святых - на законы природы.
Едва ли не самое главное в любом поиске - отрешиться от общепринятых
представлений. Это трудно, но необходимо. Как только я убедил самого себя в
том, что человек ДОЛЖЕН научиться управлять законами природы, сразу
прояснились многие вопросы.
Первый вопрос - философский.
Мы говорим: материя первична, а вторичны формы ее проявления. Законы
движения материи, которые, собственно, и представляют собой всю совокупность
законов природы, есть неотъемлемое СВОЙСТВО материи, и как всякое свойство,
они могут быть изменены.
Нужно, чтобы все поняли: законы природы не фетиш. Фундамент у нас один
- материя, а строить на этом фундаменте мы можем все что угодно.
Меня, однако, больше всего интересовало увеличение скорости света. Но
скорость света на существует сама по себе. Она зависит от многих причин и
прежде всего от закона тяготения. А закон тяготения связан со всеми другими
законами, взаимодействует с ними, просто не существует без них. Если
изменить скорость света, то станут возможынми полеты к далеким галактикам;
но при этом изменятся законы тяготения, электростатики и электродинамики,
другой станет оптика, атомная физика...
Я замахнулся на ВСЕ законы Вселенной!
Когда я это понял, мне стало страшно. Я бросил Проблему и занялся
всякой чепухой. Смотрел в Фарсиде празднование Дня космонавтики, поехал в
Ареоград, бродил по улицам, ходил на концерты.
Теперь Ареоград был уже большим городом с миллионным населением.
Здания, которые в детстве казались мне разбросанными как попало, стали
только частью гигантского архитектурного комплекса. А может, порядок был и
раньше, только мой детский мозг не мог его уловить? Я вышел на площадь перед
библиотекой. К ракете достроили вторую ступень, и теперь здание возвышалось
на восемьдесят шесть метров. Оно было опоясано кольцом огней, а высоко,
почти у шпиля, горела надпись: "Прогресс" - так назывался космический
корабль, впервые в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году опустившийся на
поверхность Марса (автор почти не ошибся в сроках, но только посадку на Марс
совершил не советский "Прогресс", а американский "Вояджер" - прим.авт.).
Я был в филармонии, на концерте Густава Бейера. Слушал песчаный орган.
В его трубах звучал ареон, пели коричневые камешки, которыми я играл в
детстве. Бейер исполнял Баха и Горлова. Я никогда не слышал, как звучит фуга
ре минор на обычном органе, я даже не мог себе этого представить. Мне
казалось, что музыка, которую играл Бейер, никогда не была написана. Она
рождалась сейчас, и не под пальцами органиста, а сама по себе. Рождалась из
недр планеты, из камня, из воздуха, из песка. Из ураганов, которых давно
нет, и из рокота еще не появившихся морей.
Эта музыка придала мне больше уверенности в правильности выбранного
мной пути, чем долгие рассуждения о значении Проблемы.
Вернувшись, я снова сел за книги.
Пока люди только открывали законы физики, они могли не оглядываться
вокруг, углубившись в поисках одной конкретной истины. Узкая специализация
даже как-то помогала: сознание не разбрасывалось, сосредотачиваясь на нужном
предмете. Теперь же я вынужден был заняться всеми законами сразу, ибо
изменение одного закона ведет к изменению всех остальных.
Для каждого мало-мальски значительного эксперимента нужно создать
соответствующую теорию. За изменение законов природы нечего и приниматься,
если нет теории, учитывающей не только основные поправки, но также все
эффекты второго, пятого и даже десятого порядков. Самые незначительные
неточности могли привести к таким последствиям, что не только
экспериментатор, но вообще вся видимая Вселенная перестали бы существовать.
Если бы единой теории полей - этого феноменального труда новосибирской
группы Шестова - в то время не существовало, мне вообще не на что было бы
надеяться. Оставалось бы сложить оружие и до конца своих дней подсчитывать
всякие вторичные эффекты для Института физики пространства. Но группа
Шестова работала, единая теория находила все больше сторонников среди
физиков, я же давно был горячим ее приверженцем.
Я связался с Новосибирском.
Великий физик оказался маленьким лысым человечком с длинными руками и
костлявыми, крючковатыми пальцами. Он был уже стар, но держался ровно и даже
несколько молодцевато. Меня соединили с его домашним кабинетом, и я был
разочарован, не увидев ни одной книги на полках, ни одного шкафа для
микрофильмов. Десять минут спустя, когда сигнал дошел до Земли и Шестов
заметил мое недоумение, он сказал:
- Я здесь только думаю.
Моя задача была трудна. Я не мог доказать Шестову свою правоту, я
должен был попытаться убедить его в правильности моих идей, а это было
вдвойне сложно. Физика-теоретика не удивишь невероятными идеями, он не может
отвергнуть их в силу одного лишь внутреннего противодействия, интуитивного
недоверия к новому. Но каждый физик настолько раб своих собственных
представлений о природе, что его невозможно сбить с испытанных позиций без
доказательств, в справедливости которых он мог бы лично убедиться. Поэтому
свою речь я обдумал заранее до мельчайших деталей. Я хотел провести Шестова
по тому логическому пути, который прошел сам, хотел, чтобы последний вывод о
необходимости изменения законов природы он сделал без моей помощи.
Шестов слушал молча, изредка отмечал что-то в блокноте. Когда я
закончил, он удивленно спросил:
- Это все?
Он не стал ждать двадцать минут, чтобы получить ответ, и заговорил
быстро, короткими фразами:
- Мне нравится ваш подход к проблеме. Сама проблема - нет. Конечно, это
мое личное мнение. Теперь конкретно. Вот здесь, - он показал мне исписанную
страницу, - только принципиальные возражения. Вы понимаете, что при полном
отсутствии теории, как сейчас, иных возражений и быть не может. Я отметил
одиннадцать пунктов. Первый: у нас нет досконального знания ВСЕХ законов...
Он попал в самую точку. Эти возражения я знал и раньше, но еще не мог
их отвергнуть. Я надеялся сделать это впоследствии, по мере того, как будет
создаваться теория.
- Не отрицаю, возможно, вы и правы, - более мягко закончил Шестов, - но
при теперешнем состоянии физики это бесперспективно. Нет практических
предпосылок. Не стоит ломать здание, которое может послужить еще долгие
годы. Повторяю, это мое личное мнение. Попробуйте убедить других...
Я долго чувствовал себя подавленным. Не писал никуда: знал, что
отовсюду могу ожидать в лучшем случае такой же ответ. Потом решил, что
бездельничать, когда впереди у меня вовсе не вечность, - преступление. Если
Шестов не хочет понять меня сейчас, то лет через десять, когда у меня будут
готовы хотя бы вчерне наброски расчета увеличения скорости света, Шестов
переменит свое мнение.
Рассчитать локальное изменение законов, конечно, проще, чем заниматься
сразу фундаментальным решением Проблемы, на что я надеялся вначале. Но и
здесь трудности были настолько велики, что я мог умереть, так и не увидев
окончательного итога. Да и кто мог заранее сказать, каким будет результат? В
этом отношении труд теоретика - неблагодарный труд. После долгих лет работы
можно получить коротенькую формулу, в которой уместится вся жизнь. Можно и
вообще ни к чему не прийти.
Из окна моей комнаты в Фарсиде я видел, как возводилась Башня глубокого
бурения. Ареологи хотели пробиться к гипотетическому ядру Марса. Башня росла
с каждым днем, упираясь в фиолетовое небо, а у меня на столе росла стопка
исписанной бумаги. Мой труд казался каким-то невещественным по сравнению с
этим грандиозным сооружением.
Я переселился в пустынную область Исседона, к северу от Темпейской
равнины. Здесь начиналось строительство экспериментальной базы Института
физики пространства. Место было выбрано неудачно, и стройку
законсервировали. Для меня, однако, Исседон был идеальным местом.
База располагалась на дне пологого кратера диаметром немногим более
километра. Стрельчатые кактусы достигали здесь величины чуть ли не
человеческого роста. Особенно густо они росли на склонах кратера, и пахли
исседонские кактусы совершенно по-особому. К этому запаху каждый раз
приходилось привыкать заново. Он не распространялся далеко, нужно было войти
в заросли, а то и тронуть одно-другое растение. Вначале запах ошеломлял, он
заглушал все остальные чувства. Мне казалось, что его можно видеть и
слышать. Запах был синим и тягучим и гудел низко, с присвистом, как гудят в
полете камешки ареона. Через несколько минут это ощущение пропадало, но
оставалась необыкновенная ясность мыслей.
В Исседоне и небо казалось другим. Фарсида и Ареоград - экваториальные
города. Восходы и заходы солнца продолжаются здесь считанные минуты и в
пыльном городском воздухе не производят впечатления. В Исседоне я впервые
увидел настоящие восходы. Это изумительное зрелище. Черное предрассветное
небо за какие-то секунды все - от востока до запада - становится
ярко-зеленым - это начинает светиться ионосфера. Потом по небу пробегают
волны, сначала зеленые с розоватым отливом, за ними - бледные, голубоватые.
В полном безмолвии они сшибаются друг с другом и падают, кажется, на самое
солнце, которое медленно выплывает из-за горизонта. Звезды тоже мечутся из
стороны в сторону, а если в это время над Исседоном проходит планетолет, его
быстрое движение кажется зигзагообразным. После восхода небо бледнеет,
успокаивается. Вечером все повторяется в обратном порядке, разве только
волны катятся по небу медленнее и расплываются на полпути к горизонту.
Привыкнуть к новому образу жизни было нелегко. Воду и полуфабрикаты я
получал из Фарсиды и два раза в неделю должен был дежурить по утрам перед
своим домиком и ждать, пока рейсовый стратоплан Фарсида-Ситон сбросит
контейнер. Впоследствии через Исседон прошла нитка водопровода, и проблема
воды была решена окончательно.
На новом месте успели смонтировать Малый вычислитель, и я мог
подключаться к нему в любое время. Лишь изредка, когда мне нужна была новая
информация, я покидал Исседон и несколько дней проводил в Фарсиде.
Было это семнадцать лет назад.
Я поставил перед собой конкретную задачу - рассчитать увеличение
скорости света до трехсот шести тысяч километров в секунду. Всего на два с
небольшим процента.
Я очень хорошо, с мельчайшими подробностями, помню, что происходило со
мной до переселения в Исседон. Последние же семнадцать лет слились для меня
в однообразную серую ленту.
Сначала шла полоса неприятностей. То я задавал вычислителю неправильные
условия, как это случилось в марте второго года, то никак не мог
продвинуться дальше третьего приближения. Когда работа вошла в колею, время
стало измеряться для меня не годами, а порядком приближения к решению
Проблемы. Я так и отсчитывал время - год восьмого или год десятого
приближения.
Изредка у меня получались результаты, которые не имели прямого
отношения к Проблеме. Побочные эффекты, неинтересные мне, но имевшие
некоторое значение для других областей физики. Я наскоро снабжал выводы
комментариями, отсылал в "Физическое обозрение". Почти всегда статьи
печатали, я получал оттиски и тут же забывал о них. Несколько раз я посылал
в "Обозрение" и краткие сообщения о Проблеме. Заметки возвращались обратно с
вежливыми извинениями и приписками вида: "неясность предпосылок",
"незавершенность статьи не позволяет"...
Шел год шестого приближения, когда я узнал о строительстве "Демокрита"
- колоссальной вычислительной машины на околосолнечной орбите. Формально я
все еще оставался сотрудником Института физики пространства и потому легко
смог добиться разрешения использовать "Демокрит" для своих вычислений. Два
раза в неделю я посылал программу в Центр и сутки спустя получал готовое
решение. У меня стало несколько больше свободного времени. Впрочем, что я
говорю... До этого я не позволял себе даже минуты отдыха. Теперь я мог около
часа ежедневно посвящать обдумыванию практического осуществления Проблемы.
Законы природы формируются в микромире - значит, нужно штурмовать
микромир, не думая пока о далеких звездах.
Конечно, можно сказать, что в нашем мире и в микрокосмосе действуют
РАЗНЫЕ законы. Закон тяготения - основа существования звезд и планет - почти
не влияет на судьбы элементарных частиц. С другой стороны, считается, что
поля ядерных сил никак не проявляют себя в большом космосе. Это заблуждение.
ВСЕ законы формируются на элементарном уровне. Законы движения
сверхскоплений галактик тоже имеют теснейшую связь с законами микромира.
К стыду своему должен признаться, что даже с устройством мезотрона я
был знаком лишь в общих чертах. Я мог высказать идею об изменении законов
природы. Мог - в принципе! - рассчитать несколько новых законов. Мог - и
тоже в принципе! - указать, каких именно глубин материи нужно достичь, на
что и как воздействовать, чтобы получить желаемый результат.
Но я не мог дать людям нужную технику! Принявшись за вычисления, я
как-то не думал о том, сколько потребуется времени на техническое исполнение
проекта. Теперь, когда стало ясно, что мне, возможно, удастся довести расчет
до конца, я вдруг заторопился. Мне захотелось самому увидеть луч света,
который помчится вдоль своей мировой линии со скоростью, большей чем триста
тысяч километров в секунду.
Шел год восьмого приближения. Я привык к тому, что люди появляются в
Исседоне два раза в год (ремонтная бригада из института), и почувствовал
себя очень неловко, когда ко мне приехал Юмадзава, руководитель центра
ядерных исследований. Он заговорил об "эффекте Кедрина", и я сначала не
понял, что он имел в виду. Оказывается, речь шла об одной из моих заметок,
опубликованной несколько месяцев назад в "Физическом обозрении". Я с трудом
вспомнил: фотонные переходы внутри возбужденных ядер щелочных металлов.
- Это и есть "эффект Кедрина", - сказал Юмадзава, - лионские физики
сделали прибор, получили интересные результаты. Тогда эффектом занялись в
Барселоне, Риме, Ленинграде. Здесь, на Марсе, - в Фимиамате. Академия
организует теоретический сектор в нашем Центре в Ареограде и предлагает вам
возглавить работы. Теория эффекта нужна сегодня, сейчас...
Вероятно, это действительно было важно. Предложение Юмадзавы выглядело
очень заманчиво. Я понимал, что обязан согласиться. В конце концов я устал
от одиночества. То, что я делаю, не под силу одному, а предложение Юмадзавы
- это работа, настоящая жизнь с людьми и для людей. Нужно соглашаться.
Я отказался.
Юмадзава уехал, а я вернулся к работе, к поправкам девятого порядка.
Это было уже довольно высокое приближение. Далеко не то, что нужно, но после
разговора с Юмадзавой у меня прибавилось смелости.
Я решил, что пора действовать. Покинуть на долгое время Исседон было
нельзя, и с Центром планирования я связался по телевидению. Мне пришлось
пережить сильнейшее разочарование. Я говорил о необходимости начать
строительство мезотрона с минимальной энергией в квинтиллион мезовольт. Меня
спросили, представляю ли я, во сколько может обойтись строительство. Я
назвал очень большое число, зная, что земная экономика может позволить себе
и не такие затраты.
Мне сказали, что сейчас ведется строительство первого межзвездного
корабля на кварковых двигателях. В ближайшие годы не приходится даже думать
о чем-нибудь другом. Впоследствии мое предложение может быть выдвинуто для
всеобщего обсуждения.
Известие о строительстве межзвездного корабля было для меня громом
среди ясного неба. Хотелось крикнуть: зачем? Зачем, если этот путь ведет в
тупик и нужно подходить с другого конца! Но расчет не был завершен, и
кричать было рано.
Кварковый звездолет построили спустя три года. Ему дали гордое имя -
"Победитель". В экспедицию к Альфе Центавра уходили двадцать человек.
"Победитель" при помощи стартовых ракет был отбуксирован к орбите Нептуна, и
здесь состоялась церемония прощания. Я наблюдал старт по телевидению. Видел,
как бросились врассыпную ракеты эскорта. Слышал, как метроном отбивал
последние предстартовые секунды. Дали старт, звездолет выполз из поля зрения
телекамер, и передача закончилась.
Почти месяц, пока была возможна связь с "Победителем", все станции
Системы передавали информацию о ходе полета. Потом связь прервалась, и
звездолет канул в пространство на много лет.
Старт "Победителя" произвел на меня удручающее впечатление. Я увидел,
воочию увидел, насколько люди убеждены, что покорение космоса зависит от
ракет.
К великому своему ужасу я понял, что остается только одно: САМОМУ
довести расчет до конца и САМОМУ поставить первый эксперимент.
Вы понимаете, что это значит - поставить опыт самому?
Я не разбираюсь в технике, но допустим на несколько минут, что я
отличный экспериментатор. У меня нет даже намека на лабораторию, но допустим
на мгновение, что я имею доступ к самому большому мезотрону Системы. Даже в
этом идеальном случае имею ли я право в одиночку ставить такой эксперимент?
Всегда есть возможность чего-то не учесть в расчетах, или в конструкции
прибора, или в методике. Одним движением пальца я мог отправить в ничто всю
Систему! Только человечество в целом может решиться на подобный опыт.
Я готов был полететь на Землю и еще раз попытаться убедить Шестова. Но
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг