказал Сапожников.
- Ну уж нет, - сказала она. - Прежде чем помереть, мы с тобой еще
поживем, Сапожников.
Он и раньше замечал, что им разом приходят одни и те же идеи, но не
знал, что это бывает на расстоянии.
- А то еще был такой случай, - сказал Сапожников. У него этих случаев
было сколько хочешь.
Вика перебила:
- Они мне сообщили, что у тебя инфаркт был из-за меня.
- Они романтики.
Она усмехнулась пренебрежительно, а Сапожников, чтобы ее утешить и
выделить из общей массы людей, сказал:
- Им непременно надо, чтобы из-за любви был инфаркт, а еще лучше -
помереть. Тогда будет о чем рассказывать и бегать из дома в дом высунув
язык.
- У нас же ничего с тобой не было, - сказала она.
- Им это не интересно. Им интересно, чтоб было.
- Мне тоже.
- Но тут уже ничего не поделаешь.
- А может быть, ты циник? - спросила она.
- Нет, - сказал Сапожников. - Я механик.
- Ты всем голову морочишь.
- Что правда, то правда.
- Слушай, а из-за чего у тебя был инфаркт?
- Ну-у, товарищи! - сказал Сапожников. - Медицина этого не знает, а ты
хочешь, чтобы я знал! А был ли инфаркт? Может, инфаркта-то и не было?
- У тебя ужасное отношение к женщине.
- Да, - подтвердил Сапожников, - что правда, то правда. Хотя, скорее
всего, нет.
- А зачем ты мне тогда в любви объяснялся? Откуда я знаю, может быть,
ты каждый вечер объясняешься?
- Господи, - удивился Сапожников. - Если б я мог каждый вечер
объясняться, я бы объяснялся! Нет, каждый вечер я не могу. Я бы тогда был не
Сапожников, а господь бог.
Вика поплакала немножко, а потом сказала:
- Я тебе прощаю.
Тут пришла Нюра, и Вика распорядилась:
- Все-таки нужно, чтобы он жил.
- Ладно, - сказала Нюра. - Будет сделано.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг