смотришь на счет горлышка?
- Можно и из горлышка.
- Нет, нет, все-таки так нельзя, - сказал Генка. - Сейчас достану
стакан.
- Украдешь? - спросил Виктор.
- Что ты! Сейчас все сделаю.
Через минуту он вернулся с тонким стаканом.
Заплатил честно двадцать копеек.
Он попросил в буфете, и ему продала буфетчица. Такой изобретатель.
Закусывали уткой в пакете.
- Может, телевизор тронем? - спросил Сапожников.
- Не-не, не! - замахал руками Фролов.
- Объявляется посадка Москва - Северный-2! - крикнуло радио. - Через
Сыктывкар, Ухту, Воркуту. Пассажиров просят пройти на летное поле.
- Самое главное сколько детей на этот раз будет, - сказал Генка. Он
знает все на свете. С ним не пропадешь.
- Где наша беременная лошадь? - спросил Генка, когда вышли на поле в
прожекторах.
- Какая беременная лошадь? - спросил Виктор.
- "АНТ-10", - сказал Генка.
Сапожникову тогда было 43 года, Генке и Виктору по 34. Негатив и
позитив. У них все еще было впереди.
Сапожников все смотрел на футляр от телевизора "Темп-3" с
проковырянными дырками. Он вспомнил песню "Колеми банана". Это когда еще они
пытались укрепиться на твердом фундаменте и поселились наконец вместе, он
работал как зверь, появились деньги, и купили телевизор. Они долго выбирали
его в магазине, и продавец выбрал им самый лучший. А потом привезли
телевизор домой, и не верилось, что в их комнате стоит такая красивая машина
и это значить - кончилось бездомье и можно не бояться холода на пустых
улицах и по вечерам смотреть дома кино. И вообще не верилось, что он
заработает, этот ящик. Заработал. Зеленоватый экран, полоски - их сразу
перестали замечать. Поставили на пол еду, погасили свет и не замечали вкус
еды. И почему-то не верилось, что это может быть. А потом кончилась
передача, но хотелось еще и еще, и Сапожников включил старенький приемник, и
какой-то иностранный голос запел экзотическую песню, там были отчетливые и
непонятные слова "колеми банана" - не поймешь, на каком языке. И Сапожников
дурачился и пел "колеми банана", и дурачился, а на душе было предчувствие,
что все плохо кончится и все разлетится. Потому что они предпочли общению с
людьми общение с машинами, забыли, что человек рожден для общения и дружбы.
И в этом была их трусость. И она их погубила и их любовь. Вот какая песня
"Колеми банана". Интересно бы узнать о чем она.
Они, трое командированных, шли в толпе к самолету, который повезет их в
зону вечной мерзлоты и, может быть, наконец все застынет, и здесь ледок еще
тоненький и хрупкий под каблуком.
Сначала Сапожников услышал шаги в коридоре и не поверил. Она целый
месяц не выходила из комнаты, лежала. Потом шаги остановились, и под дверь
пролез конверт. Пока Сапожников поднимал, она ушла. "Неужели ты не понимаешь
- то, что нас связывает, это поверх всего. Не могу больше. Мне нужно с тобой
встретиться. Ответь. Никому не говори. Ответ положи в карман своего пальто в
коридоре. Я возьму".
Конечно, поверх всего. Где и когда, как это сделать, если супруг вопит
в соседней комнате следит, чтобы муха не сорвалась с паутины. Супруг всегда
очень страдал, что его недооценивают. Он любил свое тело и занимался
зарядовой гимнастикой.
Во втором конверте было: "Завтра в три часа у кинотеатра "Россия". Боже
мой, как она доберется, она же еле ходит.
Сапожников понимал, что ей нужны деньги всего-навсего, но это уже не
имело значения.
Они встретились у кинотеатра "Россия" и прошли в скверик на Страстном
бульваре. Снег утром таял, а после полудня замерзал. Она сидела на скамейке
в белом кожаном пальто, совсем холодном, и каблуки-шпильки проламывали
тонкий лед. Она была чуть жива, в чем душа держалась, боже мой! Она сказала:
- Я не буду с этим человеком - это очень плохой человек. Я выздоровею,
и мы опять будем вместе.
Сапожников не знал тогда, что видит се в последний раз.
- Пойдем отсюда, ты замерзнешь, - сказал он.
- Мне надо позвонить по телефону.
Они пошли к автомату на углу Петровки, и она позвонила супругу, что
скоро вернется, все в порядке. Но это уже не имело значения. Ничего уже не
имело значения, кроме того, как она выглядела.
- Давай я тебя покормлю, - сказал Сапожников.
- Я хочу мороженого, - сказала она.
Они спустились по улице Горького до кафе-мороженого, и Сапожников ловил
взгляды, которыми ее провожали.
В кафе-мороженом она разделась, и гардеробщик испуганно взял у нее
пальто. Она подошла к зеркалу и поправила волосы. Сапожников видел это в
последний раз.
Они взяли разноцветное мороженое, и она жадно пила фруктовую воду. Она
пила, как птица.
Сапожников тоже видел это в последний раз.
- Сколько тебе надо денег?
- Триста рублей, - сказала она наугад, - взаймы.
- Взаймы... - сказал Сапожников. - Не говори глупостей... Я попробую.
Это было очень много, это было гораздо больше, чем он тогда мог
рассчитывать добыть. Потом у него были деньги. Но это было потом.
Они вышли, и Сапожников взял такси.
- Подожди немножко, - сказал он, когда машина остановилась. Он забежал
к сослуживцу и сказал, что ему нужно на короткий срок триста рублей.
Сослуживец сказал, что у него нет, потом ушел в другую комнату и принес
деньги. Сапожников кивнул и ушел. В машине он отдал ей деньги. Она
заплакала.
- Прости меня, - сказала она.
- Не вешай носа, - сказал Сапожников. - Держись.
Потом он вылез, прикрыл дверцу, и машина укатила, а Сапожников пошел
пешком туда же, куда укатила машина, где за стеной его комнаты высасывали и
забивали человека, потому что человек сделал ошибку, был гордый и не
позволял себя спасти и вырвать из грязной паутины. Потом Сапожников пришел
домой и, чтобы ничего не слышать за стеной, включил радио. И тогда здесь, в
комнате, он услышал японскую песенку о двух супругах, разлученных, которые
умерли, и каждый год в какой-то праздник их души подходят к двум берегам
Млечного Пути, и смотрят друг на друга через белую реку, и не могут
встретиться никогда, - такая в Японии сеть сказка. И об этом песня.
Есть такой стих: ты домой не вернулась...
Я плачу в углу...
Сапожников сидел и плакал.
Что делать? Что делать?..
Самолет разогнался и взлетел. Огни провалились вниз.
Теперь Сапожникову было... было... сколько же ему было? Было сорок три,
а Фролову и Вартанову по тридцать четыре. У них все еще было впереди.
Глава 13. БЕЗЫМЯННЫЙ МЛАДЕНЕЦ
А это тоже еще до войны было.
Серый день был и бледные лица. Сапожников из парадного вышел, а двор
пустой. Осень холодная. По переулку мокрые булыжники текут, деревья черные
во дворах, облетевшие, а у черного забора - зеленая трава, пронзительная.
Так и осталось - бледно-серое, черное и мокро-зеленое, пронзительное. Мимо
две женщины прошли в беретиках, вязанных крючком, жакетики и юбки длинные.
Друг с другом тихо переговариваются, а глаза напряженные и бегают.
- А где он?
- В дровах лежит... Возле дома девятнадцать.
И прошли мимо.
Выходной день. Уроки утром не готовить, в школу не идти. Где все?
Сапожников пошел на уголок, а там никто не стоит, не курит.
Прошел трамвай третий номер, потом четырнадцатый. Прохожих один-два и
обчелся. Пустынно, как после демонстрации. И такую Сапожников тоскливую
радость почувствовал, что горлу поперек. Стоит на углу двух улиц, и идти
можно куда хочешь, как будто ты подкидыш и теперь обо всем должен думать
сам.
Мама хорошо пела, когда одна оставалась и думала, что никто не слышит.
Доставала из заветной театральной сумочки листки с песнями и раскладывала
рядом с собой на диване. Сумочка желтой кожи, на никелированной цепочке, а
внутри запах духов, белый бинокль на перламутровой выдвижной ручке и листки
с песнями, карандашными и чернильными, разного почерка. Разложит, посмотрит
на первую строчку и поет, глядя в окно, старые песни и романсы, еще
девические. А тут вдруг согласилась учиться петь. Познакомилась на
родительском собрании с учительницей Аносовой, и та ее уговорила учиться
петь. У Аносовой Веры Петровны многие учились и с Благуши, и с Семеновской.
Бесплатно учила, для души. Сапожников и сына ее знал, Лешку, первый из ребят
радиотехник в районе, и компанию всю ихнюю знал. Панфилова и Якушева.
Сапожникову они нравились, но уж больно тесно держались, никого к себе не
пускали, дружили очень, да еще родились тут же, а Сапожниковы калязинские,
да и школа соседняя, ну, Сапожников и не притыкался.
Аносова бесплатно учила, а все же учила. А после учения, сами знаете,
кто плохо пел, поет лучше, а кто хорошо пел, поет хуже. И все уравниваются.
Мастерства больше, таланта меньше. По системе. А искусство какая же
система? Искусство - нарушение системы. Хоть в чем-нибудь. Иначе зачем ты в
искусстве, если тебе своего сказать нечего?
И мама стала хуже петь, по чужим правилам и не про свое, мамино. До
этого пела про сирень, про калитку, про ямщиков, про разлуку. А теперь стала
петь Корчмарева и Раухвергера - современный репертуар. А его только можно
петь под рояль - белые клавиши. Мама эти песни наедине с собой петь
стеснялась, и они с Сапожниковым стали отдаляться друг от друга.
Вот и стоит теперь Сапожников на осеннем перекрестке, и смотрит
Сапожников в серые тучи, и в душе у него тоскливая радость свободного
подкидыша, безымянного младенца.
Зашел вчера Сапожников к Аносовым:
- Мама не у вас?
- Проходи, - сказал Леша.
- Что такое? - спросила мама, когда Сапожников в комнату вошел, где
рояль, и кудрявая посторонняя женщина петь учится, и яркий свет из-под
стеклянного абажура с голубой оборочкой.
- Письмо получили, - сказал Сапожников. - Дунаев велел за тобой
сходить.
- От кого письмо? - нахмурилась мама.
- От отца...
- Это не спешно, - сказала мама. - Погуляй... У меня еще урок не
начинался.
А Вера Петровна сказала женщине в кудряшках:
- Не, давайте, Лида, еще раз Корчмарева.
И Сапожников узнал библиотекаршу из Дома пионеров. Пожилую женщину, лет
двадцати.
Сапожников спросил у Лешки:
- Что читаешь?
- "Двадцать лет спустя".
- Не знаю.
- А "Три мушкетера"? Это продолжение.
- Начал, да отняли. Давали на один день.
- Так это моя книжка была. На, читай.
Сапожников приткнулся у рояля и стал мушкетерами захлебываться. Не д'Артаньяном, конечно, - Атосом: бледный и не пьянеет, терпеливый, одно
слово, граф де ла Фер.
А кудряшки поют:
- Нынче в море кач-ка-а высока-а... не жалей, морячка-а,
мо-ряка... Тру-убы... ма-ачты... За кормою пенится вода... Ча-айки
пла-а-чут... - И бодро: - Но мо-ряк не плачет никогда!
Тут д'Артаньян заглянул в окно павильона, увидел раздавленные фрукты и
с ужасом понял, что госпожу Бонасье сперли.
А кудряшки заглянули через плечо и спросили:
- А что д'Артаньян - армянин?.. Тру-убы, мачты... Но моряк не плачет
никогда.
Заморосила водяная пыль, и через улицу на уголок перебежал парень с
соседнего двора.
- Смотрел? - спросил он у Сапожникова.
Вытащил из пальто две папироски "Норд", почти высыпавшиеся в кармане,
потом они стали "Север".
Но Сапожников курить отказался.
Парень закурил сам.
- Что видал-то? Кино, что ли? - спросил Сапожников.
- Какое кино?.. У дома девятнадцать ребеночек мертвый лежит. Голый, -
сказал парень.
Трава была пронзительная, торцы поленницы черные, а кожура на ней
белая с червоточиной, березовая, и завитками отставала. В одном месте у
самой земли дрова вдвинуты вглубь, и под навесом верхних рядов, чтобы дождь
не лил, лежало синеющее тельце, голенькое, чтобы быстрее умер, и головка
уходила вглубь, в темноту, или у него это были темные волосики, - одну
секунду это все видел Сапожников, и его тут же оттолкнули люди в пальто, а
потом оттащили туда, где толпились пацаны и уходили по одному. А милиционер
и доктор в пальто поверх халата писали бумаги. Люди стояли.
- Подкинули, - сказал один.
- Бывает, - сказал другой.
- Сука, - сказал третий.
И эти три слова Сапожников запомнил навсегда. И когда вспоминал их,
приходило одиночество.
- Что с тобой? - спросила мама.
Сапожников запел громко:
- Нынче в море качка высока-а! Тру-бы! Ма-ачты!.. Но моряк не плачет
никогда!
- А! - сказала мама, - значит, ты ходил смотреть!
- Тру-убы! Ма-ачты!
- Подкинули, - сказала Мама.
- Это я слышал.
- Бывает.
- И это я слышал.
- Я больше не буду учиться петь, - сказала Мама.
- И еще слышал, что она сука.
- Отец пишет, что приедет, - сказала Мама.
- Он и раньше приезжал.
- Нет, он хочет еще раз попытаться с нами жить.
- Ты пой. Только по-старому, - сказал Сапожников.
- Смешной ты. Неужели ты мог подумать, что я тебя подкину?
- А если ты умрешь раньше меня?
- А если ты раньше меня? Что тогда?
- Не знаю, - сказал Сапожников.
- Ничего не изменится. Человек умирает, только когда его забывают.
- Он лежит там на самом деле мертвый, хоть помни его, хоть нет.
- Нет, - сказала Мама. - Ты ничего не понял. Его живого забыли. Вот
почему он умер.
Глава 14. ОЖИДАНИЕ
Самолет взревел и затих. Люди зашевелились и стали подниматься,
разминаться и потянулись к выходу сонные, помятые.
Сапожников вышел последним. Внизу его поджидали Виктор и Генка Фролов.
Рассвет был бледно-синий и морозный. Снега не было. Пассажиры тянулись
к аэровокзалу, одноэтажному зданию из белого кирпича.
- Торопиться не будем, - сказал Фролов. - Столовая еще закрыта, и все
равно сначала будут кормить команду. Предлагаю выскочить в город в магазин.
Тут близко 4-ый гастроном.
Земля была твердая, как керамика.
- Четвертый закрыт, - сказал им на улице сонный дядька в кепке. -
Придется вам в первый бежать.
Рассвет стал розовым.
- Далеко это? - спросили они.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг