открывался вид на предгорья хребта Уоссек - очень унылое место, где все было
коричневого цвета, начиная от выпиравших из почвы, подобно скулам гиганта,
огромных валунов, и кончая кактусами, в далеком прошлом растерявшими все
зеленые оттенки. Они доходили до зарослей колючих шаров, бродили среди них.
Кирман каждый раз замечал, что здесь почему-то лучше думается...
В последние годы он все больше отдалялся от чистой науки, и это его
угнетало. Он искал оправданий. В конце концов, многие его коллеги в
университетах работают на армию, сами порой не подозревая об этом.
Академическая наука последние десять лет не получает достаточного
финансирования, многие темы приходится сворачивать. Какая, в конце концов,
разница, кто оплачивает работу, если оборудование прекрасное, коллеги умны,
а результаты превосходят все ожидания. Нужно признаться: нигде он не смог бы
получить таких эффектных результатов, каких достиг здесь, на базе Шеррард.
За пять лет он не только полностью доказал генетическую природу рака, но
пошел значительно дальше - научился вызывать искусственно рак любого вида.
...В путанице мыслей, куда толчками пробивалась боль, Кирман не мог
выделить сейчас основного хода рассуждений. Перед глазами стояли заросли
эхинокактусов и вдруг съеживались, превращаясь в мельчайшие пылинки на
предметном стекле микроскопа, потом опять разбухали и представали длинными
цепочками нуклеотидов, и начинали кружиться и кричать, и наливаться красным,
и... Кирман понял, что опять теряет сознание. Он заставил себя разлепить
веки прежде, чем сознание погасло. Комната куда-то плыла.
- Звоню Лонгу,- сказал Уолтон, увидев, что Кирман хочет подняться с
кресла.- Это мой врач, и он не откажется...
- Джо,- оборвал Кирман,- ты не понимаешь... Если ты сейчас кого-то
позовешь, у тебя могут быть неприятности. Я не принадлежу себе, ясно?
Собственная ложь казалась Кирману наивной, но иного способа убедить
Уолтона он не видел.
- Не могу смотреть на тебя в таком состоянии,- пробормотал Уолтон.
- И не смотри,- сказал Кирман.- Дай мне немного придти в себя, и я
уеду.
- А если меня спросят о тебе?
- Видишь ли... Те, на кого я работаю, знают каждый мой шаг, а другим
знать не обязательно. Если будут спрашивать, то не те, кому положено знать.
Пусть сами и разбираются.
Уолтон дернул плечом.
- Странную игру ты ведешь,- протянул он,- или с тобой ведут.
x x x
Отрабатывались сразу несколько версий, в том числе и не основные -
время поджимало. Главной версией оставалось похищение. С точки зрения
Олдсборна, руководителя нью-йоркского отделения ЦРУ, это была единственная
приемлемая версия. Кирман при смерти, значит, не способен контролировать
свои поступки. Вряд ли он может выдержать хотя бы минимальный нажим,
психологический или психотропный. Идеальный объект.
Версия о бегстве выглядела значительно менее вероятной. Олдсборн и
вовсе не стал бы ее разрабатывать, если бы эту версию не навязало ему
непосредственное начальство в Лэнгли. Бежать Кирман мог лишь в состоянии
внезапного помешательства, вызванного действием препаратов, которые ему
вводили для снятия болей. Отработка этой версии не могла отнять много
времени по той простой причине, что уйти самостоятельно Кирман мог не
дальше, чем до соседнего квартала. Потом он наверняка упал бы, и его
подобрал бы первый же полицейский патруль.
Запершись в кабинете, Олдсборн отключил все телефоны, кроме тех, что
связывали его непосредственно с группами поиска. На дисплеях постоянно
менялись числа и контуры городских кварталов. Выжимку из получаемой
информации - простые нажатия клавиш отбирали из сообщений необходимые строки
и спрессовывали их в абзацы сводок - Олдсборн тут же адресовал в Вашингтон,
руководителю контрразведки Сьюарду, который все еще находился в Овальном
кабинете президента, но просил держать его в курсе дела.
Первая группа "работала" клинику: опрашивала персонал, осматривала
помещения. Оттуда поступило несколько сообщений, нуждавшихся в проверке, чем
занимались еще две группы.
Персонал уверяет, что через главный подъезд Кирман не выходил. Во
всяком случае - сам. Его могли только вынести - за время от 16.00 до 18.00
часов через главный подъезд пронесли несколько контейнеров с упакованным для
отправки в ремонт оборудованием патологоанатомической лаборатории. Проверить
этот вариант оказалось просто - фургон с оборудованием как раз разгружался у
мастерской.
Тщательный опрос персонала еще не закончился, но было уже ясно, что для
похищения оставались другие пути, исследовать которые было потруднее. Выход
на хозяйственный двор клиники. В воротах электронный замок, и, как показал
осмотр, за два контрольных часа никто не подавал сигнала на включение.
Впрочем, на всякую электронику может найтись другая электроника...
Был еще один выход прямо на Йорк авеню - через кухню. На кухне в это
время готовили ужин - все заняты, никому ни до кого нет дела, но каждый,
конечно, хоть краем глаза видит на полметра вокруг. Ни носилок, ни мешков,
ни контейнеров за это время к двери не проносили. Люди проходили - и на
улицу, и с улицы. Разносчики, кое-кто из персонала, наверняка и посетители.
Мог Кирман выйти? Мог. Никто из персонала кухни не знал его в лицо.
Группа Чезвилта - одного из самых перспективных сотрудников -
отрабатывала окрестности клиники. Это было самое сложное: Кирман исчез в те
предвечерние часы, когда на улицах скапливается столько машин, что порой на
проезжей части не остается и квадратного фута свободного пространства. На
тротуарах тоже толчея, люди идут с работы, в рестораны, бары, кино - да мало
ли куда могут направляться жители Нью-Йорка, переключившись с дневных забот
на вечерние? Олдсборн не возлагал особых надежд на то, что Чезвилту удастся
что-то обнаружить: улица в такое время - это наверняка потерянный след.
Но первое сообщение поступило именно от Чезвилта. Черный мальчишка -
чистильщик обуви, расположившийся на Йорк авеню напротив клиники, утверждал,
что какой-то мужчина в синем костюме (именно такой исчез из шкафа Кирмана)
останавливался неподелеку примерно в половине шестого. Стоял он недолго, и
мальчишка запомнил его только потому, что вид у мужчины был ужасный - бледен
как смерть, весь какой-то скрюченный, будто ему двинули под дых. Куда пошел
мужчина дальше, мальчишка вспомнить не смог, потому что в это время занялся
клиентом.
Стало ясно, что Кирмана, скорее всего, не похитили. Впрочем, версию о
похищении не стоило еще сбрасывать со счетов. В том состоянии, в каком был
Кирман, он не мог оказать решительно никакого сопротивления, и если рядом с
ним стояли хотя бы двое, то это вполне могли быть сопровождающие. Олдсборн
прекрасно знал методы такого сопровождения, незаметного часто даже для
наметанного взгляда. Мальчишка же решительно не помнил, стоял ли кто-нибудь
рядом.
На этой стадии поиска Олдсборн немного расслабился. Быстрое совещание
(мозговая атака) с руководителями групп показало: общее мнение склоняется к
тому, что Кирмана не похищали. Бегство же в состоянии предсмертной ремиссии
могло скорее всего закончиться появлением трупа на улице. А трупы секретов
не выдают. Конечно, надо искать, но это уже не столь важно. Так Олдсборн и
доложил Сьюарду, вернувшемуся в Лэнгли.
18 октября, пятница.
Ранним утром из Карсон-Сити по муниципальной дороге номер 50 выехал
спортивный "феррари". Солнце только взошло, дорога была пустынна, и Кирман
решился выжать из машины (а точнее - из себя) сто миль в час. Ночь была
самой тяжелой в его жизни, хотя все же удалось поспать часа два. Уолтон до
последнего момента колебался, дать ли ему машину. Кирман и сам колебался бы
на его месте. Намеки для секретное задание годились для газет. Перед самым
отъездом, когда Кирман уже сидел за рулем, ему вдруг показалось, что, едва
он уедет, Уолтон бросится звонить в Нью-Йорк, а потом, естественно, в
полицию. Оставалась надежда, что Лиз не окажется дома - в Нью-Йорке скоро
девять утра. Во всяком случае, от машины нужно избавиться как можно быстрее.
Но сначала - найти место: пока оно существовало только на карте.
Еще на базе Кирман изучил весь район Невады, Юты и даже Калифорнии в
поисках надежного угла, где можно было скрыться на двое-трое суток. Больше,
по его расчетам, не потребовалось бы. В конце концов все свелось в этим
двум-трем суткам - вся его жизнь. Особенно с того момента, когда он, работая
у Бишопа в Бостоне над докторской диссертацией, заинтересовался проблемами
рака.
До этого Кирман увлекался расшифровкой структуры и функционирования
информационных РНК. По просьбе шефа он как-то провел серию опытов по
выделению онкогенов из ДНК лабораторных мышей, а заинтересовавшись - и серию
других, о которых лишь потом доложил шефу. Наконец Кирману удалось доказать
- на это ушли полтора года, промелькнувшие, как один день,- что в некоторых
случаях репродуцирование обычного гена с помощью РНК, структура которой
изменена, приводит к раковому заболеванию. Защитив диссертацию, Кирман
подписал контракт с университетом штата Нью-Йорк. Лабораторией здесь
руководил опытный генетик Локвуд, который сначала отнесся к идее Кирмана
скептически, но быстро убедился в способности молодого сотрудника выжимать
материал из любого эксперимента и перестал вмешиваться в его работу.
Это были счастливые месяцы. Безумные месяцы уходящей юности, когда
кажется, что завтра не будет ничего и все нужно сделать именно и только
сегодня. Впрочем, Кирман не просиживал в лаборатории ночи напролет. Уходящая
юность явила себя в совершенно неожиданной для Кирмана вспышке. Он
познакомился с Лиз.
Само знакомство выглядело, с его точки зрения, предельно романтично.
Кирман совсем не был знаком с жизнью Нью-Йорка, и только в его представлении
уличное знакомство могло стать тайным и пикантным событием. Случилось так,
что при входе на станцию подземки девушка, шедшая рядом, споткнулась, и
Кирман поддержал ее под локоть. Она улыбнулась, он что-то пробормотал и
неожиданно для себя тоже улыбнулся, потому что девушка была красива, у нее
были огромные голубые глаза и светлые локоны, а всего остального Кирман не
заметил.
Они начали встречаться. Лиз работала секретаршей в рекламном агентстве
"Голд и сын" и вынуждена была время от времени спать с сыном (старший Голд
был для этого слишком стар), на что и пожаловалась Кирману в первый же
вечер. Все это показалось ему совершенной дикостью, он предложил набить
Голду-младшему морду или что там у него есть выше воротника, но Лиз только
рассмеялась и принялась втолковывать Кирману правила игры, называемой "Жизнь
Нью-Йорка".
Они поженились несколько месяцев спустя, и Лиз ушла из агентства. Они
сняли пятикомнатную квартиру в Бронксе, откуда Кирману было недалеко до
работы - десять минут на машине.
К двадцати семи годам Кирман стал профессором и чувствовал себя
человеком, у которого впереди будущее. Именно тогда он провел серию
экспериментов и открыл способ лечения некоторых видов саркомы.
Он начал работать со все более сложными организмами и дошел до обезьян.
Структуру молекулы т-РНК Кирман менял незначительно, все вроде бы оставалось
неизменным, но "считывание" кода из ДНК и синтез белка велись теперь чуть
иначе. Собственно, Кирман еще не знал достоверно, в чем именно состояла
разница. Он лишь предполагал, что гены читались в ином порядке, несколько
генетических "слов" пропускались. Книгу, называемую генетическим кодом,
читал теперь теперь другой читатель, а сложность книги была столь велика,
что, начав, например, не с первой буквы на первой строчке, а с третьей буквы
на второй строчке, можно было прочитать совершенно иной текст.
Впрочем, совершенно иной не получился. Текст оставался прежним, но
клетки с белками, синтезированные по новому коду, обладали способностью
бесконтрольно делиться. Это был рак.
Кирман ввел обезьянам другую модификацию РНК, которая тоже читала
генетический код нестандартно. Он считал, что ему наконец повезло, на самом
деле это было везение фанатика, перебиравшего зерно за зерном в поисках
золотой горошины.
Отдельные виды саркомы удавалось вылечить в течение двух-трех недель.
Но только некоторые, не более того.
Впрочем, и это было, конечно, поразительное открытие. Триумф повлек за
собой два важных следствия, которые могли бы поспорить друг с другом в том,
как повлияли на его жизнь.
Во-первых, начался разлад с Лиз. Кирман, обладавший покладистым
характером, не представлял, как можно жить в постоянном несогласии с любым
мнением близкого человека. Такие отношения сложились у него с Лиз. Сначала
он решил, что причина ее раздражительности - отсутствие детей. Виновным он
считал себя, потому что однажды настоял на том, чтобы Лиз сделала аборт,- в
то время он не мог представить, что в их идиллию ворвется третье, орущее во
все горло существо.
На самом деле Кирман просто не замечал того, что любой другой мужчина
почувствовал бы интуитивно. Лиз полюбила другого. Этот другой был владельцем
страховой компании и чем-то напоминал Голда-младшего. Почему-то теперь эти
повадки нахрапистого властелина не казались Лиз возмутительными. Может, сама
того не подозревая, она скучала по прошлому? Лиз не спрашивала себя, почему
все случилось так, а не иначе. До поры до времени Дик ни о чем не
подозревал, он был настолько увлечен исследованиями, что не замечал даже,
если Лиз отсутствовала по два-три дня. Она говорила, что уезжает на уик-энд
к подруге, и этого было достаточно. В конце концов Лиз стало скучно
обманывать, и она объявила Дику, что любит другого и им лучше разойтись.
Трагедии не произошло. Но и уверенности в будущем развод тоже не
добавил - ни Кирману, ни Лиз. В качестве чужой жены, которой можно посвящать
день-другой, Лиз вполне устраивала своего любовника, имено которого Кирман
не знал и знать не хотел. Спец по страхованию приобрел для нее небольшую
квартиру на Манхэттене - то была своеобразная компенсация за душевное
неудобство, которое испытала Лиз, узнав, что ее бросили. К Кирману она все
же не вернулась. Да он и сам понимал, что это невозможно. Новых знакомств
Кирман не заводил, а мимолетные романы Лиз заканчивались ничем, и они вновь
встречались, необременительно и хорошо.
Вторым же событием, круто переменившим жизнь Кирмана, стало приглашение
сотрудничать с министерством обороны...
Проехав сорок две мили от Карсон-Сити, Кирман чуть было не пропустил
знак поворота на дорогу номер 447, уходившую на север. Он с трудом вывернул
руль, боль сразу же волной взметнулась от живота к голове, расплескалась
там, и Кирман едва не врезался в дорожный указатель. Он выехал на дорогу 447
и молил Бога, чтобы она оказалась именно такой, какой запомнилась по очень
подробной карте. Четыре с половиной мили шоссе должно быть прямым как
стрела, потом оно упрется в овраг и круто свернет, чтобы запетлять по
склонам холмов, где, если верить карте, окажется много глубоких пещер. Одна
из них и нужна Кирману.
Шоссе действительно оказалось прямым и совершенно пустынным. Пятница
только началась, до уик-энда еще несколько часов, да и вряд ли в этом
направлении устремится волна желающих устроить пикник. Боль почему-то
отступила - Кирмана била дрожь, руки тряслись, как у старика, машина виляла.
Нервы, подумал он. Напряжение ожидания было у него сейчас сильнее боли.
Он увидел впереди знак поворота и остановил машину. Заставил себя выйти
и осмотреться. Все кругом оказалось таким, каким и должно было быть, и это
соответствие планов действительности ободрило Кирмана настолько, что он
перестал дрожать и почувствовал даже, что способен твердо идти. Второе
дыхание? Скорее, десятое. Второе открылось у него месяца два назад, когда он
понял, что заболел. Потом пришлось преодолевать один барьер за другим, и для
этого каждый раз нужно было новое дыхание. Третье, четвертое, а то и два
сразу - иначе не выдержать. Сейчас - последнее.
Автомобиль, спущенный с тормозов, медленно покатился под уклон,
перевалился через невысокие кусты на обочине и рухнул в провал. Кирман
услышал треск кустов, грохот падения, а потом - взрыв, приглушенный стеной
оврага.
Кирман между тем, совершенно уже не осознавая своих действий,
карабкался по склону холма. Холм был пологий, но казался Кирману почти
отвесным. Он расцарапал пальцы, порвал брюки, глаза воспринимали окружающее,
мозг - нет. Это была агония, и будь Кирман в состоянии понять это, он
остался бы доволен.
Выбирать уже не приходилось. Пещера, в которую он себя затащил, была не
такой уж глубокой - скорее широкая ниша, открытая на восток. Здесь было сухо
и пахло пустыней. Инстинкт гнал Кирмана в самую глубину, он уперся в стену и
застыл, упав в неудобной, скрюченной позе. Мыслей не было. Не осталось
ничего: ни боли, ни ужаса смерти. Любой врач, осмотрев Кирмана, сказал бы
одно слово: мертв. Он и был мертв.
Но он жил.
Или жил не он?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг