- Меня тошнит, - сказал Сапожников.
- Начинается, - вздохнул Барбарисов, надевая пиджак. - Я тебя жду
внизу.
И вышел. Васька спросил озабоченно:
- Что с тобой? Ты ведешь себя как укушенный...
- Меня тошнит от погони, - сказал Сапожников. - Что на нас накатывает?
Почему все время дай-дай-дай?.. Уже все есть, что нужно человеку для
существования, а все дай-дай-дай...
- А что нужно человеку для существования?
- Человеку нужны штаны, пельмени и чтоб крыша не протекала.
- Ты как Толстой, - сказал Васька. - Толстой считал, что человеку нужно
всего полтора метра земли... Но на это Чехов ответил: полтора метра нужны не
человеку, а трупу. Человеку нужен весь мир.
- Толстой не о том говорил. Полтора метра земли в собственность
действительно нужны трупу. А человеку земля в собственность вовсе не нужна.
Если Чехова тоже понять буквально, как он понял Толстого. Если человеку
нужен в собственность весь мир, то где набрать этих миров, чтобы по штуке на
рыло? Меня тошнит.
- Хочешь воды?
- Меня сердцем тошнит, - сказал Сапожников. - Тут так. Либо все
классики врали, когда писали о России, либо всякий искусственный динамизм -
это не Россия.
- Россия тоже уже другая, - сказал Васька. - Россия - европейское
государство.
- Что значит - европейское? Головастики, что ли, главное? В России
талант главное. А талант - это дойная корова. Ему нужно, чтобы его доили.
Недоеная корова болеет... Я дойная корова! Я болею, когда меня не доят...
Корова любит ласку, и музыку, и зеленые поляны. Тогда она перевыполняет план
по маслу и простокваше... Корову надо доить, чтоб она не болела... Но ее
нельзя заставлять участвовать в скачках!.. Я не хочу быть гоночной
коровой!.. - Раздался телефонный звонок. - Да иду я, иду, - сказал
Сапожников.
- Он сейчас идет, - сказал Васька, послушав захлебывающуюся трубку, и
обернулся к Сапожникову:
- Твой товарищ шумит... Он сейчас выходит, пиджак надевает. - И
осторожно придавил никелированную пупочку на телефоне.
- Ну, помчались, - сказал Сапожников и вышел.
Он шел по мягкой коридорной дорожке, на него накатывали пылесосные
вопли из полуоткрытых номеров, и Сапожников бормотал:
- Я иду по ковру... он идет, пока врет... вы идете, пока врете...
Потом он сбежал в вестибюль и распахнул стеклянную дверь на улицу.
- Не надо врать, - сказал Сапожников Барбарисову, который гневно шел по
серому тротуару. - Не надо врать, Барбарисов... Тебе вовсе не хочется, чтобы
наш проект сегодня прошел удачно.
Это было странное время, без счастливых событий. Холодно, очень
холодно.
Глава 22. ТРЕТЬЯ СИГНАЛЬНАЯ
Это было утром в сорок седьмом году, в мае, когда Сапожников с хрустом открыл слежавшуюся обложку и записал в "Каламазоо", что, по его
предположению, основная форма движения материи - шаровая пульсация. А из этого вида движения вытекают все остальные. Ему тогда было двадцать четыре
года.
Сапожников сидел как-то с Дунаевым, который демобилизовался уже давно,
в сорок четвертом году, а Сапожников только что, в сорок седьмом, и потому
Дунаев уже адаптировался в мирной жизни, а Сапожников еще не адаптировался.
- А это что? - спросила Нюра.
- Что? - спросил Сапожников.
- Ну, это, адап... как это? - сказала Нюра.
- Адаптироваться, - сказал Сапожников.
Нюра помолодела за эти годы - прямо ужас что такое. Сапожников когда
маленький еще был в Калязине - Нюра была старая, а теперь с того времени еще
двенадцать лет прошло, и Нюра стала молодая, а все постарели. Все думали -
когда война первый перелом прошла, отступление, эвакуация, а потом стала
очень трудной жизнью, голодом стала, тоской от потери близких, иногда грязью
стала, потому что не все выдерживали такое, но все же осталась жизнью, тогда
думали: уж теперь-то для Нюры все. Не иначе, шлюхой будет. И ошиблись.
Сколько жен не выдержало, сколько вернувшихся с войны нашли свой дом
разрушенным не снаружи, а изнутри, а Нюра всех обманула.
Вернулся Дунаев, Нюра дверь открыла и улыбнулась медленно.
- Здравствуй, - сказала. - Соскучился?
Как будто он с рыбалки пришел.
- Ага, - сказал Дунаев.
И сел на вещмешок дух перевести.
Все соседи притихли, и правые и виноватые, и все старались услышать,
что у Дунаевых будет, а ничего весь день не услышали. На другое утро мать
Сапожникова пришла. Она тогда еще ходила, потому что дожидалась, чтобы
Сапожников вернулся и застал ее на ногах. Только потом слегла.
Мама спросила Дунаева:
- Вы про Нюру знаете?
- Знаю, - сказал Дунаев.
- Она вам всю войну была верная.
- Да, знаю, знаю, - сказал Дунаев.
Как же ему было не знать, когда в короткую майскую ночь, еще когда они
в постели лежали, Нюра в голос голосила и просила прощения у Дунаева, а он
все твердил: "Нюра, дай окно закрою, от людей стыдно". А соседи наутро
пришли выпить и помолчать. Потому что все слышали, как Нюра просила у
Дунаева прощения не за военные верные годы, а за довоенные беспутные.
И оказалось тогда, что никакая Нюра не глупая, а просто росла медленно,
как дерево самшит, и так же медленно взрослела среди неосновательных
скороспелок.
- Ну вот, - сказала мама. - Я же вам всегда говорила... не торопитесь.
- А я вам всегда верил, - сказал Дунаев.
- Ну а что такое адап... - спросила Нюра:
- ..тироваться, - сказал Сапожников. - Это значит привыкнуть...
Это когда из темноты на свет выходишь, не видишь ничего... Глаз должен
к свету привыкнуть.
"Каламазоо" - это была пузатенькая книжка небольшого формата,
оставшаяся на память от отца. На переплете бордового цвета было напечатано
выцветшим золотом: "Каламазоо рейлвей компани". Это был дореволюционный
каталог компании "Каламазоо", выпускавшей инструменты и приспособления для
железных дорог. Книжка состояла из коричневатых фотогравюр, изображавших
разводные ключи, тиски, рельсы и дрезины. И между каждыми двумя картинками
имелось несколько листков великолепной писчей бумаги в мелкую клеточку - для
записей конкретных мыслей. Книжка была компактная и архаичная, и ее не брало
ни время, ни неурядицы, и потому в нее хотелось записывать только начисто,
только отстоявшееся, только необычное. Это Сапожников сразу ощутил, когда
взял в руки тяжелый томик. И еще название "Каламазоо" будило фантазию. Оно
разом напоминало индейское племя на Амазонке и кунсткамеру. То есть это было
то, что нужно для ребенка, притаившегося в Сапожникове, которого не сумели
убить ни война, ни возраст, ни истребительные набеги возлюбленных, уносивших
кусочки сердца, но не умевших затронуть душу. Правда, кроме двух случаев,
первый из которых закончился прахом, а второй все еще мчался в бешеном
времявороте к чему-то непредсказуемому.
И тут Дунаев сказал непонятно про что:
- Как же мы с ними жить будем?
- С кем? - спросила Нюра. И Сапожников тоже хотел спросить, но привык
уже, что с Дунаевым не надо торопиться. Дунаев говорил - как бомбу
разминировал, а это дело задумчивое.
- С кем... С немцами, - сказал Дунаев даже с некоторым напором. - С
американцами, с японцами.
А сказал он это в ту пору, когда еще дымилась развалинами и ненавистью
отошедшая горячая война и надвигалась холодная. И это впервые тогда услышал
Сапожников спокойные слова о будущем, которое только вот теперь начинает
стучаться в двери и называется разрядкой международной напряженности.
Конечно, Дунаев и Сапожников в войну были саперами, только служили в
разных частях. Однако Дунаев и в мирной жизни продолжал обезвреживать
невидимые мины, а Сапожников по своей недостойной торопливости считал, что
все взрыватели уже вывернуты, и очень огорчался, когда оказывалось, что это
не так.
Тайна и предвкушение... тайна и предчувствие... Почему голова у
Сапожникова кружилась от счастья, когда он думал о будущем? Многие тогда,
после Хиросимы, думали, что все катится в кровавый тупик.
- Что делать? - по привычке спросил Сапожников у Дунаева.
- Жить, - ответил Дунаев.
- Так ведь могут и не дать... - сказала Нюра.
- Кто?
- Ну эти, которые с бомбой.
- Ну-у... - протянул Дунаев, - это все до первой бомбы, которую мы
сделаем.
- Значит, все одно воевать?
- Не обязательно, - сказал Дунаев. - Обыватель сразу умный станет и
забастует... Никому ничего не скажет, может, еще больше орать начнет для
порядку, а каждый сам по себе, поштучно, саботаж устроит... Жить он хочет,
обыватель, негодяй этакий, а? - как бы спросил Дунаев.
- Обыватель всегда прогресс тормозил, - сказал Сапожников.
- Вот и сейчас пусть тормозит, ежели прогресс не туда заехал, - сказал
Дунаев.
- Может, это тогда не обыватель вовсе?
- Дело не в слове...
- Интересно, - сказала Нюра. - Я тоже замечаю. На вывеске "Воды -
соки", а зайдешь - одни ханыги.
- Кто о чем, а вшивый о бане, - сказал Дунаев. Он похлопал Нюру по
мягкому плечу и сказал; - Вот тут этой бомбе и конец.
И тогда Сапожников решил жить и вернулся к своим конкретно-
дефективным мыслям, и они, цепляясь одна за другую, стали громоздиться в
какие-то постройки и частично оседать в "Каламазоо". Потому что в те времена
к изобретателю относились почти что как к частному предпринимателю и была
популярна идея - сейчас не время изобретателей-одиночек. И эта светлая идея
наделала опустошений. И надо было ждать, когда идеи признают
производительной силой, а ждать Сапожников не мог, его бы разорвало, и была
такая полоса и такая жажда придумывать, что он каждый день высказывал идеи,
которые потом назовут "пароход на подводных крыльях, конвертолет и
видеозапись". И до сих пор еще в журналах "Техника - молодежи" и "Наука и
жизнь" появляются давние, отгоревшие сапожниковские новинки, но уже и многие
люди умерли, которым Сапожников мог показать журнал и сказать: "А помните?"
- и в доказательство открыть нужную страницу "Каламазоо". А кунсткамеры
тогда еще не было, и теперь ее нет. Все это кончилось разом, когда
разрываемый на части этими конкретными мыслями Сапожников однажды опять
услышал тихий взрыв и догадался, что всей этой изобретательской
свистопляской должна заведовать в мозгу какая-то сигнальная система, не
похожая на известные, которые открыл академик Павлов, - на первую, которая
для ощущений, и на вторую, которая заведует речью человеческой. Потому что
ведь откуда-то же приходило к Сапожникову неожиданное конкретное видение
предметов, которых еще не было в природе или их еще не изобрели, и, стало
быть, это какая-то третья система. Третья сигнальная система - назвал ее для
себя Сапожников и записал в "Каламазоо", что она заведует вдохновением.
И это теперь становится известно, что открытия совершаются на
эвристическом уровне, а не логическим путем, и даже есть такая наука
эвристика, от слова "эврика", которое крикнул Архимед, когда мокрый выскочил
из ванны, где он догадался о своем великом законе насчет тела и вытесняемой
им жидкости. А в те времена такой науки не было, и слово "вдохновение"
отзывалось мистикой, и лучше было бы его не употреблять в разговоре.
И Сапожников понял, что его начинает заносить в биологию. Это было в
сорок восьмом году, и Сапожников ошибочно поступил не в тот институт, а
кибернетика считалась адским порождением, придуманным для соблазна честных
членов ученого профсоюза.
- Торопливость и бешенство - это у тебя от отца, - сказала мама. -
Раньше, до войны, ты был другим... ты был гармоничным. Торопишься все. Я
понимаю, конечно, - жажда жить. Хочешь все наверстать побыстрей.
- Это понятие, - ответил Сапожников. - Кто-то сказал - если бы Адам
вернулся с войны, он бы в раю сорвал все яблоки еще зелеными.
- Впрочем, бабушка рассказывала, что и отец твой до гражданской войны
был другим... А при мне это был хотя и сентиментальный, но добрый человек, -
сказала мама. - Это сочетание встречается редко, но все же встречается...
Доброта предполагает терпение, а сентиментальность требует, чтоб сейчас,
сразу же пришло добро, а зло было наказано. А это невозможно. И потому вы
очень быстро разочаровываетесь и впадаете в священную ярость... Потому что
доброта - это сила, а не слабость, и она самая трудная вещь на свете.
Вот как говорила мама. Сапожников только глаза таращил. Все в точку.
- Машины должны работать быстро, чтоб человек мог жить медленно, -
сказал Дунаев. - Тогда ему в голову такое придет, что он любую машину
перекроет и отменит.
Опять в точку. Потому что Сапожников чувствовал - да, да, так, именно
так. Сапожников рядом с ними ощущал себя полным идиотом.
Мама в то время уже не вставала с постели, а Дунаев не вставал со стула
возле ее постели, кроме тех случаев, когда его подменяла Нюра или
Сапожников.
- Ма, а как отличить сентиментальность от доброты? - спросил
Сапожников.
- Сентиментальность - это чувство, оно приходит и уходит... а доброта -
это позиция, - ответила мама. - Пушкин такой был.
Да, это так. С матерью и Дунаевым и Сапожникову неслыханно повезло.
- Мама, откуда ты все знаешь? - спросил Сапожников.
- Если бы я знала все, я бы не была одна, - ответила мама.
Глава 23. ДАРОМ ИСТРАЧЕННОЕ ВРЕМЯ
Сапожников приехал в Киев, потому что он придумал вечный двигатель. Ну
конечно же колесо! Полый диск с хитростью. Если внутрь запустить пары
аммиака и начать вращать диск, то от центробежной силы аммиак начнет
сжиматься. И если края диска охладить, то аммиак станет жидким. И если
теперь приоткрыть косую щель на краю диска, то аммиак выплеснется реактивной
струей. Потому что, становясь паром, начнет вращать диск. А если пар этот
собрать и снова охладить, то можно снова напускать его в диск, и диск будет
вращаться. И никакой вони, никаких газов выхлопных и никакой траты горючего,
потому что ничего не горит. Замкнутый цикл. Собирать, охлаждать, сжимать
центробегом, выпускать в камеру - и все сначала. Откуда берется энергия? От
малой разницы температур между воздухом и водой, или для автономного
двигателя использовать холодильную трубку, ну, это отдельная проблема, не
Сапожников ее выдумал. Кому интересно, могут посмотреть в справочнике.
Это принцип. А конструкции могут быть разные. Сложность в
многочисленности точек разогрева и охлаждения, которые никак не удавалось
скоординировать в расчетах. Где греть? Где охлаждать? Как отделить одно от
другого? И это запутывало конструкцию и термодинамические расчеты.
Проще было изготовить, искать в материале, на модели. Но для этого
нужны были база и деньги. Пугало, казалось чересчур просто и чересчур похоже
на вечный двигатель. Хотя источник энергии был. Только не верили в его
доступность и силу. Вся новинка была в диске и вращении. А Сапожников
придумал это по аналогии с сердцем. Оно сжимается, выплескивает струю крови,
которая энергетически обогащается в легких и снова возвращается в
пульсирующее сердце.
Он вообще считал этот цикл универсальным, считал его аналогом и микро-,
и макро-, и мегавселенной и всюду искал пульсацию: выплеснутый поток -
обогащение - возврат к пульсирующему двигателю.
Сначала были компрессоры, которые жрали много энергии. Диск и
беспроигрышное центробежное сжатие пришли потом.
Мы все объяснили на пальцах. Кому интересно, тот прочел. Кому
неинтересно - пропустил.
Идем дальше. Дальше нормально - про войну и про любовь, характеры,
конфликты, все, что положено, все как у людей.
В ресторане гостиницы сидели люди и разглядывали тех, кто вновь
приходил.
Еда шла вяло, музыки еще не было, и новенькие проходили под взглядами
тех, кто пришел раньше, как члены президиума на сцену. Официант показывал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг