начнется "согласование", так может продлиться несколько месяцев, никто не
захочет взять на себя ответственность, сказать "да" в таком необычном
деле. В конце концов что они нам могут сделать? Дело сделано по настоянию
пострадавшего.
(Интересна была первая реакция в понедельник утром. Иван Петрович
вызвал Семена, Юру, Вадима, сначала кричал, потом горестно закатывал
глаза: "Как могли вы решиться участвовать в этом деле? Убили человека,
убили блестящего ученого!" Потом снова: "Будете отвечать по всей строгости
закона. Я этого дела так не оставлю! Я из-за вас в тюрьму садиться не
буду!" И так далее. Отправил их и тут же начал звонить в обком. Но Юра не
стал ждать, и утром же двинул туда сам с копией завещания. Важно сразу
дать делу правильное освещение. В общем, все обошлось, и в понедельник уже
было дано первое сообщение в печать. Иван Петрович важно принимал в своем
кабинете журналистов и позировал перед фотографами. Послушать, так именно
он создал Прохорова и подготовил проведение операции. Но Юра тоже не зевал
и уводил гостей в лабораторию, а там директор был явно несостоятелен.
Командовал Юра. Началось обыгрывание "подачи". Всем было очень противно,
но новый некоронованный шеф - Юра - сказал, что так надо. Может быть, и
надо, но все равно противно.)
Потом мы говорили о другом. Я рассказывала разные истории о больных, о
детях. Обсудили последний кинофильм, который он, конечно, не видел, только
читал отзывы. Я уже не помню всего. Знаю только, что оба старались друг
перед другом показаться спокойными и веселыми. Так бывает в вечер проводов
перед долгой разлукой. Мама рассказывала, как провожала отца на войну. Мне
было десять лет, и я в самом деле думала, что все веселые.
Наконец в десять вечера Ваня сказал, что он устал и что мне пора домой.
Сложные у меня были при этом чувства. "Вот, последние минуты, запомни их.
Вот они уходят". И в то же время: "Хорошо, что пора домой". И тут же стыд,
что должна остаться, и нет уверенности, что он этого хочет.
Он встал с постели, слегка пошатываясь, подошел к письменному столу
(пустой стол блестел) и достал из ящика папку.
- Я последний год писал кое-что. Вот возьми, храни. Может быть,
когда-нибудь проснусь, любопытно будет. Показывать не нужно никому... До
тех пор, пока ты сама не решишь. Сегодня утром написал последнее. Прошу
тебя: не читай сегодня, мне неприятно. И вот еще пачка твоих писем.
Старался говорить спокойно, и, пожалуй, это ему почти удалось. Я тоже
держалась, как могла.
Потом предложил мне взять на память что хочу, а я никак не могла
сообразить что. Какие-то подлые мыслишки: "А вдруг узнают?" Так въелась
эта конспирация. Выбрала несколько фотографий, которых у меня не было. Они
и сейчас здесь, я каждый день смотрю и представляю, как он рос, учился, о
чем думал.
Еще я взяла маленький чугунный бюстик Толстого. И все.
И все. Поцеловала и побежала. Слышала еще, как сказал: "Прости меня,
Лю". Дверь захлопнулась. Спускалась по лестнице, а в голове: "Конец.
Конец. Конец..." Опять плакала дорогой и всю ночь тоже. Представляла, как
он чистит зубы, принимает лекарство, ложится. Наверное, еще по привычке
читает газету... Опять терзалась: "Как могла его одного оставить?" Плохо
мне было.
Больше сегодня писать не могу. Расстроилась совсем. Нужно идти домой.
Соскучилась по своим милым. Что бы я делала без них? Так и слышу
щебетание: "Мамочка, мамочка пришла!" А Костя басит с претензией на
солидность: "Ну, наконец!" А потом забывает и целует меня, как раньше,
когда был маленький. Нужно еще зайти посмотреть тяжелых больных перед
уходом. Не хочется, а не зайти не могу. Почему это?
Вот я и подошла к самому главному - к описанию воскресенья. Иначе, как
по имени, я не могу назвать этот день. Опыт? Эксперимент? Разве эти слова
годятся, когда вот такое было сделано с человеком?
Я должна набраться мужества и описать все как было.
Начало операции было назначено на девять утра. ("Операция", пожалуй, -
самое подходящее и привычное для меня слово.) Я немножко заснула перед
утром, но в семь уже была на ногах. Нужно выполнить свои обязанности:
приготовить еду для семьи, прибрать. Обычные утренние воскресные
разговоры: "Костя, вставай", "Дола, кончай чтение", "Павел, вот тебе
чистая рубашка"... Впрочем, зачем я все это пишу? Разве речь обо мне?
Ушла в полдевятого, сказав, что мне нужно в больницу и раньше обеда я
не вернусь. Павел ничего не ответил, во посмотрел довольно зло. Видимо, он
подозревал, куда я хожу по вечерам. Он знал о тяжелой болезни Вани, они
были знакомы, и я ему говорила (так, между прочим).
Шла, торопилась. Представляла: вот уже Вадим подъехал к его дому на
такси. Поднимается по лестнице. Ваня готов, побрит, выпил кофе. (Это было
предусмотрено планом.) Убрал постель: он аккуратист, ее похож на
холостяков. Вадим говорит что-нибудь веселое, вроде: "Ну, шеф, приехали!"
Какую-нибудь банальную фразу, за которой скрываешь боль и растерянность.
Лицо Вани я представить не могла, что он говорил, - тоже. Наверное,
что-нибудь незначительное: "Ты на такси? Легко нашел?" Вот он надевает в
прихожей пальто. (Оно и теперь висит на вешалке в кабинете, и ни у кого не
поднимается рука определить его куда-то, на постоянное место. Довольно
потертое зимнее пальто, он его носил, как я и помню. Говорил: "Привык, да
и зачем мне форсить?")
Потом Вадим рассказывал: так и было. Он оделся в прихожей, вернулся в
комнату, оглядел ее еще раз: все ли в порядке или хотел проститься. Сказал
"Живи здесь на здоровье, я не скоро вернусь". (А подумал, небось: "Совсем
не вернусь". Оценивал шансы в десять процентов.) Потом сказал: "Присядем
на дорожку". Сели кто на что. Какое странное положение, даже трудно себе
представить: человек уезжает в будущее. Вадим говорит, что было полное
ощущение отъезда, глаза сами искали чемодан.
Утро было хмурое. Народу на улицах еще мало, падает редкий снежок.
Подумала: "Март, а весной и не пахнет. Сухо, нужно было надеть туфли".
Спохватилась: какое это имеет значение? Для Вани? Чтобы он запомнил на ту,
вторую жизнь? Так он и раньше не замечал, во что я одета.
Пришла, еще их не было. Приехали только через полчаса: Вадим не мог
найти такси. Правда, все остальные участники уже были в сборе, я пришла
последняя. (Было немного стыдно; "Не могла встать пораньше!")
Все были заняты делом: Юра что-то возился около блока регулирования
автоматики (я уже знала, что это такое), Поля заполняла плазмой
оксигенатор АИКа. Володя присоединял шланг наркозного аппарата к
кислородному баллону. Игоря в операционной не было: он со своей помощницей
был в лаборатории, рядом.
Все здесь я уже знала - меня приглашали на последние опыты. Описывать
установку не буду, потому что для этого недостаточно квалифицированна.
Кроме того, подробное описание скоро появится в журналах, путешествие в
будущее не засекретили.
В комнате было тесно и не очень чисто. (Юра говорил, что уже принято
решение в Президиуме построить для их лаборатории небольшой дом и что там
будет зал для саркофага со всей механикой. Но когда это еще будет? Я знаю,
как академия строит. Впрочем, если сверху нажмут, то, может быть, и
быстро. А это возможно: ретивые писаки уже называют "гордостью советской
науки". Неприятно слушать это. Ваня представляется теперь какой-то вещью.
Впрочем, может быть, я ошибаюсь, а Юра не видит в этом ничего плохого.
Говорит: "Это на пользу науке". Только бы он не соединял это с пользой для
себя.)
В центре стоит саркофаг - такой большой цилиндр, наполовину сделанный
из плексигласа, так что все видно, что внутри. Обе крышки его были
открыты. Впереди - стол-каталка, на котором будут давать наркоз и
присоединять всю механику: шланги и АИК, зонды для измерений давления в
сердце, датчики. Потом стол этой каталки прямо задвигается в камеру, а все
шланги и провода проводятся через специальное окно, которое закрывается
герметически.
Выглядит все это очень внушительно, но враждебно. Кроме камеры, все
остальное грубо и некрасиво. Торчат трубы, провода, какой-то хаос. Юра
говорит: "Макет установки". Будто бы скоро будет иначе - обтекаемые формы,
красивый цвет... Но мне уже все это как-то напоминает ограду и памятник на
кладбище. Может быть, мне стыдно, потому что доктор?
Мои обязанности в операции были необременительные. Я так думаю, что
Ваня их специально придумал, чтобы я могла быть при нем в последние
минуты. А может быть, и нет. Все-таки врач нужен: мало ли что может
случиться еще в самом начале операции. Я должна сначала помочь Володе при
наркозе, так как его обычных помощников - сестер - мы привлекать не
захотели: потом в роли ассистента и операционной сестры помогать Вадиму
приключать АИК и вводить катетеры в сердце. Одной Поли для этого мало.
Разговаривать никому не хотелось. Я вымыла руки и занялась накрыванием
стерильного столика, подготовкой шлангов и сердечных зондов. Дело
нетрудное, - все было заготовлено в биксах, только разложить.
Они приехали, когда я уже кончила. Оставалось только развести гепарин.
Поля выглянула в окно и сказала: "Привезли". Сердце затосковало,
исчезли последние надежды - отложить. Где-то в подсознании, видимо, была
такая мысль: а вдруг неполадки в технике или он заболеет? В лаборатории я
уже видела, что все готово, а теперь и он приехал, значит, будет. Только
почему "привезли"? Как будто он не сам, уже лежачий больной.
Юра сразу все бросил и ушел встречать. Мне тоже хотелось, но я уже была
стерильная. Неужели так и не удастся обменяться хотя бы одним словечком?
Нет, так нельзя. Ему плохо, нужно поддержать. Я быстро все закончила и
закрыла столики стерильными простынями. Помоюсь снова. Была договоренность
"не тянуть", - и, может быть, мне не стоило так делать, но я не могла.
Пошла в кабинет по пустым коридорам. Сердце билось, в ушах стучало.
Мысли в голове отрывочные. Всплыл какой-то ритмичный мотив: "...Лестницы,
коридоры... тихие письмена..." Почему? Не знаю.
Двери в кабинет были открыты. Ваня лежал на диване, очень бледный, нос
вытянулся и посинел. Подумала: "Какой он плохой". Он сел, как только
увидел, что вхожу. "Здравствуйте, Люба". Не решился назвать на "ты", но
отчества не прибавил. Значит, и я так должна держаться - официально.
Значит, только голосом, только взглядом.
- Иван Николаевич, может быть, отложим?
Так хотелось, чтобы он сказал: "Да, отложим". Никаких других тайных
мыслей не было, только жалость совсем сжала сердце.
- Нет, что вы, Любовь Борисовна! Если не сегодня, то уже никогда.
Я так и знала. Самолюбие этого человека беспредельно. Подумал,
наверное: "Приехал, а теперь обратно - струсил. Нет!"
Теперь я лучше его представляю, когда прочитала записки. Он очень
боялся.
Взяла его за руку. Я же доктор, мне нужно пощупать пульс. Пульс очень
частый, около ста двадцати. Это от волнения, как у всех больных перед
операцией. Видимо, мои лекарства не подействовали. Спросила, спал ли
ночью. Ответил, что да, спал. Я его снова уложила на диван. Тут только
заметила остальных: Юра, Леонид Петрович, Вадим. Все стоят. Челюсть у
Вадима дрожала, и глаза влажно блестели. Я в первый раз подумала о нем
хорошо. Юра и Л.П. были подчеркнуто спокойны. "Чурбаны", - я подумала.
- Ну, что же вы приуныли все! Идите и занимайтесь своим делом, только
не тяните. Долгие проводы - лишние слезы.
Сказал он это с досадой. Наверное, воля у него была на исходе.
Юра ответил за всех:
- У нас все готово.
Конечно, и у меня тоже. Можно обнажать сосуды, чтобы приключать машину.
Поля ее уже заполнила плазмой. Значит, нужно вводить морфий и начинать
наркоз. Никаких поводов для отсрочки нет, да, наверное, и не нужно.
- Ну, тогда нужно вводить морфий. Юра, когда пойдете, скажите Володе,
чтобы пришел, сделал инъекцию.
Это я сказала, хорошо помню Потом мне сразу сделалось неловко, будто я
взяла на себя инициативу, когда другие еще сомневались. Вид у меня,
наверное, был виноватый, потому что Ваня взял меня за руку и поблагодарил:
- Правильно, Люба, нужно начинать.
После этого Юра и Вадим вышли. Леонид Петрович взглянул на Ваню, на
меня и тоже ушел молча. Он все про нас знал.
Подумалось: есть минут десять для прощания. Что мне делать?
Хотелось броситься к нему, обнять, целовать губы, лоб, глаза, плакать.
А я стояла... Нельзя! Это будет ему тяжело, непереносимо так прощаться.
- Мой милый! Держись, мы встретимся...
Не устояла, прильнула на секунду, поцеловала. Чувствую, что слезы
подступили.
- До свидания!
Убежала, не могла больше. Не слышала, что сказал в ответ, взгляд только
запомнился - жалкий, беспомощный...
Леонид ходил по коридору, курил. Видела, он пошел к его двери. Так и не
использовала свои десять минут, не сумела удержаться. До сих пор казнюсь.
Я их проплакала в уборной на подоконнике. Потом умылась, вытерлась платком
и пошла вниз, в операционную. "Вот теперь уже совсем все. Совсем", -
подумала. Как же буду жить без него?
Вот живу. Хожу на работу, готовлю обеды. Вчера стирала. Оперирую.
Английским занимаюсь вместе с Долой. А душа как замерзшая до сих пор.
И что это такое - любовь?
Нужно продолжать. Все страшное уже позади. Я уже двигалась после этого
как автомат, разговаривала даже о посторонних предметах, но не помню, о
чем.
Когда я пришла в операционную, то Вани и Володи еще не было. "Значит,
Володя его приведет сам. Хотя бы не упал на лестнице. Полагается везти на
коляске".
Я начала мыть руки. Больше уже не смогу его потрогать. Как всегда, эта
процедура меня немного успокоила: я вступила в сферу привычных рефлексов.
Мы мылись с Вадимом вместе, над одной раковиной, в соседней комнате,
выполняющей роль предоперационной. Мылись молча, говорить не хотелось, у
каждого свои мысли. Я боялась, как бы сердце у него не остановилось раньше
времени, как бы не наступило перерастяжение левого желудочка: вдруг
клапаны аорты держат плохо? Что тогда делать? Вскрывать плевральную
полость, массировать сердце и срочно нагревать, отказавшись от анабиоза?
Только, наверное, это ему уже не нужно, лучше умереть под наркозом, чем
мучиться, умирая от лейкоза. Я рассуждала об этом здраво, я ведь доктор,
привыкла оценивать жизнь. Но все равно придется на это идти - на оживление
- так требуют наши врачебные каноны, до конца.
Вадим сказал, что боится: вдруг не сумеет обнажить сосуды? Руки будут
дрожать. Я его успокоила, обещала, что помогу, что сделаю сама, если
нужно. Пусть он только проведет катетер через межпредсердную перегородку,
в левое предсердие. Поделилась с ним своими опасениями и, наверное,
напрасно, так как он совсем пал духом. Не помню, что он говорил, но было
видно, что он любит Ваню. Это приятно.
Мы помылись и начали одеваться в стерильные халаты. С хирургической
точки зрения операция пустяковая - обнажить две вены и артерию. На совете
решили, что дренировать вены шеи не стоит: охлаждение в камере с
кислородом не требует высокой производительности АИКа.
Почему-то они долго не приходили, и Поля пошла узнать, в чем дело. Но
сразу же вернулась: "Идут!"
Вот и они. Ваня очень бледный, идет медленно. Л.П. поддерживает его под
руку. Улыбнулся вымученной улыбкой, поздоровался: "Здравствуйте" (Игоря,
Полю и Валю он еще не видел). Переодет в пижаму - это тоже было
предусмотрено планом. Я видала эту пижаму, даже промелькнули какие-то
картины из прошлого.
- Ну что ж, Иван Николаевич, ложитесь, будем начинать.
Какие это жестокие слова: "Ложитесь, начинать"! То есть они обычные,
неизбежные, но приобретают страшный смысл, когда их говорим больным перед
тяжелой, рискованной операцией. И все-таки сейчас это было еще страшнее,
они звучали как сигнал к началу казни. "Ложитесь, будем начинать". Это
сказал Юра, и мне было неприятно: как будто подгоняет.
- Давайте попрощаемся стоя. Подходите, я вас расцелую.
Первым подошел Юра. Ваня что-то тихо ему сказал, я не расслышала, уже
потом узнала. "На тебя вся надежда". (Мы потом сидели и вспоминали каждый
жест, каждое слово.)
Поле: "Замуж выходи, плохо одному". Мне это было неприятно. Разве он
один? И разве замуж - такое уж счастье?
Игорю: "Держитесь дружно, пожалуйста, не ссорьтесь".
Володе: "Вы меня извините, что втравил вас в такую историю". Тот что-то
пробормотал вроде: "Что вы, что вы, не стоит". Отвернулся к стене.
Наверное, такие выражения лиц раньше бывали после исповеди и причастия:
каждый смотрит внутрь себя.
Вале просто сказал: "Будь здорова".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг