- Я бы хотел идти ночью по улице, а в домах горят окна. И чтобы я зашел
в любой подъезд, поднялся по лестнице, и позвонил в любую дверь, и сказал
хозяевам: "Здравствуйте. Я - Сапожников. Можно, я у вас в гостях посижу? Я
обещаю любить вас весь вечер и постараюсь быть не скучным".
- Я бы тебя сразу выперла, - сказала она.
- Это потому, что ты не знаешь, что такое счастье.
- Я не знаю?! Ну ты, конечно, знаешь! Еще бы! Голодранец несчастный.
Никак в себя не придешь, не угомонишься. Зачем опять все разрушил? Зачем от
Людмилы отказался? Она бы тебя из дерьма вытащила. Ну? Отвечай, зачем?
- Зачем? - я ответить не могу. Могу ответить - почему.
- Ну?!
- Так надо.
- И все?
- И все.
Она хлопнула дверью. Закачались бомбошки на люстре. А Барбарисов
спросил, понизив голос:
- Ты что же, действительно знаешь, что такое счастье? Ну, обрисуй,
обрисуй.
И тогда Сапожников сказал:
- Туман шел клочьями через лес. Крикнула птица. Велосипедист
приостановился и позвонил в колокольчик. Потом вытащил губную гармонику и
протрубил сигнал "Солнечного зайчика"...
Барбарисов сказал: "Н-да..." - и хотел добавить, в смысле "и все?", но
жена крикнула из-за двери:
- Ты слушай его, слушай! Он тебя образует... дрянь неблагодарная!
Барбарисов, сделай звук потише, я по телефону говорю!
Барбарисов погасил звук в телевизоре. К роялю подошел певец в манишке и
разинул рот. Он все надувался внутри манишки и разевал рот.
- Включай! - крикнула жена. - Можешь включать!
Появился звук.
- Скорей на балкон! - закричал певец, взмахнул руками и попытался
взлететь. Но не взлетел.
- Это он про Нисетту, - сказал Сапожников. - Чтоб на балкон шла. Про
Альпухару и гитару. Слова и музыка не скоординированы с поведением
артиста...
- Это тебе не балет, - сказал Барбарисов.
На экран выпорхнула балетная пара. Он был в трико, она в шароварах.
Некоторое время балерина, разминаясь, ходила вокруг партнера и
примеривалась. Потом разбежалась и вскочила на него. Но он не поддался и
отшвырнул ее. Но она снова кинулась на него и вцепилась как клещ. Тогда он
стал бороться с ней, пытаясь ее стряхнуть, но она не уступила. Сколько он ни
швырял ее, ни крутил по воздуху, ничего не получалось. Тогда ему ничего не
оставалось, как унести ее за кулисы и там прикончить под вой труб и фуканье
барабана.
- А ты знаешь, жена права, - сказал Барбарисов. - Насчет Людмилы
Васильевны.
- Да, права, - сказал Сапожников. - Но и я прав.
Сапожников вернулся домой. Он не раздеваясь заснул и плакал во сне.
- Кто живой? - спросила Рамона. - Эй, кто живой?
Никто не откликнулся. Тогда Сапожников подошел к ней, тихонько
опустился в воронку и сказал ей на ухо:
- Рамона...
Галка оглянулась.
- А ведь мы с тобой вдвоем остались, - сказал Сапожников.
- Вдвоем, - согласилась Рамона. - Теперь у нас пойдет хорошая жизнь.
Как на курорте... Детей мы эвакуировали, мужчины наши убиты, бояться нам
нечего...
- А дальше что?
Галка пожала плечами.
- Будем пугать фрица, пока сможем, - сказала она, - а дальше помрем.
- Страшно? - сказал Сапожников.
- Я знаешь почему в разведку пошла? - спросила Рамона. - Потому что всю
жизнь боялась.
- Ты?! - изумился Сапожников.
- Ага... - сказала Рамона. - Я всегда за кого-нибудь боялась. За детей,
за чужих жен и мужей, за солдат, за командиров... Когда им что-нибудь
угрожает, у меня в кишках холодно... А когда я одна - тут я становлюсь
ловкая. Меня теплую не возьмешь. За себя чего бояться? Со мной ничего
сделать нельзя. Убьют? Так ведь мне незаметно будет. А в плен захватят,
станут пытать?.. Что ж, боль, она и есть боль. Потерплю сколько смогу, потом
буду кричать. Громко... Главное, не боюсь ни хрена. - Тут она выматерилась и
сказала: - Извини. Распустились мы на войне. У вас, наверно, девушки не
матерятся...
- Еще как, - ответил Сапожников. - И женщины и дамы матерятся
накрашенными ротиками, простота нравов.
- Хуже страха нет ничего, - сказала Рамона... - А ты испугался.
- Нет! - сказал Сапожников.
- Факт, испугался. Слушай, - сказала Рамона нежным своим и глуховатым
голосом, - мы выиграли войну... Неважно, что я не дожила, но мы выиграли
войну, отвечай?
- Да.
- Да, мы выиграли войну, - сказала Рамона. - И я вижу знамя над
рейхстагом и фашистские знамена в грязи на мостовой... Знаешь, почему мы
выиграли войну, а они проиграли? Потому что нас спасли будущие, еще не
рожденные дети... Если бы не они, нам бы не выдержать! Стреляй! - крикнула
Рамона. - Стреляй, пока есть пули!
Началась стрельба, и рассвет стал лимонный и лихорадочно прекрасный.
- Запомни! - крикнула Рамона. - Нам без них не выдержать, но и они без
нас пропадут!..
Тут стрельба кончилась, и рассвет опять стал глядеть серым глазом,
налитым слезой.
- Давай гляди, - сказала Рамона. - Сейчас снова пойдут... Что-то больно
тихо.
Она приподнялась поглядеть, и повалилась на бруствер.
Подполз Сапожников.
- В воронку меня не клади, - сказала Рамона. - В ней воды пол-лопатки.
Дай здесь полежу. Меня отсюда не видно.
Язык у нее стал заплетаться.
- Рамона, когда ты умрешь, мне что тогда делать? - спросил Сапожников.
Она вдруг сказала совершенно отчетливо с силой: - Иди! Иди и скажи
им... История складывается из наших биографий. Какие мы - такая история.
Другого материала у нее нет!..
И голова ее откинулась. Сапожников взял автомат и пошел по полю ничего
не боясь. "Рамона, - думал Сапожников. - Ваня Бобров. Цыган. Танкист. Я не
знаю, где вы похоронены! Поэтому я хожу сюда, к большой стене! Считается,
что это могила неизвестного солдата. Нет! Это могила солдата, известного
всему свету!.."
Сапожников открыл глаза и долго курил в темноте.
Глава 26. МЕХАНИЧЕСКИЙ МЫШОНОК
В жизни Сапожникова готовился поворот.
Собралась как-то вся прежняя компания, которая собиралась в
институтские еще времена, а потом естественным путем распалась.
Много лет прошло, как они расстались. Кого вирус пришиб, кого жены, а
кого лавина в горах. Поредела компания.
Доктор Ника погиб в снежной лавине. Это совершенно случайно узнал
Сапожников от аспирантки-психолога и засуетился, затосковал, стал по
телефонам звонить. Все загрустили и собрались. И Сапожников пришел, смотрит
- он такой же облезлый, как все, а потом смотрит - да нет же, это ему
показалось, никто не облезлый. Подняли тост за тех, кого нет с нами, выпили
за тех, кто есть с нами, за плавающих и путешествующих.
- Как же это Ника? - жалобно спросил Сапожников.
- Судьба прибрала.
- А куда? - спросил Сапожников.
- Перестань.
- Нет, я бы хотел знать, куда уходят люди? - настаивал Сапожников.
Но ему деликатно не отвечали. Только постепенно заводились.
- Ну и как твоя третья сигнальная? - спросил Барбарисов, чтобы разговор
перевести.
И все вдруг замолчали. Каждый замолчал сам по себе и не думал, что
замолчит сосед. А когда оказалось, что замолчали все, стало ясно, что это
главный вопрос, который хотела выяснить старая компания. Ничего не забывшая
и ничего не упустившая из прошлых дебатов и прошлых уколов самолюбия.
- А что вас интересует? - спросил Сапожников.
- Существует она или нет.
- Существует.
- А где плоды?
- А это кто? - Сапожников кивнул на даму.
- Это Мухина... Не узнал? Помнишь, она училась в ГИТИСе на актерском.
Она теперь художественный критик.
- Обучает, значит?
- Ага... Якушев выставил картину, а она его разнесла.
Подошла Мухина и посмотрела на Сапожникова.
- Он меня не помнит, - сказала она.
- А-а... кикимора, - сказал Сапожников.
- Почему кикимора? - испугался Барбарисов. - Не дурачься.
- Это я выступала о детском рисунке, - ухмыльнулась Мухина. - По
телевизору... Сапожников, поговори с женщиной. - И села рядом. - Ты не понимаешь, Сапожников. Я из хорошей семьи и муж из хорошей семьи... Но он
меня не любит. И никогда не любил...
- Делов-то... - сказал Сапожников. - Ну а ты-то его любила?
- Это неважно.
- Тоже верно, - сказал Сапожников. - А что важно?
- Важно, что Якушев сказал, будто у меня ноги кривые. Якушев! Зря на
меня обижаешься! У тебя своя профессия, у меня своя!
- Цыц, - сказал Якушев. - Тримальхион.
Сапожников смотрит - а у нее правда ноги кривые. А до слов Кости были
прямые.
- Костя... Якушев, - сказал Сапожников. - Ты талант.
- А здесь все таланты, - сказал Якушев. - Кроме нас с тобой.
Глеб верил в актерские способности. Он верил, что, войдя в образ
ученого, легче стать ученым, чем просто напрягаясь. Глеб был достаточно
умен, чтобы не болтать о своем предположении, и так и жил. Но почему-то в
его карьере наступил стоп. Вдруг он заметил, что на каком-то уровне с ним
становятся только вежливы, а интерес вызывают совершенно другие люди,
неспособные быть лидерами. Глеб был уверен, что талант, о котором все
столько талдычат, это тоже облик, который можно сыграть, если понять, как
его играть. Глеб мог бы простить Сапожникова, который догадался, как играть
талантливого неудачника, и даже удачу ему бы простил. Но он не мог простить
Сапожникова за то, что тот утверждал, будто знает, как сделать любого
человека талантливым. Любого! Черт возьми! Наступит инфляция - кому нужны
таланты, если они станут шляться толпами? Кто будет им платить?
- Бесплатно будут работать, - утверждал Сапожников.
- Бесплатно работать - значит плодить паразитов.
- Придумают, как избежать паразитов. Глеб, а разве ты паразит?
- В чем-то да, - сказал Глеб.
- В чем-то и я паразит и все остальные. Но ты ошибаешься, мы с тобой не
паразиты, мы с тобой симбионты. Симбионт кормится отходами своего партнера,
а паразит самим партнером.
- Заткнись, Сапожников, ладно? - сказал Глеб.
Глеб потянул ноздрями, и ему вдруг почудился запах ладана. Как в
детстве. На похоронах деда. Как будто весна, деревья голые еще. А на могилах
первая трава. Только бумажные цветы, крик галок и запах ладана.
- Почему ты подумал о смерти? - спросил Сапожников.
- Помолчи, - сказал Глеб.
- Мне так показалось.
- Я тебя ударю, - сказал Глеб.
- А я тебя, - сказал Сапожников. - Почему ты все время думаешь о
смерти?
- О чьей? - спросил Глеб.
- Я не знаю, - сказал Сапожников.
У человека сто сторон и миллион состояний. Каждым из своих ста тысяч
боков он к чему-нибудь принадлежит. И не успеешь оглянуться, как ты уже
систематизирован. Никак не хотят поверить всерьез, что человек - это штучный
товар. По Сапожникову выходило, что если не начинать с самого детства, то
нельзя научить человека быть талантливым, чтобы он делал талантливые вещи,
но можно научить его приходить в такое состояние, когда он делает
талантливые вещи. Талант по-особому связан с миром. Значит, надо помочь ему
эту связь не прерывать. Тогда мир вдохнет в него свое нетривиальное
отражение.
Талант - редкость?
Кто это сказал? Кто утвердил? Кто доказал?
Практика доказала?
Какая практика? Какого народа? Каких времен? Времен унижения?
Когда тысячи лет пережигали духовную энергию народа? Который не хотел
трудиться на дядю Тримальхиона, потому что дядя Тримальхион считал его
вторым сортом, развращал его идеалом своей судорожной и бездарной жизни,
призывая сдаться поштучно и подчиниться скопом. Кому? Ну, это слишком хорошо
известно, и это тоже - практика. Леонардо знал их лично, что быдло
тримальхионово. Он их называл - проходы пищи, умножители дерьма, те, кто,
кроме переполненных сортиров, не оставляет в мире ничего.
Мало того, что тримальхионы сжигали физическую силу народа, они
пережигали его духовную мощь, убеждая народ в его бездарности. Это, может
быть, самое страшное преступление. Убедить народ в его бездарности - значит
закрыть перспективу. И сейчас еще осталось это проклятие: талант - редкость
и сборище талантов - элита. Когда же поймут, что талант - это не чемпион и
вовсе не дело таланта гонка по шоссе, где у одного лопнула шина и мимо него
проносится потная орда.
Все видели ворон на снегу. Но только у одного родилась из этого
"Боярыня Морозова". Надо ли поэтому заставлять художников глядеть на ворон?
Чтобы получилась "Боярыня"? Нет. Так как, во-первых, незачем делать вторую
"Боярыню", а во-вторых, даже у самого Сурикова "Боярыня" родилась при
взгляде на ворону только в тот единственный блистательный миг, а в другой
раз он прошел бы мимо, как всю жизнь ходил.
У человека в мозгу, видимо, теснятся образы. У кого теснятся, у кого
нет. Если нет - значит, он их заболтал. У ребенка, практически у каждого,
теснятся. Не успел еще заболтать. Талант - это способность не спугнуть
образы (если приходят или вызваны чем-то) и начать с ними работу. А потом и
пустить в дело. Фотоотпечаток на пленке - это еще не образ. Это память.
Материал для образа. "На сейчас" или "про запас". Образ - это не отпечаток,
а переработка бесчисленных отпечатков и сигналов, и потому образ - это
всегда открытие. И от нас зависит не отшвырнуть образ, а догадаться, в чем
его открытие. Талант в том и состоит.
Образы есть и у собаки. Но в дело пускает их только человек. Это
невидимый труд, который потом становится видимым. Мудрец, когда описывал
разницу между пчелой и архитектором, сказал, что позади труда обычного лежит
"идеальное". Об этом почему-то предпочитают не помнить. Труд действительно
создал человека, но труд не по обработке камня, а сперва по обработке его
образа. То есть физическому труду умственный труд предшествует. Потому что
умственному труду предшествует сам материал труда - образ. Как физическому
труду предшествует сам материал труда, подлежащий обработке, - камень, к
примеру. Человек зашевелил мозгами не тогда, когда применил камень - его
применяли и животные, - а когда увидел образ камня в мозгу, на внутреннем
экране, и понял, что может им манипулировать, в воображении. Мозг живой и
продолжает работать, когда ты спишь. А образ - это самодеятельность мозга.
Мы еще и сейчас боимся снов и стараемся понять, какое отношение они имеют к
дневной жизни. Воля - это торможение своих желаний или чужих. И человеческая
речь возникла из повелительного наклонения. Спросите у лингвистов - глаголы
в повелительной форме древнее всех слов. То есть речь мешает мозгу
заниматься самодеятельностью. Ребенку не мешает почти.
Поэтому воля может только набрать материал, а образ приходит, когда
воля спит... Хотя человек может бодрствовать. Все люди видели ворон на
снегу...
Гете говорил: "Наше дело набрать хворосту. Приходит случай и зажигает
костер". Суриковская ворона - это случай.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг